***
Роджер ахнул так, что команда подумала, что он ловит последние вдохи. Доктор местный даже склянку выронил. Рейли обернулся тревожно. Юнги неуемные притихли. Все уставились на Роджера, лежащего поперек дивана с пакетом льда на лбу. Тот глядел на девочку, приемную дочь мэра, что сейчас была главной хозяйкой в доме. Она тянется к нему, забирает пакет, вытирает лоб полотенцем. Кладет свежий, подложив новую салфетку. — Я влюблен, — тянет восторженно капитан. Тихо, едва-едва произнося слова на завороженном выдохе. Смотрит на спадающие с плеч волнистые локоны девочки, что стоит с пакетом растаявшего льда на замену. Она не находится, что сказать. Рейли выдыхает устало. Врач качает головой неодобрительно. Юнги взрываются смехом: — Ну вы дали, капитан! Рейли берет Руж за плечо. — Спасибо, дорогая. Не слушай идиота, у него с головой проблемы, — говорит он ей доверительно. Она не знает, куда деть глаза. — Извините, — шепчет она. Смех юнг ее обижает. Ей шестнадцать лет, как близко к сердцу она может принять насмешки и слова Роджера, головой не думающего — вопрос. Рейли метает взгляд на Шанкса говорящий, произносит одними губами: «завалить». Багги закрывает рот руками. Рыжий как всегда неугомонный. — Так мы над капитаном потешаемся, не над Руж, — говорит Шанкс. Приказ ему не ясен. — Да что вы знаете о любви, — произносит по-прежнему завороженным тоном Роджер. Рейли тогда не выдерживает, дает ему по лбу свернутой газетой. Юнги опять взрываются смехом. Руж пятится. Рейли видит, они с Роджером переглядываются на секунду, и тогда она убегает из комнаты. Рейли стоит руки в боки посреди этого бардака из ничего. Роджер крался под окнами к клумбе с розами. Рейли глядел на него с дороги, и еще присматривал за тенями в окне: там за шторами ходила сгорбленная бабка — такая, которая, увидев вора на своих клумбах, не постесняется схватиться за ружье. В их команде стоять и смотреть на капитана осуждающе, пока он творит какую-то глупость, звалось стоять на шухере. Капитан присаживается перед клумбами, предварительно ползком добравшись до парника, откуда стащил секатор. — Рейли! — шипит. Кричит шепотом. — Что? — Белые или красные? — спрашивает. Рейли поглядывает на окно: старуха уселась в кресло с газетой. На подоконник прыгнула кошка. Чем капитан вообще думает, устраивая рейд за цветами в сады ни в чем неповинных жителей? Не говоря о том, что запугивать дитя знаками внимания — просто ребячество. — Белые. — Почему? — Потом объясню, давай быстрее, — говорит Рейли, поглядывая на желтоглазого кота, что стрелял взглядом в темноту, отчетливо разбирая силуэты нарушителей садового покоя. Послышались щелчки секатором. Роджер ругался тихо, царапая руки о шипы. Взялся, похоже, целью оставить бабку вообще без сада. Наконец, Роджер удовлетворился собранной охапкой немилосердных к его рукам и рубахе цветов, вручил их Рейли, вернул секатор на место и на цыпочках они выбрались из сада и закрыли калитку. Когда проходили мимо окна, кот зашипел, как змея, и бабка собралась подходить к окну, ругая животное на чем свет стоит, но Рейли и Роджер уже дали первой космической вверх по улице. Когда бабка выглянула во двор, их уже след простыл за углом. Рейли отправился на корабль, чтобы задержать отправление. