***
Чимин с детства еще для себя решил, кем станет. Родители поначалу рвали волосы на голове и всеми силами пытались отговорить углубившегося в естественные науки школьника от безумной, на их взгляд, мечты. Первым сдался отец. Когда дело дошло уже до старших классов, а желания и взгляды на будущую профессию у Чимина не поменялись, не выдержав упрямства, он смирился и даже согласился оказать посильную помощь в любом вопросе, связанном с поступлением и обучением. Позже, к выпускному, свои позиции сдала и мама за неимением боле аргументов от затеи отказаться. Она даже перестала называть ее бесполезной, что говорило о стопроцентном успехе по привлечению обоих на свою сторону. Со временем их недоверие и скепсис по поводу удачного завершения учебной кампании медленно, но верно превратились в гордость за сына со всеми вытекающими. Теперь темой номер один на семейных посиделках была персона Чимина, сдавшего вступительные в медицинский колледж Сеульского национального университета. Пак и сам не знал, как выдержал конкуренцию. За время от подачи документов до долгожданного оповещения о зачислении, казалось, он выдрал на голове все волосы, искусал губы до такой степени, что все они превратились в одну сплошную воспаленную болячку. Худоба, пришедшая с момента начала подготовки, только усилилась. Тогда времени на поесть не хватало, сейчас же — от нервов попросту не хотелось. Но дело было сделано, и теперь оставалось только дождаться начала занятий. Чимин появившееся время прокорпел бы за учебниками, обложившись всякого рода пособиями и выкупив годовой запас кофе из магазинчика неподалеку, но мама, не в силах смотреть, как ее и без того одаренный ребёнок прожигает потом и кровью заработанные выходные, силком выгоняла того на улицу и, показывая чудеса изворотливости, каждый раз придумывала новый повод. Серьезно, ни разу не повторилась. Не то чтобы у Пака в родном городе не оказалось друзей, но те тоже занимались вопросами своего поступления и планирования будущего образования, а это подразумевало разъезды и кипу бумажной волокиты. Плюсом ко всему даты подачи заявлений у них у всех разнились, так что подстроить друг под друга графики получалось не всегда. За оставшиеся полтора месяца их компания, державшаяся еще с начала средней школы, собралась полным составом лишь пару раз. Почти каждый день Чимин виделся лишь с одним человеком. Лучший друг, полностью поддерживающий политику его матери по поводу того, что каникулы — для отдыха, заявлялся на порог их дома и всячески прерывал попытки взяться за учебники. Пак на Тэхёна не злился — давно привык к его шумному присутствию, да и вскоре тоже проникся беззаботностью, что исходила от друга. Последние дни перед отъездом Чимина в Сеул тот запомнит надолго. Безумное, пьянящее чувство свободы. Как мальчишки, они вдвоем носились по ночным улицам, наслаждаясь свежестью воздуха после дождя и запахом асфальта, прибитой к нему каплями пыли, отражением неоновых вывесок в лужах и тому, как брызги не то что не охлаждали их подростковый пыл, а только раззадоривали бушевавшие исправно гормоны. То время насквозь пропиталось свободой. Открывающей любую дверь перед тобой без ключа. Той, с которой стеснения и страхи на второй план уходили, а желание идти напролом — наоборот. Желание горы свернуть еще никогда таким возможным не выглядело. Нигде — только в отражении собственных глаз в стоячей воде на пустой улице на фоне возвышающихся крыш за спиной, под звуки вдалеке проносящихся машин, голоса живущего города. То время насквозь пропиталось свободой. Сродни детству. Черте, ступишь за которую, и станешь взрослым. Куча проблем навалится, куча забот будет мысли тяготить. Один шаг сделаешь — и времени в разы меньше станет на ребячества и смех из-за ничего, в месте окажешься, где все это глупостью окрестят, чем-то постыдным даже. Где за улыбкой придется следить и налево-направо не раздавать. Где доброту и открытость превратят под гнетом общества в слабость, в укор поставят. То время насквозь пропиталось свободой. Свободой, которую они оба прочувствуют еще нескоро. Тэхён легких путей тоже не избирал и, если Чимин выбрал одну из самых сложных профессий, то лучший друг от него недалеко ушел. Несмотря на свой дурной (не в плохом смысле) характер, Ким поступил в юридическую школу. Оба друга, только вчера, как придурочные, носившиеся по улицам Пусана с криками и безостановочным смехом, сегодня уже мчали в столицу, хмуро уставившись в панорамные окна скоростного поезда. Пейзаж