Ад обделённых

Когда Генрих вернулся после поспешного душа, тщательно отмерив указанные ему десять минут, Вайс вновь был в кресле, но теперь сидел в нём, вальяжно раскинувшись и положив ноги на край низкого журнального столика —распущенность, которую настоящий Йоганн никогда бы себе не позволил. В руках его был развернут свежий выпуск “Ночного экспресса”. - Иди сюда, - буднично позвал Вайс, не отрываясь от газеты. Генрих повиновался и встал рядом с подлокотником, отчего-то почувствовав себя непривычно раздетым, хоть и был в длинном и туго запахнутом халате. - Там лежит подушка, это тебе под колени, - когда через несколько мгновений Генрих всё ещё был на месте, Вайс поднял на него строгий взгляд, - ну? Словно выйдя из оцепенения под силой его взгляда, Генрих поспешно опустился вниз, нашарил подушку и сел на колени.  - Впредь будешь быстрее, - заметил Вайс, возвращаясь к газете. Несколько минут прошли в молчании — Вайс углубился в чтение, будто бы совсем и не обращая внимание на сидевшего у его ног Генриха. Генрих сконфуженно смотрел на свои руки, лежащие на коленях, а потом наконец сказал в робкой попытке заполнить тишину: - Не знал, что ты читаешь “Экспресс”. Предложение вышло более осуждающим, чем Генрих планировал. - Я не разрешал тебе говорить. Тем более в таком тоне. - Прости. - Герр коммандант, - с нажимом сказал Вайс, продолжая глядеть в газету, - не стоит пренебрегать правильным обращением. - Да, герр коммандант, - пробормотал Генрих, чувствуя, что уши его краснеют от смущения. Он не раз называл так Йоганна, но это всегда было в шутку, так легко и по-свойски, и никак не вязалось со свинцом, проступавшим теперь из-под будничной погруженности Вайса в газету. В комнате вновь воцарилась мягкая тишина, прорезаемая тихим треском каминных дров и шорохом газетных листов. В голове Генриха роился ворох мыслей, с каждым мгновением становившихся всё тревожнее - детальное знание натуры Йоганна не позволяло подозревать его в неподготовленности, но происходящее не укладывалось в линии планов, которые весь день пересекали его разум буйством напутанного чертежа в попытке представить, что задумал Йоганн в долгожданный ответ на его просьбу. Весь вечер так сидеть, терзаясь сумятицей в собственных мыслях? Если это и было Вайсовым представлением о жестокости, то оно было ещё изощрённее, чем Генрих мог полагать. Минуты одна за другой скапывались в липкую бесконечность ожидания, в которое Генрих продолжал смотреть на свои руки, особо бледные, почти костяные на черном шёлке халата, ловившего каминный отблеск, и в душе его встревоженность постепенно сменялась злостью. Его начало травить этим ядовитым кипятком, и, украдкой глядя на непроницаемый профиль Вайса, он хотел плеснуть своей душевной отравой на его тошнотворно-идеальные, льдистые черты, заставить их оплавиться, помутиться в презрении, гневе - хоть в каком-то чувстве, кроме снежного безразличия. - Черт побери, мы так и просидим тут весь вечер как истуканы?!  Вырвалось, пролилось… не оплавило. Вайс опустил газету и перевёл на него скептический взгляд: - Что-то ещё хочешь сказать?  Запал на слова кончился, и Генрих молчал, затравленным волком смотря на него исподлобья, чувствуя, как скапливается злой кипяток, который он неспособен был далее выплеснуть. - Всё? Ну хорошо, что мы это прояснили, - Йоганн отложил газету в сторону, - встать! Генрих повиновался — хоть какое-то движение, наконец-то. - Иди к столу и обопрись на него. Генрих молча побрёл к большому столу в центре гостиной, чувствуя, как сквозь злость бездействия забрезжило неясное предвкушение. Упёрся руками в массивный дуб, взглядом - в узорчатую полотняную дорожку, и слушал: скрип кресла, отпускающего своего обитателя; сухой шорох выделанной кожи о брючную шерсть; глухие, почти беззвучные шаги по старому, непозволительно буржуазному ковру.  