Треугольный замок

Закрываются объятья дня — и «посмотри на меня», когда Рита готовит быстрые сырные лепешки на завтрак, и поцелуй от муки, Бетти смахивает его с кончика носа, Рита смеётся, звенят замочки у сумки, промежутки без минут — Рита всматривается в кисточку туши, кажется, что видит что-то кроме неё, может быть мансардную комнату в родительском доме, или что-то ещё, или ничего — качает головой, Бетти опускает уголки губ. И «всё получится!», крепко сжатые кулаки, репетиция, помятые уголки сценария, Рита смахивает с плеч искры от восхищения, «выложись на максимум», и беготня по жилым комплексам, несвежим, меняющим лица, соседкам, всё скатывается под подушку, в сбитый, хрустящий снежными лапами, сон. Он накатывает, но не подкрадывается, хлопается о закрытую створку окна и влетает в открытую форточку, подкрадывается совершенно другое, что-то тёмное, былое, забытое на все времена, но существующее. День раскладывается в горизонт, тёмный, темнее глаз самого страшного уличного врага, это полустрах, полулюбопытство и напутствие: что-то так же раскрывается со скрипом пружин дополнительной раздвижной кровати, раскладушки, с шорохом чипсов на ночёвке, странно, Бетти не помнит, что ей разрешают есть чипсы в постели, наверное пачка шуршит тайком, пока никто не видит и подружки улыбаются блестящими ртами, бьют по ягодицам пятками в розовых носках. Бетти на момент закрывает глаза — в нос ударяет чистящее средство, такое, что от него даже мертвое — живое, и наоборот, чаще всего наоборот, крысы сами себя вводят в гипноз, а на руках появляются цыпки размером с замороженную рыбу, «жуть!». Приснится кошмар, скорее всего, ну и ладно, отлично, «давно их не смотрела», может быть расслабленное тело сознания сочинит образ, связанный с Ритой, и она вспомнит что-то. Бетти отворачивается от окна, всё равно то только пугает, смотрит на приоткрытую дверь, жёлтый свет, тающий под ней, а что-то подбирается, подкрадывается с дыханием ветра, приглаживающего шерсть у голодных волков на загривке и выбивающего вентиляционные решетки, скребущего щепками-ноготками — косяк на секунду загораживают бедра Риты, невесомый халат, Бетти переводит взгляд на полотенечный тюрбан. Целое искусство, как она моет голову, как обходит рану и ссадина в форме змеи — Рита спорит, что половинки сердца — на противоположной стороне головы, как заворачивает смоль волос в пушистый ворс, затем расстилает его по плечам, тянется за массажной расчёской с редкими зубчиками, и начинает расчёсываться от лба, с того края, где череп чуть помят. Пахнет душем, быстрыми каплями и фруктовой пеной, свежим хлопком, Рита кажется его соцветием, лёгким и беззащитным перед бивнями огромных машин. Луна заглядывает в окно, читая лицо Бетти, как точно выведенную букву, она холоднее океанской рыбы и знает — смягчающий свет абажура хватает её скулы, барабанит по щекам — это ритуал, иногда Бетти вставляет абсолютно произвольные слова — от «пикник» до «сопло» — Рита на все аккуратно качает головой, стараясь не спутать расчёсанные пряди, нет, совершенно ничего не напоминает, Бетти вздыхает. Дом дышит летним жаром, лесным пожаром хрустят полосатые наволочки, Рита расчёсывает мокрые волосы, «Когда-то они были длиннее», «В детстве?», «Не могу вспомнить», Бетти свешивает ноги с края кровати, проходится пальцами от локтя до кисти — три секунды без мыслей — перехватывает рукоятку расчёски. Бетти надавливает Рите на плечо, та опускается ей на колени, вытягивая руку вперёд, другой поглаживая голень, Бетти приступает, она рассыпает пряди, перевешивая их через затылок, как перья ангела, или дьявола — такие чувствительные крылья, находящиеся не здесь, а где-то вне, за молекулами воздуха, в толще зеркала и времени, заключённых в наручных часах. Бетти перебирает прядки на висках, откидывает их, сперва неловко работает расчёской, больше лохматит, чем причёсывает, в окно заглядывает фонарь, горящий беспокойным жёлтым, хрусткие, склизкие лапы, как сморщенные яблоки, рвутся в дверь, давятся каменным бетоном порога, страх стреляет в грудь, не вздохнуть, «что же теперь?», а через мгновение нет ничего. Совсем ничего. Спокойствие, тишь, блажь и только жгущая затылок коробка с деньгами, синим ключом, как деталью геометрической игрушки, всё покоится под шапочкой, его время уже встаёт на порог, отряхивая от гнили необъятные концы и утыкает щупальца в бок, но войдёт ещё не скоро. Как вероучения о зомби, растущих из сахарного тростника, прорастают в голове, Бетти рассказывает о страшных книжках: и про хрустальных цирковых уродов, жизнь которых сносит огромный шар огня, и о морских драконах, связанных со всадниками через подвижную воду, о пустынных горных городах, блондинках с двумя лицами, и электрической, бьющей, будоражащей, словно хлопок грома у самой подушки, музыке. «Тебе ничего не приходит на ум?», «Не-а, — сонно тянет Рита, — не помню ни одной прочитанной книги или прослушанной песни. Будто плыву в плотном мыльном пузыре», Бетти вздыхает, заканчивая с мини-массажем, перекидывая пласт волос на сторону уха, приучая его расчёской, мокрые волосы кажутся длиннее, чем есть, Рита точно плавает в пузыре, не мыльном, так сонном. И зубья её ресниц как спицы колес у старомодных карет, «хэй, Рита, тебе подходит классика, знаешь, глаженные воротнички, юбки с каркасом, образ богатой владелицы ателье, а мне серой мышке, швее, буду долго-долго рассказывать тебе про новое поступление пуговиц, пока ты не осмелишься обнять меня. Ещё тебе идёт корсетное платье с красным лифом». «Может быть, лучше без лифа?» — Бетти осекается резким выпадом из сновидческой хватки, прыскает, затем приглушённо хохочет, сминает губы, опускает голову точно над щекой Риты, мир скрывается под платиновым занавесом волос, немного коротковатым, чтобы скрыть поцелуй в нос. В этом иллюзорном городе снов так много любви, расплывчатой, мигающей, посмотри — хороший кофе, стрижка по скидке, ведущий к самому страшному углу друг, распахивающие двери домов тётушки. Но ещё много долгих, длинный, тяжёлых дорог — хочется, чтобы все они были быстрыми и лёгкими, но так не бывает, спящее чудовище внутри подсказывает: так точно не бывает. Бетти расчёсывает затылок, хмыкает на реплики головы: «какое чудовище?», голова дорисовывает: хлорное, синтетическое, сигаретное, боящееся белого света, но больше — синего, настолько узкая джинса, что бедра сжимаются до размера атома, жёсткий ворс халата, как черенок пера пеликана. Чудовище само нарекает себя чудовищем, Бетти вскидывает брови, говоря «стоп», соглашаясь со старшей кузиной, та говорит, что Бетти имеет хорошее воображение ужасно кислым, заплесневелым тоном. Хлорная Дайана продолжает спать в плюшевой Бетти, но совсем скоро проснётся — в треугольном замке начинает проворачиваться ключ.