пролетал, не задерживаясь в памяти сосредоточенных парней, смазанным пятном. Пейзаж пролетал, все менее становясь знакомым, чтобы назавтра они ступили в двери нового будущего. Колледж оказался не таким уж непосильным испытанием, как у многих водилось рассказывать. Если приложить хотя бы толику усилий и усмирить собственную лень и прокрастинацию, чего, к слову, Чимину тоже не всегда удавалось, то обучение представляло собой довольно занимательное времяпрепровождение, нежели каторгу. Исключения, естественно, нередко присутствовали, но Пак старался впоследствии мало о них вспоминать. Выйдя по окончании колледжа с базовым набором знаний и уровнем практической подготовки, который сам для себя усовершенствовал и расширил, подрабатывая медицинским братом в хирургическом отделении в больнице, располагавшейся неподалёку от общежития, долго не думал и подал документы на зачисление в клиническую ординатуру на специальность «хирургия». Еще один шажок к исполнению детской мечты длиною в целую жизнь. Хирурги всегда являлись штучным товаром. Элитой. Так их называли. Не мудрено, что и здесь Чимин столкнулся с ожидаемыми трудностями, но те только подстегивали его двигаться дальше, почти что напролом, усиливая радость от достигнутого втрое. В учебе Чимин никогда на верха не рвался, но склад ума, хорошая память и улавливание вещей на лету обеспечивали его хорошими оценками в табеле. Да и к окончанию руками он также обучился работать, на протяжении двух лет прося возможности у знакомых хирургов брать его в ассистенты. Те никогда смышленому парню в этом не отказывали. Начинали брать на те, что полегче, для оттачивания базовых навыков, прежде чем давали разрешения заикнуться на куда более масштабные. В основном, их рекомендации и написанные характеристики и помогли пройти на желаемое место. Возросший за годы обучения в колледже интерес к хирургической науке теперь подпитывался почти беспрерывной возможностью окунуться в ее изучение как в теоретическом, так и в практическом ключе. Чем Пак Чимин на протяжении трех лет усердно и занимался. У него будто второе дыхание открылось. Хвала сыпалась на его голову с каждого угла — будь то сердобольные, души в нем не чаявшие медсестры, или куда более сдержанные наставники-врачи — он не желал хвастаться своими успехами и реагировал всегда на чужие слова незаметной, смущенной улыбкой. Пак по-прежнему считал, что великое будущее ему пророчить еще рано. Оставалась еще куча вещей, которым ему стоило научиться.***
Если спросят, Чимин не вспомнит ход операции, хоть он спустился из операционной каких-то пару минут назад. Расположившись на диванчике в ординаторской, Пак находит силы только прикрыть глаза. Воздух пассивно выходит из легких, но и это затрачивает слишком много сил, чтобы утомленный организм парня принял это за личное оскорбление. Двадцать с лишним часов их бригада из четырех человек только и делала, что перевязывала, прошивала и сшивала сосуды, нервы, собирала разодранные мышцы в подобие чего-то приемлемого и жизнеспособного. Поначалу работа занялась быстро и с поставленной задачей спасти все конечности. Парень молодой — еще потребуются, с этими словами и заходили в операционную. Руки мыли и в халаты облачались в спешке, операционные сестры, реанимационная бригада суетились в отведенных для них уголках, подготавливая почву для работы хирургов всеми возможными силами, но не путаясь у тех под ногами. Понимали все: чем раньше начнут, тем больше шансов на успешный исход. Но уже к середине стало ясно — не всем задумкам суждено сбываться. Семи пядей во лбу можно было и не быть, чтобы понять, парня неплохо так провезло по асфальту, и больше всего досталось правой ноге. Судя по травмам, если их можно таковыми назвать, потому что нога представляла собой обрывки мышц, костей и связок, державшихся, грубо говоря, на соплях, что-то тяжелое и металлическое давило на него сверху, прибавить ко всему немаленькую скорость движения — и получается то, что они все лицезрели. Чимин задал вопрос о мотоциклах, в глубине души уже зная ответ. Тёплое время года, самый разгар сезона для любителей байков. Кто-то подтвердил его теорию. Кажется, анестезиолог, но Паку на тот момент было не до вычленения личности. Для спасения ничего не осталось, и Чимину отвели ответственную роль в создании приемлемой для протезирования культи. Эта наука вперед шла семимильными шагами, и если уж у парня, лежащего на столе, нашлись средства на дорогущий мотоцикл, то и на новую ногу подавно