Генрих представлял себе, что в таких случаях обычно бывает увертюра — в виде избавления от одежды, исследовательских поглаживаний или хотя бы какого-то вступительного слова. Но увертюры не было, и первый удар сложенного ремня влетел в его зад с неожиданностью вступления литавр посреди скрипично-флейтовой дымки. Генрих вздрогнул.  - Считай, - голос стальной, идеально-приказной. Генрих оттолкнулся от этой стали и уверенно, будто ей в пику, выпалил свой "раз!". Вайс продолжил. Послушно отсчитывая удары, Генрих думал о том, как выглядят руки Вайса — тонкие, длинные, будто бы невесомые. Обманчиво-хрупкие, как и весь Йоганн, на поверку они оказывались тяжелыми и безжалостными. Вайс порол его медленно и сильно, без тени той понарошной лёгкости, которой такие любовные игры обычно сопровождались — по крайней мере, в мыслях Генриха, впервые оказавшегося в этой роли. Он слабо вспомнил, как давно, в темные дни его безобразного пьянства, его увлёк в скудную и грязную комнату над кабаре молодой солдатик и, когда они уже разделись, дыша друг на друга оглушительной смесью алкоголя, дал Генриху в руки ремень и кокетливо попросил себя так раззадорить. Генрих, хоть и был пьян до чертиков, внял просьбе с удивительной точностью и обработал тощий зад солдатика легкими, хлёсткими ударами - не наказание, а милая шалость, от которой член солдатика быстро встал, а глазки засоловели. В работе Вайса сейчас не было ничего шаловливого или игривого: тщательность и исполнительность, беспощадность к врагам рейха — всё как в личном деле СД. “Как же его звали, того солдатика?” - между вспышками ударов совершенно не к месту подумал Генрих. Конечно, он не помнил, как и не помнил его внешности — всё это провалилось в неважное, глубокое прошлое в ту секунду, как он впервые поцеловал Йоганна. Первая вспышка поцелуя — как вспышки нынешних ударов, но ещё оглушительнее, ещё острее… Тонкий шелк, который Вайс не удосужился убрать с его ягодиц, не смягчал силы удара, а лишь ограждал от оцарапывания кожи. “Это всё боль, это она смешивает мысли, оттого тебе так странно…” - говорил себе Генрих, чувствуя, как липнет к вспотевшей спине халат, как огонь на коже становится почти нестерпимым, а каждый его счёт норовит сорваться на крик. Он поймал себя на том, что пытается сдерживаться. “Но разве ты устроил это всё не для того, чтобы разорвать эти оболочки, отпустить себя, понять?” Хотел — и не мог. В зажмуренных глазах ему мерещился Вайс — наверняка всё такой же холодный и бесстрастный, даже ничуть не растрепавшийся от собственных усилий, и при мысли об этом образе Генриха охватывал стыд — стыд того, чтобы раскрыться перед этой идеальной статуей. “Глупость, какая же глупость, Генрих…” Вайс подошёл ко столу так, чтобы видеть лицо Генриха, и спросил с ледяной полуулыбкой: - А теперь поясни, за что я тебя наказываю. Генрих открыл глаза. Йоганн  был ровно таким, каким он его представлял — не запыхавшимся, не раскрасневшимся, без единого выбившегося из прически волоска. Генрих ещё сильней опустил голову вниз, чувствуя, что сам окрашивается в глубокий красный, но постарался говорить твердо, возвращая сбитое дыхание в привычную колею: - За обращение без разрешения и не по форме, герр коммандант. - И за неуважение к моему плану. Это ты забыл, а это самое главное, - Йоганн нахмурился и снова пропал из его поля зрения. Погруженный в беспорядок своей души, Генрих не приметил тихий лязг ремня, складываемого на иной манер в мраморных руках. Мучительный стыд тут же испепелился ослепительной болью — тяжёлом укусом огненной змеи, наконец исторгшим с плотно сжатых генриховых губ порывистый вскрик. На глаза навернулись слёзы, до того упрямо отказывавшиеся приходить. Ещё один белокаленый стальной укус — жестокий вестник симметрии; ещё один долгожданный, вымученный вскрик. На напряженную руку капнула слезинка, и Генрих наконец сумел всхлипнуть так, как давно хотелось — открыто и жадно, упиваясь желанным облегчением боли.  Рядом бряцнул брошенный на стол ремень, и вдруг его тело, только начавшее освобождаться от казавшегося неизбывным напряжения, обхватили горячие руки, начали гладить взволнованно, обходя стороной истерзанные места:  - Генрих?.. Боже, Генрих, прости меня, прости, милый мой… - лепетал Йоганн, поворачивая его к себе, силясь заглянуть ему в лицо. Мутным, словно возвращающимся из опьянения взглядом Генрих увидел перепуганные глаза на побледневшем лице настоящего Йоганна. - Продолжал бы, дурак, - едко пробормотал Генрих сквозь слёзы, - чего струсил… - Но ведь… - начал Йоганн и не нашел дальше слов; провел большим пальцем по щеке Генриха, зацепляя слезу. - Если боишься делать мне больно, то нечего и начинать было, - буркнул Генрих и сразу пожалел о своей резкости. Он почувствовал, что обижается не столько на Йоганна, сколько на себя — за эгоизм и нежелание подумать о том, как тяжело далось Йоганну это представление. - Вот так и знал, что ничего в этом не пойму и всё испорчу! - зло воскликнули Саша и Йоганн хором. - Но ведь ты всё правильно понял — до последнего момента. - Но это же безумие! Ты требуешь, чтобы я спустил на тебя то, что сам не в полной мере контролирую. Генрих не подал виду, что эти слова его удивили: Йоганн, признавший слабость в том, что непосредственно касалось его работы — в неспособности, даже через столько лет, держать в узде манекена-Вайса и быть уверенным в том, что он не сделает чего-то непоправимого. Сердце кольнула жалость, и он продолжал, чуть смягчившись: - Сконтролировал же вот, хоть я не просил. Во взгляде Йоганна блестел мучительный вопрос, и он его озвучил, вцепившись в плечи Генриха, словно утопающий, жадно заглядывая в его глаза: - Ну и что тебе это дало? - Освобождение, - ответил Генрих тоном простым, но серьезным, и, прежде чем Йоганн успел сказать читавшееся в его глазах “то есть?”, продолжил:  - Моя голова была сплошной хаос. Весь вечер мучился, думал себе черт знает что, на тебя спокойно взглянуть не мог, будто разъедало меня что-то изнутри, и продолжало, даже когда ты пороть начал, продолжало… А как пряжкой приложил — свобода! Больно так, что хоть в стол вгрызайся — а на душе легко. Я никогда и не знал, что так бывает, а всё равно, похоже, к тому и тянулся. И, - он сглотнул, - мне показалось, ты тоже это почувствовал… Йоганн смотрел на него сконфуженно и хмуро, убрав руки с его плеч: - Я не знаю, что я чувствовал. Но то, что ты описываешь, звучит не очень здорОво. Может, всё-таки психиатр?  - Говорит мне человек с раздвоением личности, - хмыкнул Генрих. - Ты сам-то когда последний раз психиатра видал? - Растроением личности, - строго уточнил Йоганн, - и это другое.  Генрих закатил глаза: - Конечно же, ага! Посмотри на это так — ты своей ненормальностью помогаешь мне справиться с моей ненормальностью. - То есть ты хочешь сказать, что тебя всё устроило? - с сомнением спросил Йоганн. - Да! Ну, нет, когда в начале ничего совсем не делали… это было странно. - Тебе спокойно сидеть страннее, чем это? - Йоганн бросил взгляд на лежавший рядом с Генрихом ремень. - Не делай вид, что тебя это удивляет. Вот уж кто меньше всего способен сидеть спокойно, так это ты. Всю жизнь за острыми ощущениями гоняешься, под пули лезешь. Тут хотя бы не смертельно. - Ты сравниваешь несравнимое, - презрительно сказал Йоганн, - совсем иные цели. Генрих раздражённо хлопнул ладонью по столу: - Я о твоих великих целях наслышан уже до тошноты! И вообще-то сам участвую в них, если помнишь! Но нет, только Йоганн у нас весь такой правильный, идёт за великим и знает как всем будет лучше, не то, что мы, низменные черви под его чистыми сапожками, - он вперился злым взглядом в побледневшее