Ад обделённых

Пока шла война, в Александре Белове таилось и разрасталось мучительное желание покончить с Йоганном Вайсом, уничтожить эту страшную маску, жестокий манекен, принесший столько горя миру. Но когда Йоганн Вайс впервые умер, а Белов оказался в затхлой камере гестапо, он понял, что смерть Вайса не принесла ему того облегчения, которое он ожидал - Йоганн, осознал он с калёной четкостью, давно уже разросся за пределы того жёсткого и расчетливого образа, который он строил, вышел из чужеродных берегов, переняв черты Белова и развив свои. Не только Белов, но и Вайс работал на сопротивление; Вайс заботился о судьбе Зубова и Бригитты; Вайс нежно любил своего единственного друга, Генриха Шварцкопфа. И когда он вернулся в мир и услышал, как Генрих неверяще и радостно восклицает “Йоганн!”, почувствовал, как крепко он его обнимает и впервые целует — самозабвенно и без присущей первому поцелую неловкости, словно они много лет уже были к нему готовы — Белов признался себе окончательно, что полностью выбросить Вайса из своей жизни, из себя самого он уже не сможет. И оттого охватило его странное облегчение, когда, после нескольких умиротворённых, но предсказуемых и тусклых месяцев в Москве, ему сообщили об отправке в Германию и возвращении к Вайсу. Советской администрации требовались его детальные знания нацистских разведывательных структур и накопленные им данные по их участникам - намечалась грандиозная и многолетняя операция по предотвращению попадания нацистов и им сочувствующих в производственные и политические структуры новой Германии. Белов по привычке не задавал лишних вопросов, интересуясь только сущностными деталями, и Барышев в их встречу долго говорил о работе предприятия, к которому его приставят, о кругах, потенциально заинтересованных как в его саботаже извне, так и захвате изнутри, о необходимости выходить на эти круги в роли “своего” — нациста, не разочаровавшегося в идеалах НСДАП и желающего вернуть истинным господам Германии хоть крупицу утерянной власти. Пояснив ситуацию более чем исчерпывающе, он, наконец, смягчил серьезный тон и довершил рассказ с многозначительной улыбкой: - Но не могу вас не обрадовать — директором предприятия, к которому вы будете приставлены, является ваш хороший друг, Генрих Шварцкопф. - Полагаю, это не стоит считать за счастливое совпадение? - спросил Белов, позволяя себе еле заметную улыбку в ответ. - Признаюсь, я приложил определённые усилия к разрешению ситуации именно таким образом. - Благодарю! Барышев вздохнул и посмотрел на Белова с отцовской нежностью: - Смотри, Саша, будь осторожен. Специфика твоего с ним… общения может быть хорошим прикрытием для подполья, но если попадётесь — никаких гарантий, что я смогу вас вытащить. Даже одного. - Вас понял! Не волнуйтесь, всё будет в лучшем виде, - бодро рапортовал Белов, чувствуя глубоко в груди непривычную, почти юношескую радость. Эта радость, смешанная с волнением, сопровождала его в неделю приготовлений к отъезду, и запенилась с удвоенной силой, когда в иллюминаторе из-под тяжелых облаков показался Берлин. Вид искорёженного города, ещё не оправившегося от военных разрушений, на мгновение кольнул Белову сердце, но это чувство схлынуло под напором взволнованного воодушевления — ведь город продолжал жить, и где-то в нём был жив Генрих. И ради этой жизни Белов готов был работать, снова и безустанно работать, вернувшись в обличье Йоганна без презрения и ненависти. На тёмно-сером от дождя аэродроме Йоханнисталь его встретила машина, из которой по его приближении вышел статный человек в длинном тёмно-синем пальто и шляпе в цвет. В его движениях, пока он вылезал из машины, была некоторая будто бы усталая медлительность, но когда он обернулся к Белову, всё его существо зажглось знакомой свободой движений, и директор предприятия Шварцкопф впервые за многие месяцы вновь превратился в Генриха — всё ещё молодого, бурлящего и искрящегося. - Йоганн! - воскликнул он с радостью, не уступавшей той, с которой он встречал его после мнимой смерти, и заключил его в крепкие, долгожданные объятия. Белов отвечал на объятие молча, но не менее крепко — и с широкой улыбкой, которая, как