найдет. В крайнем случае, может попросить выплату по страховке. Если выживет. Никто вслух это не озвучивал, но сгустившиеся тучи не желательного для них для всех исхода не хотели сдвигаться ни на дюйм, клубясь над головами врачей, мрачно застилая свет ламп. Обстановка угнетала, только ни единой секундой не имели права они пожертвовать на уныние, полностью сосредотачиваясь на работе. Не было места даже для привычных шуточек, которые опускали каждый раз во время редких перерывов, — гробовая тишина проникала во все закоулки. К слову, в какой-то мере это помогло. Операцию парнишка пережил и, проснувшись на операционном столе, раздышавшись не без труда после нескольких часов эндотрахеального наркоза, поехал в добрые руки реанимации. Ноги сковывала судорога. Чимин вздрогнул, почувствовав болезненные спазмы. По-хорошему, ему полагался хотя бы один полноценный день отдыха. Он на такую роскошь даже не надеялся. Повезет, если душевая окажется свободна, чтобы без лишних глаз сполоснуться и уже после приткнуться в каком-нибудь уголке да поспать час-другой перед приходом утренней смены. Добираться до дома Пак не видел никакого смысла — с утра, в любом случае, надлежит быть здесь, на конференции. Дорога займет уйму времени, и эти часы, Чимин принял взвешенное решение, лучше потратить на сон. Или его подобие, ведь вероятности, что его никуда не дернут, раз уж все равно здесь, никто также не исключал. Телефон, предусмотрительно оставленный в кармане халата, выдал обиженный писк. Чимин потянулся с тихим стоном и вытащил его, увидев не привычную заставку в виде вертикально выстроенных изображений луны в разных фазах, а черный экран. Попытки оживить аппарат результата не дали, а дальше стараться парень даже не стал. Батарея разрядилась. Хотелось думать, что не от натиска друзей и мамы, которым он не отвечал почти сутки. Лишь подумав, какой поток сообщений и уведомлений на него посыпется, когда руки все же дойдут включить телефон, Пак мысленно застонал. Три дня будет разгребать, если брать в расчет, кто его мама и кто его лучший друг. Кое-как добравшись до душевой для персонала, Чимин с облегчением увидел, что та пустовала. Потом он узнает, что в это время меняющая их дежурная смена продолжала работу во второй операционной с другим пострадавшим, прибывшим с места аварии на час позже. У него встанет закономерный вопрос, где, а, главное, почему этого беднягу катали еще целый час, но никто не найдется с ответом. Падающие на голову капли воды нисколько не умалили усталости, но они хотя бы смывали пот и грязь с кожи. Дополнительный груз с его плеч, пусть и мнимый, быстро стекал в водосток. На что-то длительное Пак не был сейчас способен и, завернув краны, насухо вытерся полотенцем и буквально впрыгнул в форму. Эту пришлось позаимствовать в оперблоке — свою собственную с подсыхающими белесоватыми потеками пота, вкраплениями чужой крови, пропитавшейся через халат, и начинающую издавать люто не любимый им запах «ношенности» Чимин не надел бы даже под страхом смерти. Для таких случаев он всегда держал в шкафчике запасные и вчера, как ответственный, собрал их в сумку, чтобы дома постирать. Он же собирался домой, фактора внезапности не учел. Вот и довольствуется теперь, чем есть. А есть, к слову, не совсем то, чего хотелось бы. Но это он придирается, несколько часов отходить можно — всего-то с плеч свисает да лямки на штанах чуть не вырвал, затягивая. Обратный путь дался легче, но только потому, что впереди маячила возможность прикрыть утомленные глаза и дать наконец сознанию заслуженно отключиться. На сон оставалось минимум часа три, если он никому не потребуется. В общей комнате для ординаторов сейчас никого не было. И до восьми утра, он надеялся, не будет. Так что со спокойной душой Чимин направился туда, на некоторое время забывая о ненапечатанном протоколе операции. Им он займется чуть позже.***