от скрываемого гнева лицо Йоганна, - ну, чего стоишь? Давай, ударь меня за дерзость, я же знаю, ты этого хочешь! - Ты этого хочешь. Тихие, свинцово-тяжелые слова Йоганна камнем упали на дно души Генриха, испарив его злость, и он молчаливо и растерянно смотрел за тем, как Йоганн взял со стола ремень и, на ходу вдевая его обратно в брюки, вышел из гостиной. Мучительный стыд вновь окатил Генриха. Он продолжал стоять у стола, чувствуя, как обжигают его кожу отголоски наказания - но стыд обжигал сильнее. “Как же глупо, невыносимо глупо…” Так совершенно по-идиотски было обозлиться на Йоганна, соблазнившись секундным облегчением и не желая отпускать его, как любимую игрушку в песочнице! Генриху стало невероятно совестно за собственный эгоизм — ведь мог же он, в конце концов, хотя бы на минуту засунуть куда подальше свои желания, когда увидел, насколько Йоганну не по себе! Успокоить его, заверить в том, что он ничего не плохого ему не сделал, а не язвительными ремарками разбрасываться, делая всё только хуже… “Да уж, Генрих, ты с этой одержимостью своими кошмарами совсем так оскотинишься”, подумал он, раздраженно поправляя съехавшую дорожку на столе. До чего же яркой оказалась его обида на то, что Йоганн подверг его всем этим унизительным манипуляциям и остановился ровно в тот момент, когда они начали иметь какое-то положительное воздействие. “Но даже ты не знал, как оно выйдет, а он уж тем более не мог…Жуткие глупости! Свалил на него свои проблемы и бесишься, что он решает их не так, как тебе надо — когда и сам не знаешь, как надо! Нет, решительно надо пойти и извиниться”. Мысль об извинениях тяжело скрежетала на душе, но иного варианта развития событий он не видел.  Йоганн обнаружился на кухне, где разогревал остатки вчерашнего супа и заодно варил кофе. - Есть будешь? - спросил он буднично, когда Генрих пересёк порог кухни. Генрих молча кивнул и, засунув руки в карманы, с минуту ходил по кухне, весь напряженный, словно готовый в любой момент ринуться прочь. Наконец, когда Йоганн снял с огня и отставил в сторону кофейник, Генрих шагнул к нему и сказал тихо, почти шёпотом: - Прости меня, Йоганн. *** Сердце Йоганна сжалось, когда он услышал вымученное извинение. Обернулся — Генрих смотрел на него, но не в лицо, а куда-то в плечо, и выглядел осунувшимся и побитым.  “Потому что ты его сам и побил”, - горячо возмутился внутри него Саша. “Мои стараниями”, - издевательски-любезно отметил манекен-Вайс, - “но он же сам хотел, так что не благодарите”. “Какая же ты низкая скотина. Человек во зле запутался, наш долг помочь ему сопротивляться!” “А чего сопротивляться-то? Любимчик фюрера хочет попробовать на своей холеной шкурке концлагерь? Запросто устроим”.  “Заткнитесь оба”, - рявкнул Йоганн, - “я знаю Генриха лучше вас обоих вместе взятых. Я и решу, что делать”.  Невыносимо хотелось обнять Генриха, радушно принять его извинения, всего осыпать ответными извинениями, поцелуями… Но что-то в потемневших глазах Генриха говорило: не этого он хотел в эту минуту от Йоганна — даже если сейчас, как и тогда, у стола, не мог бы сам облечь свои желания в слова… “Это успеется, успеется”, - заверил себя Йоганн и под негодующее бурчание Саши передал бразды правления Вайсу. Если бы Генрих смотрел Йоганну в лицо, он бы заметил, как жалостливое беспокойство в его глазах сменилось холодной насмешкой. Но он стоял, обреченно ссутулившись и опустив взгляд совсем низко, и потому понял, что что-то изменилось, только когда Вайс заговорил: - Я предпочитаю более деятельные извинения, - он протянул руку к лицу Генриха и неспешно провёл большим пальцем по его сжатым губам. Генрих поднял на него заострившийся взгляд дикого зверька, вдруг взялся обеими ладонями за его руку и принялся горячо и часто её целовать.  