казалось Генриху, осветила пасмурный берлинский день. - Как же я рад снова тебя видеть, Йоганн! Я же могу продолжать тебя так называть? - В нынешней ситуации это даже необходимо, - смеясь, говорил Йоганн, и Белов молча вторил ему, устраиваясь в давно пустовавшее кресло наблюдателя. - Хорошо. Я с тобой свыкся как с Йоганном, и менять это было бы…странно. Поехали, а то вымокнем. - А для твоего водителя я кто? Чтобы не было недопониманий. - Пока — мой консультант. Он паренёк проверенный, отрекомендованный мне Советами — его отец был в сопротивлении. Так что на твоё усмотрение — если хочешь, можешь и майором Беловым ему представляться. - Это хорошо знать. Но всё-таки раз уж я приехал сюда быть Вайсом, то пусть буду им для всех. Устроившись вдвоём на заднем сидении, они разговаривали о делах завода и должности консультанта, которую Вайс получил как опытный механик и техник, рекомендованный самим директором предприятия. Генрих пояснил, что стараниями советской администрации Йоганн Вайс был признан “полезным немцем”. Йоганн довольно кивнул — такое решение ограждало его от преследования за прошлую деятельность в СС и СД и значительно облегчало дальнейшую работу Белова под прикрытием. - С жилым фондом, как сам понимаешь, в Берлине пока туго. Но квартира на Фридрихштрассе в полном порядке, так что будешь жить у меня — служебное жильё, как говорится. - Не смею возражать, - ответил Йоганн, продолжая улыбаться. Едва они зашли в квартиру, как Генрих, только стянув с себя пальто и отбросив шляпу, прижал Йоганна к стене в тёмной прихожей и принялся обнимать — с совсем иным жаром, нежели на аэродроме. - Я так по тебе скучал, Йоганн, - бормотал он голосом низким и почти страдальческим. - Я тоже, - отвечал Вайс, дыша ему в шею, - но с дороги неплохо бы помыться. - Да, да, конечно, - сумбурно говорил Генрих, не отпуская его, продолжая беспорядочно гладить худое тело под пиджаком. В полумраке глаза Генриха блестели от слёз, и у Йоганна от долго скрываемой нежности заныло сердце. Он обхватил лицо Генриха руками и принялся горячо целовать его щёки, а, когда Генрих закрыл глаза, сцеловывать с его ресниц слёзы, ощущая, как под его ласками Генрих медленно, но верно успокаивается, а его исступленное ожесточение умирающего от жажды сходит на нет. И тогда они обнялись ещё, и на этот раз долго стояли недвижно, дыша в такт друг другу, пока Генрих не прошептал: “Идём, покажу тебе твою комнату”. Квартира покойного Вилли Шварцкопфа, после ариизации района некогда занимавшая весь этаж дома, после войны снова сжалась до нескольких комнат, но даже в нынешнем виде оставалась просторной и хранила некоторые остатки былой роскоши, за которыми её нынешний владелец, впрочем, не особо следил. Комната, в которой Вайс оставался у Шварцкопфов ранее, теперь оказалась за пределами генриховой квартиры, и сейчас Йоганна отвели в помещение, служившее одно время вспомогательным кабинетом, а сейчас скромно обставленное как гостевая комната. - Вот, - сказал Генрих, приглашая его внутрь, - располагайся. Но я очень надеюсь, что ты выберешь проводить больше времени у меня — там и комната просторнее, да и кровать не сравнится. - Ты знаешь, я к скромному обиходу привычен, - Йоганн улыбнулся, - но отказываться от твоего предложения не стану. - Рад, что ты ушёл от политики умерщвления плоти. - Не без твоей помощи. Генрих хмыкнул будто бы смущённо и показал на левую створку шкафа: - Полотенца — там. Уступаю тебе первенство душа как человеку, сошедшему с самолёта. - Премного благодарен, - Йоганн опустил на его щёку быстрый поцелуй и нагнулся к своему чемодану. - Пижамы ты с собой, конечно, не привёз. Йоганн коротко качнул головой, сосредоточенно разбирая содержимое чемодана. - Узнаю Йоганна с его аскетизмом, - рассмеялся Генрих. - Считай, что тебе повезло: я распорядился найти тебе пару комплектов, должны лежать рядом с полотенцами. - В этом доме всё ещё принято следовать старым порядкам? Генрих прислонился к косяку двери, продолжая смотреть на Йоганна: - Я, как ты понимаешь, совсем не против видеть тебя в белье. Но уборщица, бывает, приходит в поздний час, а кухарка появляется рано утром. А вот они — женщины старого порядка, к чему их нервировать. - Уборщица и кухарка? А как же коммунистические идеалы, Генрих? Разве ты не хотел вступить в партию? - насмешливо спросил Йоганн, раскладывая по шкафу свои скромные пожитки. - Идеалы идеалами, а со столовыми у нас пока беда, не то что у вас. А готовить самому при моей занятости дело гиблое. Сегодня вот ради встречи важного гостя выкроил свободный день, но это редкость. - Тогда надо извлечь из него максимальную выгоду, - сказал Йоганн лукаво и с полотенцево-бельевым ворохом проскользнул мимо Генриха, который не удержался и, пользуясь занятостью йоганновых рук, вдогонку шлёпнул его по заднице. - А ты негодник, Генрих, - фыркнул Йоганн. - А ты — провокатор! - бросил Генрих ему вслед по коридору. Затем довольно улыбнулся, тронул кончиками пальцев щёку, которой парой минут ранее был подарен поцелуй, и бодро зашагал к себе в комнату, где повесил пиджак, расчесал смятые от шляпы волосы и с добрую минуту задумчиво смотрел на себя в зеркало, с удивлением отмечая, что буквально за пару часов темные круги под его глазами померкли, уступая место давно забытой свежести и даже какому-то подобию румянца. Пока Вайс мылся, Генрих поставил чай и на скорую руку нарезал бутербродов. Кухарка должна была прийти готовить ужин только через три часа, а Генрих не хотел томить Йоганна голодом после длительной поездки, хоть и знал, что тот может не замечать собственного голода не то что часами, а даже сутками. “Ничего, военные привычки надо менять”, - думал Генрих, возясь с куском сыра, который под плохо наточенным ножом скорее ломался, нежели резался. Йоганн вошёл на кухню, одетый в шерстяные брюки и примятую от долгого нахождения в чемодане клетчатую рубашку, вороша пальцами влажные волосы. Когда Генрих поднял на него взгляд, он извиняюще улыбнулся и сказал: - Для пижамы всё-таки ещё рановато. Генрих смотрел на него заворожённо, так и застыв с куском сыра в руке. Не имея больше необходимости поддерживать военную стрижку, Йоганн стал носить волосы длиннее, и это было особенно заметно сейчас, после мытья: теперь они прикрывали кончики его ушей, а чуть серебрящаяся прядь спереди ниспадала почти до бровей. Лицо его было посвежевшим и радостным, и Генриху вспомнилось то простодушное и доброе выражение, с которым Йоганн неизменно встречал его в Риге. Вспомнилось и то, как они после морских прогулок, окаченные волнами, отогревались у прибрежного костра под озорные и лёгкие разговоры — так похож Йоганн сейчас был в этой смятой клетчатой рубашке, с отросшими влажными волосами на себя юного, довоенного, наивного и искристого. – Пожалуй, рановато, - выдавил Генрих из себя наконец, кладя сыр обратно на доску, - бери бутерброды. Сейчас будет чай, - он отряхнул руки и торопливо взялся за чайник, титаническим усилием воли убрав взгляд c Вайса. Йоганн подошёл ко столу, взял бутерброд и принялся неспешно жевать его, уперевшись свободной рукой в левый бок, наблюдая за тем, как Генрих разливает чай. - Кажется, я впервые вижу тебя хлопочущим на кухне, - сказал он весело. Генрих пожал плечами и, отставив чайник, тоже взял бутерброд: - Кухарка ещё не скоро придёт, а перекусить было бы неплохо. Некоторое время они стояли молча, занятые едой. - Насколько не скоро? - внезапно спросил Йоганн, довершив свой бутерброд. - Через три часа — чуть раньше. - Как хорошо, - протянул Йоганн и опёрся рукой о стол так, что ворот его расстёгнутой на две верхних пуговицы рубашки потянулся в сторону, обнажая место, где шея переходила в ключицу. Стоявший напротив него Генрих не знал, было ли это сделано невзначай или намеренно, но подозревал второе. Вся выделившаяся на бутерброд слюна куда-то делась, и во рту стало сухо, а в ладонях горячо. Он встретился с веселыми глазами Йоганна своим вдруг посерьезневшим взглядом и положил руку на обнажившуюся кожу, трогая её медленно, почти благоговейно, пробираясь пальцами дальше, под рубашку. Йоганн наблюдал за ним с любопытством исследователя и расстегнул ещё две пуговицы, чтобы облегчить Генриху путь. Генрих широкими и неспешными движениями вёл руку по его груди, остановился у правого соска и мягко стиснул его меж пальцами. Йоганн, не