Непродолжительный сон, ожидаемо, делает все только хуже. Привыкший работать на минимальном заряде Чимин пытается этого не замечать, поднимаясь с неудобной кушетки, от которой и ребра и поясница и, тем более, шея волком воют от несправедливости и угнетения их прав на существование. К этому он тоже привык. Даже в мыслях давно нет уйти на пенсию со здоровым позвоночником и отсутствием сколиоза. Глянув в зеркало, оды благодарственные поет генам и собственной коже за отсутствие синяков под глазами, за возможность хотя бы с намеком выглядеть не готовящимся к отбытию на тот свет. Пак добирается до врачебной комнаты беспрепятственно. Медицинские сестры уже выполнили утреннюю рутину и со спокойной душой дожидаются окончания смены. Они сочувственно улыбаются молодому доктору, прекрасно понимая, что того ждет еще восемь рабочих часов вслед прошедшим шестидесяти на ногах. Чимин кивает им в ответ и выдавливает улыбку. Ему неинтересна их жалость, но попытку оценил. Дежурные хирурги выглядят куда хуже его. Судя по мятой форме и еще более мятым лицам, их рабочие сутки закончились совсем недавно. Чимин не задает вопросов, здоровается с уставшими коллегами, ведь вчера им даже не довелось встретиться. Он забирает свои папки с историями болезней и слышит летящую в спину просьбу отчитаться за обе операции на общем собрании. Пак улыбается, ему ведь совсем не трудно выступить перед заведующими отделений и начальником медицинской службы, как и перед полусотней остальных врачей, рассказывая, чем они все занимались последние сутки, и медленно возвращается за протянутой историей второго пациента, после чего так же степенно выходит из кабинета. То ли слышит приглушенное «спасибо», то ли кажется оно ему, уже без разницы. Остается не так много времени, чтобы ознакомиться с ходом операции другой бригады хотя бы краем глаза. Чем Чимин и занимается, подпирая стенку у конференц-зала, пока народ только собирается. На конференциях бывает интересно. Не у них, так в смежных отделениях нет-нет да и попадется очень интересный случай, но за оба выходных дня отдувается сегодня один Чимин. Это даже бодрит. Не из-за страха столько, сколько из-за чувства ответственности и желания контролировать норовящий заплестись язык. Бубнить что-то непонятное себе под нос совсем уж неуважительным к остальным с его стороны будет. Ему задают пару вопросов, но, в основном, не трогают, заведующий хирургии даже под шумок отправляет его вон. Все прекрасно понимают, как даются несколько суток работы, несмотря на молодой организм. Чимин благодарно прикрывает двери и тихонечко выдыхает. Скоро он будет дома. Уже сидя в ординаторской, он наконец-то вспоминает о севшем телефоне и, вслед за этим, о существовании совести. Та просыпается моментально, не давая и секунды на опомниться, и начинает методично, с усердием, высунув от перенапряжения язык выскабливать мозг ложкой Фолькмана. Чимин не уверен, что этим же самым не займется сейчас мама, как только ей пиликнет на трубку, что нерадивый сынок вновь пользуется благами современной цивилизации, так что сразу ставит еще не включившийся телефон на беззвучный режим и сосредотачивается на написании протокола. Много времени он не занимает, и уже через двадцать минут Пак распечатывает готовую версию, чтобы затем подписать у ответственного хирурга. На протяжении всей его работы, Чимин упрямо игнорирует вибрирующий в верхнем ящике стола, куда он его и запихнул, как только раздались первые звонки, телефон. Но теперь можно и ответить, пока выдается свободная минутка. Мама в первые минуты обрушивает на него шквал своего недовольства, но, по-видимому, заслышав усталый голос, сбавляет обороты и уже заботливо интересуется о его самочувствии. Чимин заверяет родителя, что все прекрасно, а ответить столько времени не мог, потому что не вылезал из операционной. Там хочешь — не хочешь, а телефон в руки не возьмешь. Разговор длится не дольше пяти минут, за которые Пак с десяток раз обещает, что обязательно выспится и будет следить за своим режимом по мере возможности. Даже не отпускается в объяснения, что на дежурстве больно-то не последишь и от его желания мало что зависит, в который раз. Завершая звонок, он улыбается. Только решает накидать быструю смску Тэхёну, как на экране высвечивается номер знакомой медсестры из реанимации. Та обычно звонит только по работе, так что Пак, не мешкая, принимает вызов. — Мм, да? — Ваш больной сегодняшний пришел в себя, — ее голос звучит немного устало, хотя рабочий день только начался, — просит кого-то из хирургов, наши врачи его не больно интересуют. — Сейчас буду, — отвечает Чимин, хоть и не совсем уверен, что его появление устроит пациента. Но дергать кого-то из хирургов постарше он точно ради такого не будет. Пак поднимается с насиженного места и бредет к лифтам, попутно все же отписывая другу, что жив-здоров, завис на работе с концами. Он не читает десятка три, если не больше, сообщений сверху не то чтобы из принципа, просто и так наизусть знает их содержание. Угрозы, непонимание и обещание кары небесной, соответствующей всем рамкам закона. Телефон отправляется