Высокомерно понаблюдав за этим представлением некоторое время, Вайс брезгливо отдёрнул руку, и где-то на задворках сознания Саша Белов чуть не завыл от отчаяния. - Нет уж, ты заслужишь прощения иначе, - не расставаясь с жёсткой усмешкой на лице, отчеканил Вайс и положил руки на плечи Генриха, несильным, но уверенным давлением понукая его опуститься вниз. Генрих, казавшийся несколько сконфуженным от своего недавнего порыва, повиновался требовательному движению и, оказавшись внизу, прижался щекой к бедру Вайса. Сделал два глубоких вдоха и потянулся пальцами к ремню.  - Молодец, - отметил Вайс, смотря на то, как тонкие пальцы возятся с его ширинкой, и ласково потрепал его по волосам — как обычно треплют любимую собаку.  - Спасибо, герр коммандант, - хрипло сказал Генрих и послушно взял в рот ещё полувялый член. Вайс погрозил Белову кулаком за саботаж запланированного возбуждения. “Это безнравственно”, - чуть не плача ответил Саша. “Отставить препирательства!”, - рыкнул на них Йоганн. Посмотрел на страдальчески-сосредоточенное лицо Генриха, на упавшие на его лоб два непослушных вихра; на опущенный взгляд пронзительно-зеленых глаз и на старательно обсасывавшие его губы. В кратчайшие сроки последствия саботажа были успешно преодолены. Генриху казалось, что он существует в каком-то густом тумане и движется в нём по наитию — ни одной четкой мысли не вырисовывалось в его голове, никакие урывки не вязались даже в простейшие цепочки. И тем не менее, отчего-то он знал глубоко и неоспоримо, что идёт единственно верным путём, упорно пробираясь губами вдоль шелковистой кожи к завиткам, манившим его тёплым запахом, столь знакомым и любимым. Йоганн был на его языке горячим, тяжёлым и бездвижным, и Генрих вскоре ощутил, как внизу живота подымается стыдное и жгучее желание, чтобы рука Йоганна, легко лежавшая на его волосах, крепко его схватила и подчинила себе, обнажая за льдом безжалостную и тёмную похоть. В спутанных мыслях взметнулись устрашающе-сладкие образы из его снов — Вайс, методично и неуклонно вбивающийся в его горло, ни единым вздохом не запыхавшийся, не отводящий ледяных и насмешливых глаз от своей игрушки.  Генрих резко втянул воздух растянутым вокруг члена ртом, сглотнул слюну и поднял взгляд на Йоганна. Рот его был приоткрыт, нижняя губа немного оттопырена; щёки пошли красными пятнами; из-под полуопущенных прямых ресниц глаза блестели распалённо и влажно. Слабый голос внутри Генриха напомнил ему, что для Йоганна это тоже первый опыт — для его Йоганна, чувственного почти до распутства, так восхитительно умевшего трепетать под его ласками и сейчас явственно томившегося в тисках собственной невозмутимости, которую не смел отпустить. Но когда их взгляды столкнулись, в глазах Йоганна блеснул осколок кошмарного, пленительного льда, и то сумрачное желание, которое с неотвратимостью клейкого болота опутывало душу Генриха, захлестнуло его окончательно, потопляя отголоски разума, покрывая их липкой жаждой унижения. Генрих освободил рот и, держа губы у самой головки блестевшего его слюной члена, заговорил лихорадочно и быстро, забывая о правилах обращения: - Двигайся, прошу тебя, только возьми, как хочешь, пожалуйста… Секундная передышка вернула ясность в разум Йоганна и он с досадой обнаружил, что от новых ощущений, остро-сладких до невозможности, почти совершенно потерял голову, позволив своему уязвимому удовольствию проступить сквозь маску. Мысленно выругавшись и оттолкнув на задворки сознания опьянелый восторг от неизведанной ласки, Йоганн молниеносно вернулся в нужный образ и хриплый лепет Генриха слушал уже с выражением холодной надменности на лице. На плите зашипел подгорающий суп. Йоганн, не отводя глаз от Генриха, спешно нащупал выключатель. “Какой позор, так потерять контроль над ситуацией”, - возмущённо провозгласил Саша. “В чекистских разведшколах, я смотрю, не учат противостоять сосанию члена”, - усмехнулся манекен-Вайс. “Впрочем, он для новичка неплохо сосёт. Надо пользоваться”.  