переставая лукаво улыбаться и не сводя глаз с Генриха, демонстративно прикусил нижнюю губу. - Ты меня с ума сведёшь, - сказал Генрих тихо. Йоганн отстранился от его руки, обошёл стол и встал в полушаге от него: - Пока не заметно. В этих словах была и нежность, и насмешка, и вызов, и Генрих ответил на них всех, запустив обе руки под рубашку Вайсу — теперь уже требовательно и нетерпеливо. Он спустил рубашку с его плеч и крепко поцеловал место, с которого он вёл своё помешательство — переход от шеи к ключице, а затем распространил беспорядочную и жаркую вереницу поцелуев по плечам, груди и шее. Йоганн закрыл глаза и покорно откинул голову, подставляясь под ласки. Генрих целовал его жадно и грубо, будто бы по-животному, но ещё держался за остатки трезвости и благоразумно не оставлял следов в видимых местах на шее — зато вволю компенсировал этот осколок самоконтроля на плечах Йоганна и его груди, крепко сжав его руки над локтями. - Вот теперь заметно, - сказал Йоганн довольно, когда Генрих, тяжело дыша, прервался. - Экзаменуешь меня? - Изучаю, - ответил Йоганн и принялся расстёгивать его рубашку. Генрих взял его руки в свои и мягко убрал от себя. Йоганн не сопротивлялся. - Я быстро. Выпей пока чаю, - и Генрих спешно вышел из комнаты, на ходу продолжая расстёгивать рубашку. Чай не лез в горло, но Йоганн всё же сделал несколько глотков и съел ещё один бутерброд, затем убрал со стола оставшуюся еду, стараясь не обращать внимания на вставший член. Висевшие на кухне часы отставали на семь минут — это Йоганн заметил, как только вошёл, привычным взглядом разведчика прозондировав пространство. Теперь он снял их со стены, подкрутил, смахнул пыль. Свежее воспоминание о настигшей его туче поцелуев приятно щекотало мысли осознанием того, насколько сильно Генрих по нему скучал. Ещё в Москве радость Белова от предстоящей поездки подтачивал маленький, но очень докучавший червячок сомнения в том, что не видевший его много месяцев Генрих захочет вернуться к тем отношениям, которые у них были в тяжелые военные дни, казавшиеся сейчас жизнью кого-то другого, чужого. Теперь, стоя на кухне в расстёгнутой рубашке и со вставшим членом, слыша журчание воды в ванной за стеной, помня голодное нетерпение в глазах Генриха, Йоганн впервые за день в полной мере ощутил, как на него обрушивается волна облегчения. Он улыбнулся сам себе, вернул часы на место и вышел с кухни. Генрих принимал душ торопливо, подавляя желание довести себя до разрядки прямо сейчас — в мыслях стоял запах Йоганна, его пронзительный взгляд, худощавые и сильные плечи, тонкая шея, обманчиво кажущаяся хрупкой… Всё, о чём он так мечтал в последние месяцы, что так боялся потерять и никогда более не увидеть, вновь было рядом, и эта близость, эта возможность, готовность Йоганна поддаваться ему дурманили разум Генриха, и ему казалось, что он уже совершенно опьянел. Он поспешно обтерся, накинул на себя халат и вышел из ванной. Напротив двери, прислонившись к стене и скрестив на груди руки, стоял Йоганн. - У тебя кухонные часы отставали, знаешь? - Не имею привычки на них смотреть, - ответил Генрих и уперся руками в стену по обе стороны от Вайса, дыша ему в лицо. Йоганн на мгновение показался сам себе маленьким, хоть и был с Генрихом одного роста — настолько ярко источал Генрих страсть обладать им. Глядя в его словно потемневшее от желания лицо, Йоганн развязал пояс на его халате и скользнул руками под тяжелую ткань, гладя его рёбра, спину, бока, спускаясь к пояснице и ниже. Генрих громко засопел и уткнулся лицом в шею Йоганна, бездумно прихватывая губами тонкую кожу. Внезапно, посреди поглаживаний и сминаний, Йоганн посадил звонкий шлепок на его ягодицы, отчего Генрих зарычал ему в шею и попытался притереться членом к его бедру. - Мстишь, значит, - отметил Генрих и прикусил Йоганну мочку уха. - Восстанавливаю справедливость, как и подобает советскому разведчику, - сказал Йоганн невозмутимо, и, ловко увернувшись от нависшей опасности получить засосы на видных местах, скользнул по стене вниз и опустился на колени. Уверенной рукой взялся за член Генриха и накрыл его своим ртом, и Генриху, ошалевшему от этого давно