ждать своего звездного часа в карман хирургического костюма, когда он заходит в отделение. Кивает выглянувшей из-за поста На Ён и взглядом спрашивает, в какую палату идти. Та тоже молча здоровается с ним кивком головы и пальцем указывает на вторую палату по левую руку. Чимин абсолютно не нервничает. Его молодой возраст, к которому некоторые до сих пор относились не то с презрением, не то со скепсисом, давно перестал костью в горле стоять, а уж сколько криков в свой адрес он наслушался — так и не сосчитать. Что бы там не выкинул вчерашний молодой человек, едва ли еще отошедший от действия наркоза, его это не удивит. Пак цепляет вежливую — «рабочую» — улыбку на лицо и делает шаг за разъезжающиеся автоматические двери. Парнишка лежит на спине с чуть приподнятой головой. По всей видимости, большую амплитуду запретили нейрохирурги. Он, честно говоря, еще не заглядывал в их записи, попросту не успел, так что сам остается в неведении, в каком состоянии там находится его позвоночник. Бледность лица ярко контрастирует с копной черных, сбившихся волос, распластанных по подушке. На щеке йодом обработана внушительная, но, благо, не глубокая ссадина — всего-навсего свезенная кожа, похоже, после встречи с асфальтом, а с другом стороны налилась приличная гематома, охватившая скулу и левый висок. Но ничего из этого не оставит неизгладимого следа на довольно симпатичном лице. Не то что отсутствие ноги. — Здравствуйте, — здоровается Чимин. Чужие глаза тут же находят его лицо, и в них Пак не видит ни злости, ни грусти, ни непонимания — лишь тихое смирение. Такого принятия ситуации от молодых людей Чимин еще никогда не встречал, и на несколько мгновений он теряется, готовый к взрыву негативных эмоций в свою сторону. — Здравствуйте, — хрипит лежащий, его потревоженной трубкой горло еще не совсем готово для долгих разговоров, — доктор…? — Пак, — мягко подсказывает Чимин. — Чем могу помочь? — Вы меня оперировали? — Я присутствовал на операции, да, — Чимин убирает руки за спину и подходит чуть ближе, он не старается выглядеть внушительней, просто неосознанно показывает, что открыт для разговора, — но с вами работала не одна бригада хирургов. Нас было четверо. — Я буду ходить? — резко перебивает его парень и всматривается выжидающе, как будто силится прочитать ответ по глазам. Чимин переводит взгляд на ровную гладь простыни на месте правой ноги. В голове тут же возникает вопрос, осознает ли лежащий перед ним отсутствие конечности. И если нет, Пак уже морально готовится взять на себя нелегкую ношу эту новость ему сообщить. Выдался же рабочий денёк, лучше не придумаешь. — Я знаю, что ее нет, — глухо раздается в тишине палаты. — И понимаю, что выбора у вас не было. Наверное. Скорее всего, понимаю. Или потом пойму. Но я не об этом сейчас… Речь сбивается — все-таки говорить еще тяжело, но Чимин не перебивает. Он еще чуточку ошарашен, только виду не подает. Даже грустно как-то становится, видя абсолютное подчинение судьбе. — Вторая нога, ее я тоже не чувствую. Пошевелить не могу. Пак выдыхает. Черт возьми, он не нейрохирург и даже не травматолог. И он не удосужился посмотреть записи. Что он может сказать вообще? И как на вопрос ответит? Врать и ходить вокруг да около совсем не хочется, но и вселять слепую надежду, ровно как и обрубать концы в воду, тоже не имеет права. — Прошло всего несколько часов после операции, — начинает он, — длительной и очень сложной. Вы получили комбинированные, множественные травмы, только они могли привести к смерти прямо на месте. К нам поступили уже с сильнейшим кровотечением. Мне кажется, еще слишком рано делать выводы. Тот факт, что вы очнулись сегодня, а не, допустим, завтра или того дальше, уже можно считать за положительный исход. Подождите хотя бы сутки, у ваших лечащих врачей будет куда больше информации по поводу дальнейшего ведения. — А разве не вы…? — Нет-нет, я всего лишь дежурил, когда вы поступили. И, честно говоря, пока не могу сказать, кто именно вами займется дальше. Сам не знаю, — Чимин мягко улыбается, не забывая следить за реакцией на каждое его слово. Все еще подсознательно ждет какого-то эмоционального всплеска. — Доктор Пак, это действительно было так необходимо? — и вот они — хоть какие-то проявления эмоций, дрогнувший голос и кивок головой в сторону отсутствующей ноги. — Да, — Чимин с трудом сдерживается, чтобы не закусить губу. Да, он старается вести себя профессионально, но человеческие эмоции никто не отменял — ему действительно становится жалко