Йоганн цепко взял Генриха за подбородок, приказал спокойно и строго: - Я не люблю загадок. Повтори чётко — по форме и по делу. Знакомый холод, такой стыдящий и желанный, распалил Генриха ещё больше, и он уже не краснел, исполняя приказ, будто кубарем влетая в собственные слова — горячечные, обжигающие произносящий их язык, но убежденные: - Герр коммандант, отымейте меня в рот…если угодно. “До чего беднягу довели, бесстыдники”, - тихо всхлипнул Саша где-то далеко в углу.  Смятение рвало душу Йоганна раскалёнными щипцами. Его Генрих, которого он обожал, почти что боготворил — прекрасный, величественный Генрих жаждал унижения так страстно, что не краснея, смотря в глаза произносил слова, ещё недавно казавшиеся невозможными. Это было немыслимо и пленительно, удивительно и страшно, мучительно до укола в сердце и будоражаще до головокружения, до боли в перевозбужденном члене.  - Рот это полумеры. Тут придётся и горлом поработать, - сказал Вайс сухо и насмешливо, скользнув рукой на шею Генриха. - Яволь, - ответил Генрих. Посмотрел на Йоганна широко распахнутыми глазами и обхватил губами головку члена. Хватка на его шее окрепла, пальцы на затылке вцепились в волосы, плавным и длинным движением насаживая его на член до самого горла, легко преодолевая слабое сопротивление не привыкшей гортани. На мгновение в мыслях вспыхнул животный страх удушья и рвоты — но ни того, ни другого не последовало, и Генрих медленно задышал через нос, обвыкаясь с новым чувством раздольной заполненности, учась сглатывать вокруг распиравшего его горло члена. Болотная тина медленно попятилась назад, и вдали забрезжило блаженное опустение разума. Убедившись, что Генрих принял его спокойно и с готовностью, не задыхаясь и не давясь, Вайс отстранил его от себя почти полностью, а затем толкнулся обратно в горло — резче и ещё глубже. Генрих не дёрнулся, но безвольно застонал, прикрывая глаза. Рука его потянулась к давно раскрывшему полы халата члену. - Руки за спину. Упоённый собственной беспомощностью, Генрих сиюминутно подчинился непререкаемой стали этих слов. Йоганн принялся трахать его мелкими движениями, почти не покидая горячей узости его горла, раз за разом вбиваясь в него ритмом неспешным, но неумолимым.  “Ишь как ладно принимает, словно заправская блядь”, - вкрадчиво протянул манекен-Вайс. - “Но поза могла бы и поудобней быть”. Йоганн его не слушал — все его силы были направлены на питание собственной воли, удерживавшей тело от острого желания обмякнуть в волнах новой ласки и кончить за считанные секунды. Невиданная послушность Генриха стыдила и возбуждала, страшила и опьяняла, и в этом горячем мареве вдруг вспыхнула судорожная идея. Он вытащил член из полного слюны рта Генриха, взял его за ворот халата и потянул наверх. - На стол ложись.  Генрих поднялся, словно загипнотизированный, вытер капающую с губ слюну и повернулся к столу. На нём стояла корзинка с яблоками, которую Генрих переставил к плите под вымученно-строгим взглядом Вайса. - На спину. Генрих повиновался, плохо скрывая гримасу боли, когда добротно обработанные ремнём ягодицы коснулись стола. Йоганн подошёл и, схватив за плечи, дёрнул к себе, лишая затылок Генриха опоры. Тот рефлекторно напряг шею, силясь удержать голову на весу, но на неё тут же легла рука Вайса, успокаивающе-хозяйским жестом требуя опуститься вниз: - Расслабься. Генрих обмяк, чувствуя, как край стола впивается в загривок, открывая припухшие губы навстречу Йоганну. В таком положении член заходил в горло гораздо легче и дальше, и Вайс воспользовался этим сполна, нарастив темп до поистине безжалостного, крепко держа Генриха за шею, почти что наслаждаясь тем, как под его ладонью ходит кадык и распирается от глубоких толчков