желанного мокрого жара, оставалось только запустить пальцы в ещё не высохшие волосы Йоганна и притянуть его к себе до самого основания. Почти полгода отсутствия практики отнюдь не уменьшили мастерства Йоганна, и в голове Генриха даже успела мелькнуть мысль, что тот успел найти себе в Москве объект для тренировки, но он быстро отогнал подобные глупости, напомнив себе о выдающихся способностях Йоганна к обучению в любой сфере деятельности… а потом его мысли как-то спутались, загорячились, разум и чувственность смололись в единое наслаждение, и в полузабытьи он прижал Йоганна затылком к стене и начал вталкиваться в него жёстко и глубоко, едва чувствуя, как под зажатой на шее Йоганна ладонью ходит кадык. Йоганн совсем не противился такому напору — наоборот, он, похоже, был прекрасно к нему готов и искусно открывал горло перед Генрихом, позволяя тому входить на всю длину, покорно прижавшись ладонями к стене. Генрих малосвязно бормотал слова нежности вперемешку с ругательствами, делаясь всё более беспорядочным в своих движениях, но, ощутив, что долго не продержится, всё же взял себя в руки, освободил рот Йоганна и, чуть вздрогнув, сказал: - Поднимайся. - Что-то не так? - в блестевших от возбуждения глазах Йоганна промелькнуло беспокойство. - Хочу вместе с тобой, - ответил Генрих хрипло, - ну же. Йоганн вскочил на ноги, принялся торопливо расстёгивать собственные штаны, пока Генрих целовал и прикусывал его шею, и, как только он выпростал давно возбуждённый член, Генрих перехватил его и прижал к своему, обхватывая их обоих длинными пальцами, вновь прижимая Йоганна к стене и сам опираясь на неё свободной рукой. - Скажи, Йоганн, скажи… что ты тоже по этому скучал, - шипел Генрих ему в ухо, лаская их крепкими, резкими движениями. - Не люблю говорить очевидное, - отвечал Йоганн сдавленно и толкался в ладонь Генриха, вдоль его обильно смазанного слюной члена. - Скажи! - рыкнул Генрих грозно. Йоганн слабо улыбнулся сквозь туман возбуждения: - Ох, Генрих… Он повернул голову к руке, которой Генрих опирался на стену в считанных сантиметрах от его лица, и вдруг принялся горячо и быстро целовать его запястье и всякий участок кожи, до которого мог в этом положении дотянуться, взволнованно приговаривая между поцелуями: - Скучал, конечно скучал. От этих слов и от проникновенной, искренней ласки на Генриха нахлынула новая волна возбуждения, на этот раз смешанного с чистой, щемящей нежностью, и, ещё крепче сжав себя и Йоганна, он кончил, прижавшись щекой к щеке Йоганна, с тихим исступлением бормоча: “Я люблю тебя, Йоганн, люблю, слышишь”. - Слышу, - ответил Йоганн почти беззвучно и, закрыв глаза, кончил вслед за ним. Генрих восхищенно наблюдал за его оргазмом, помогая рукой, желая исторгнуть из него всё до капли. Он невероятно соскучился по созерцанию кончавшего Йоганна — что-то невероятное, изумительное было в том, как Йоганн всякий раз боролся с неотвратимостью наслаждения, словно победа удовольствия была ему оттого слаще, чем больше он ему противился. В этой обреченной борьбе — единственном проигрыше, который он себе позволял — он хмурил брови и кусал губы, и на его высоком лбу проступала испарина, и вид этого сладостного страдания очаровывал Генриха всякий раз как в первый. Но когда Йоганн наконец позволял наслаждению одержать победу над его невозмутимостью и разлиться по всему его телу, страдание быстро пропадало с его лица, и когда он вновь открывал глаза, то в них, ещё мгновение назад бывших на грани слёз, светилось спокойное удовлетворение. - Как же я рад, что ты наконец-то здесь, - вздохнул Генрих мечтательно, отлипая от Йоганна и прислоняясь спиной к стене рядом с ним. - Соглашусь, - ответил тот, постепенно восстанавливая спокойное дыхание, - а ещё я рад, что кухарка у тебя приходит только в семь. Они переглянулись и засмеялись. Вместе с ними засмеялся и Саша Белов. Он наблюдал за процессом с неподдельным интересом и остался более чем доволен результатом. Ведь, в конце концов, выполнять долг перед родиной ему будет гораздо проще, если Йоганн будет как следует вдохновлён на новые свершения. А Генрих Шварцкопф был для Йоганна Вайса самым лучшим вдохновителем.