этого парня, ставшего в секунду инвалидом, хоть и по собственной вине. — Мы долго бились с ней, пытаясь сохранить жизнеспособность, но шанс был мизерный, здоровых тканей и сосудов почти не осталось, — не хочется сейчас вспоминать, какое месиво из себя представляла нога, которой он непосредственно и занимался, но как назло картинки назойливо лезут в голову. На какое-то время они оба замолкают. Чимин дает время парнишке свыкнуться с мыслью, хотя степень его принятия, возможно, куда больше, чем может показаться на первый взгляд. — Значит, придется быть поаккуратней с пробежками по утрам, — слабо улыбается пациент, и Чимин впервые за все это время бросает взгляд на табличку с его именем. — Да, — улыбка появляется сама собой, — и с мотоциклами. Они смотрят друг на друга, понимая без слов. То, что Чимин смотрит на парня, едва ли старше его самого, сверху вниз, придает весомости его словам. Мистер Чон тянет носом воздух, как будто с силами пытается собраться, и жмурится. — Спасибо, — выдает он на выдохе и не открывает глаза еще с половину минуты. — Спасибо, доктор Пак. — Я… — Чимину отчаянно хочется сказать, что все будет хорошо, но не в его это компетенции — будущее предсказывать. — Выздоравливайте. Он выходит в смешанных чувствах, по-прежнему удивленный всем происходящим несколькими минутами ранее. В груди теплится что-то. Пока не находит слов, чтобы выразить. Но, возможно, это гордость?***
Когда Пак наконец-то выбирается из больницы, на улице еще светит солнце. Теплый весенний день собирает на улицах кучу народа. Лежащие в их больнице не являются исключением и проводят время с приехавшими их навестить друзьями и родственниками на свежем воздухе, в сквере на территории. Никто не обращает внимания на мерно вышагивающего по мощеной дорожке Чимина. На одном плече болтается рюкзак с забранной домой формой, кожаная куртка распахнута, предоставляя свежему весеннему ветерку доступ к неприкрытой бежевой толстовкой шее. Чимин выбирает такое темп, чтобы на улице продержаться подольше, хоть и домой хочется ужасно. Для того, кто последние шестьдесят часов провел в стенах больницы, это сродни глотку воды в пустыне. Тем более, он понимает, что нескоро еще сможет насладиться погодой вот так — никуда не торопясь. Завтра снова придется идти на дежурство, а там, глядишь, и погода испортится. Обычно так всегда и происходит — не везет ему с прогнозами. Прикрыв глаза, он подставляет лицо лучам, совсем не страшась споткнуться или налететь на кого. На его пути никого не видно, если только кто не выскочит внезапно из-за ближайшего куста. Чимин, наслаждаясь, минует сквер, выбираясь на парадную лестницу. Он откровенно не понимает, кому пришло в голову сделать ступени настолько широкими. Серьезно, ему приходится сделать три шага, чтобы пересечь одну. Но смотрится вроде красиво, да и со временем привыкаешь. Пак смотрит себе под ноги, пока краем глаза не замечает фигуру в черном. Он чуть не спотыкается, когда мозг прошибает пониманием. Эту спину он узнает где угодно. Чон Чонгук — его бывший одноклассник — и вправду стоит к нему спиной, засунув руки в карманы черных джинсов. На плечах черная кожаная куртка с тисненым рисунком вьющегося змея — что-то явно очень дорогое и явно в духе Чона. Чимин в совпадения не верит, и даже выдумать ситуацию не может, на кой черт Чонгуку появляться здесь, в Сеуле. Они не виделись с выпускного и ничего друг о друге не слышали примерно столько же. И как бы малодушно не хотелось ему сейчас развернуться и убежать через выход с другой стороны, Пак упорно шагает вперед к стоящему около нижней ступени парню. Его появление не остается незамеченным. Будто бы что-то почувствовав, Чонгук разворачивается, когда Чимину остается всего пара шагов. Взгляд не окрашивается удивлением, из чего Пак опять-таки делает вывод, что Чонгук оказался здесь не случайно. — Привет, — здоровается он, выглядя при этом совершенно непоколебимо. Чимин, хоть и не видел его около восьми лет, знает парня, стоящего перед ним, достаточно, чтобы понимать, каких трудов тому стоит держать себя в узде. Но, стоит признать, с возрастом получаться у него стало лучше. — Привет, — таким же тоном отвечает ему Чимин. Делить им нечего, так что он выбирает тактику поведения, как если бы два бывших одноклассника действительно встретились после стольких лет. — Ты как тут оказался? Чимин улыбается и даже не притворяется. Помимо Тэхёна и пары-тройки своих друзей, он после школы и не встречался ни с кем больше. — К тебе