истерзанное горло. Он подался вперёд, всем пахом прижавшись к лицу Генриха, и принялся уверенными рывками ласкать его член, давно ластившийся к животу и уже обильно истекший смазкой. Дыхание Генриха, которое ему до этого удавалось держать ровным несмотря на жёсткий диктат движений Йоганна, сбилось, но он не сделал попыток выкрутиться, а, наоборот, положил взмокшую ладонь ему на бедро и, изливаясь на пальцы Йоганна, поглаживал его лихорадочно и рвано. Эта странная, чужая и одновременно знакомая нежность посреди звериного оприходования оборвала струны выдержки Йоганна и он, задрожав от подступающего оргазма, попытался выйти из Генриха, но тот с удивительной для его полубезумного состояния ловкостью вцепился пальцами в бедро Вайса в попытке притянуть его обратно. Вышло спутанно и неловко — Йоганн скользнул членом по щеке Генриха, сдавленно охнул и кончил сумбурно и почти без удовольствия, пачкая край стола и смятый ворот халата Генриха. Вернув над собой контроль и застегнув брюки, он сделал шаг назад, чистой рукой отбросил упавшую на лоб прядь и бросил на Генриха взгляд пристыженный и беспокойный, в котором не осталось ни осколка насмешливого Вайсова льда. Генрих несколько мгновений продолжал безвольно лежать, закрыв глаза, затем вдруг поджался, перевернулся, соскочил со стола. Покачнулся и опёрся о стол напротив Йоганна, пытаясь удержать равновесие: - Голова закружилась, - он усмехнулся мягко и почти извинительно. - Прости, я… - начал Йоганн, подстегиваемый жаркой совестливостью Саши, который никак не мог оправиться от бесстыдства происшедшего, укоряя Йоганна за выбор неудобной позы. - Брось, - прервал его Генрих и поднял глаза, - всё правильно. Хотя мазь от синяков, пожалуй, пригодится, - он картинно провёл рукой по собственной ягодице. Растрёпанный и взмокший, с пятнами семени — своего и чужого — на раскрытом халате и животе, Генрих всё же выглядел величественно, как мог только он. Взгляд его был разомлевшим и добрым, и у Йоганна отлегло от сердца. “Генрих счастлив, видишь? И это самое главное”, - твёрдо сказал он себе и Саше. Улыбнулся Генриху как-то стеснительно, взял с раковины тряпку и принялся вытирать запачканный стол. - Удивительный ты человек, Йоганн, - заговорил Генрих, наблюдая за ним, - оказывается, ты знаешь меня лучше, чем я сам. И не понимаешь этого. - Я просто хочу, чтобы тебе было хорошо, - простодушно ответил Йоганн, - но тяготение к боли и унижению меня беспокоит. - Так это совсем не про то. Просто так приятно становится, когда пусто в мыслях хотя бы на мгновение… Разве ты не то же самое делаешь, когда я тебя так?.. Отпустить контроль, поддаться течению. Йоганн отложил в сторону выполощенную тряпку и взглянул на Генриха: - Тебе надо застирать халат.  - На удивление топорный способ сбежать от дискуссии, не ожидал от тебя, - заметил Генрих беззлобно.  - Я сейчас не в том расположении духа, чтобы погружаться в подобные разговоры. Да и время позднее, а мы не ели, - Йоганн повернулся к плите и принялся разливать суп по плошкам.  Генрих достал из дальнего шкафа льняную салфетку из числа лежавших без употребления с тех пор, как Шварцкопф-старший перестал устраивать приёмы для гостей Рейха в связи с кончиной и Рейха, и себя самого. Наспех отёрся ей, скинул испачканный халат на стул, предварительно вынув из глубокого кармана пачку сигарет. Полностью обнажённый, сел на скомканный халат, закинул ногу на ногу и закурил, опершись локтем на стол. - Йоганн. Тот обернулся, застыв с ножом, которым нарезал хлеб. - Я тебя люблю, - хриплое и простое, сквозь облачко свежего дыма. - Я должен быть уверен в том, что ты остановишь меня, когда надо. Генрих улыбнулся. Маленькая победа — Йоганн готов продолжать эту игру. Пусть с сомнениями и условиями, но готов.  - За это не беспокойся.  В ту ночь Генрих спал крепко и без снов. конец