приехал, — прямолинейность свою тоже не растерял. Приятно удивляет. Чимин округляет глаза. С чего бы это? По всей видимости, мозг от неизгладимого впечатления, оказанного на него одной лишь фразой, отключается и не успевает вовремя тормознуть язык, отчего последняя фраза оказывается произнесенной вслух. — Черт, вырвалось, — смущенно поджимает губы Чимин, — не хотел показаться грубым. Извини. — Ничего, — хмыкает Чон. — Просто хотел увидеть тебя перед отъездом. Ответ на вопрос ошеломляет не меньше, чем само появление Чонгука. Зачем он хочет его увидеть? Их отношения закончились, так путью и не начавшись. Чимин очень хорошо запомнил те слова, которыми Чон перечеркнул любой на них намек. — Отъездом… куда? — решает начать с самого безобидного и не показать, насколько дезориентирован внезапной откровенностью. Чонгук прикрывает глаза, прежде чем посмотреть прямиком в лицо Чимину. Он запускает пальцы в черные волосы, зачесывая свой излюбленный андеркат назад. Тянет время. — Я отучился в военной академии, здесь, в Сеуле, — начинает он, и Чимин припоминает, что что-то такое слышал вскользь. Кто-то, кажется, упоминал, будто бы Чон удачно прошел отбор. Что ж, открытием это не стало — кому, как не ему, идеально подходит должность офицера. — И еще в паре мест, по мелочи, проходил переподготовку. — Очень достойно, Чонгук, — Чимин нисколько не лукавит, но, черт возьми, это не приближает их к выяснению главной цели этого неожиданного визита. — Спасибо, — вздыхает Чон, выглядя при этом еще серьезнее, чем был до. — Не знаю, слышал ли ты, что творится на востоке, но… Чимин слышал. Опять-таки очень вскользь и очень отдаленно. Настолько ушел в работу с головой, что совсем не следил за событиями, творящимися в стране. Какой-то конфликт… Он распахивает глаза, когда сращивает один конец с другим. Черт тебя дери. Чонгук, кажется, едет на войну. — Приказ? — надо же, голос, когда нужно, не предает его. Чонгук кивает, и Чимин видит, как на смену взрослому мужчине-офицеру приходит семнадцатилетний мальчишка. — Нет, сам вызвался, но этого стоило ожидать рано или поздно, — уже в тысячу раз не так уверено. — Кто-то же должен вас защищать. Хмыкает. — Защищать? Чонгук, от чего? Неужели все настолько серьезно? Зачем тебе это надо? — Чтобы не пришлось воевать тебе, Чимин, что бы там ни было. Чимин никак не распознает, какое чувство одолевает его. Волнение? Страх? Почему Чон Чонгук решил появиться именно сейчас и без того трудный день пустить под откос. — И когда ты…? — Поезд завтра в девять утра. Чимину хочется выругаться. Черт. Черт. Черт. Он делает первый глубокий вдох, второй, прежде чем задать вопрос, от которого убежать ни один из них не сможет. — Почему ты здесь, Чонгук? Почему я? Чонгук молчит. Смотрит исподлобья, прячет руки в карманах. Пак не видит, но может представить, как сжимает кулаки до побелевших костяшек. Чонгук подается вперед, поднимаясь на ступеньку. Теперь между ними всего-то два шага. Чимин не отступает, упорно ожидая ответа. — А когда был не ты, Чимин? — на изломе, шепотом. Глядя в глаза, удерживая взглядом своим и не давая увернуться. Чимин может назвать точную дату, когда. Семнадцатое июня — день их выпускного вечера. Брошенное «я бы с тобой был, если бы с ней не было все хорошо». Плевать, что был больше пьян, чем трезв. Пускай, возможно, и говорил-то не совсем всерьез. Пускай. Пускай. Пускай. Семнадцатое июня — день, когда сердце Чимина пропустило удар. И забилось по новой в гневливом, задетом за живое ритме. Сердце Чимина, на протяжении долгих лет остававшееся равнодушным к шумному, болтливому, прямолинейному однокласснику, как юла, вьющемуся вокруг него. Только ленивый не нарек их парочкой к десятому классу. Только ленивый не окрестил женатиками и не предрёк им счастливое и долгое совместное будущее. Пак все замечал, конечно, и Чонгука, и всех остальных, но ему не было до этого никакого дела. Затем Чон нашел себе девушку и, кажется, все подуспокоились. Шутки свои, а может, и не шутки, забросили. А затем началась подготовка к выпускному. Полтора месяца, когда они с одноклассниками провели времени друг с другом, кажется, больше, чем за все школьные годы. Полтора месяца, по итогу которых, Чимин с сожалением для себя понял, он по-дурацки, совершенно банально влюбился. Когда уже занятой какой-то девушкой Чонгук почву из-под ног, совершенно ничего не делая, выбивал. И, продолжая с ней встречаться, всегда рядом с Чимином был. Они чуть не поцеловались однажды. Промокшие от дождя и давно уже друг с другом попрощавшиеся, стояли, не в состоянии ни руки не расцепить, ни шаг навстречу последний друг другу сделать. Чимин не собирался становиться чьим-либо запасным вариантом. Так тогда и сказал. Семнадцатого июня. Когда выбрали не его. — Чонгук… — отвечать на вопрос он все равно не собирается, да он ответа и не требует. — Сколько лет прошло, все закончилось еще в школе. Чон поджимает губы и жмурится. Вновь рука взлетает, поправляя темные волосы. Нервничает. Боже, да как же он нервничает. — Всегда был ты, — сам же ответ на свой вопрос и дает. — Все это время. Чимин замирает. Не верит. Или верить не хочет. — Тогда почему только сейчас? — взрывается внутри, хоть и старается говорить спокойно. — У тебя было сотни возможностей хотя бы написать, Чонгук. Так чего ради ты приехал и говоришь мне это сейчас? Вот так? Вот так, когда, возможно, через неделю окажешься мертв? Наклоняет голову, будто бы пристыженный. А может, и в правду. Не находит, что сказать. Чимин ждет. И ждет. И ждет. — Мин-а, я… — и даже мимо ушей пропускает фривольное обращение, настолько сейчас Чимин внимательно всматривается в чужое лицо, силится хоть что-то найти, что поможет бурю в груди успокоить, — я просто хотел, чтобы ты знал. Не мог уехать без этого. Чимин взглядом с ним встречается и без слов все понимает — у Чонгука в голове то же самое крутится. Не мог умереть, не сказав тебе правды. Чимин вздыхает. Голову к небу запрокидывает слезы непрошенные в попытках обратно в глаза затолкать. Щиплет. Он грозится разреветься, как самая слабая девчонка, и сам не понимает, от чего. От нахлынувшей злости ли, либо от нежелания поверить в то, что они давно не дети. Он сам вот каких-то несколько часов назад человеку ногу отрезал, а Чонгук едет на войну. Настоящую, мать твою, а не ту, что в кино показывают. Слёзы не скатываются. — Чего ты от меня ждешь? — а вот здесь выдержки уже не хватает. Вот здесь уже она, потрепанная последними минутами, дает слабину. Голос надламывается. Чонгук делает шаг ближе и, вытянув руки, за плечи обнимает. Между ними по-прежнему остается шаг расстояния. — Завтра я уезжаю, — говорит он тихо. — Придешь проводить? Хочу, чтобы ты был там. Он пихает одну руку в карман его вычурной кожанки и достает оттуда небольшой сложенный лист. — Это пропуск, — объясняет, — на твое имя. Адрес написал на обратной стороне. Чимин не двигается, завороженно глядя на белый прямоугольник бумаги. Тогда Чон опускает руку и находит ею его пальцы, переплетает их, вкладывая пропуск, и тихонько сжимает. Но представить себя в кругу его семьи? Возможно, девушки, с которой он и не расстался вовсе. Все они, конечно, плачут и не находят себе места от переживаний и страха. От неизвестности, которая ждет их сына, внука, возлюбленного. Чимин не сможет. Там быть просто не сможет. Они никто ведь друг другу. — Я не приду, Чонгук, — мокрые дорожки готовы побежать по щекам. — Я все равно буду тебя ждать. До последнего, — шепчет Чонгук ему на ухо и разжимает пальцы. Он уходит порывисто, как будто и не было его вовсе. Как будто Паку он привиделся в своей кожаной куртке и массивных ботинках. С той же прической и оленьими глазами. Как в семнадцать лет. Только плечи вот — шире. Руки — грубее. Да и само лицо — не скрывает мужские черты. Офицер. Военный. Солдат. Лямка рюкзака ползет по плечу, и тот со всем содержимым валится на холодный камень ступеньки. Чимину бы свалиться следом, ноги почему-то не держат совсем. Колени гнутся от тяжести сердца, не прекращающего бухать в груди. Черт тебя дери, Чон Чонгук. Почему ты вновь переворачиваешь всю жизнь с ног на голову?***
Следующим утром в девять часов длинный поезд колонной в двадцать вагонов уезжает по засекреченному маршруту. Чон Чонгук, облаченный в военную форму, с погонами капитана на плечах сидит в одном из них, откинув голову назад. В ногах стоит сумка с необходимым и памятными мелочами, что мама в слезах распихивала по карманам. Впереди несколько дней дороги и бескрайняя пустыня неизвестности, с которой придется столкнуться. Позади, на перроне, остались родители, что слезы не в силах были сдержать, несмотря на все обещания. Позади и сердце его осталось, ухнувшее на асфальт в последнюю минуту, когда в поезд уже на ходу запрыгивал, да так там лежать и оставшееся. С каждым пройденным метром все больше сосуды и нервы натягивает, но не рвется никак, держится на чистом упрямстве. Или, может быть, надежде? Пак Чимин, как и обещал, не пришел. Хоть Чонгук и ждал его. До последнего.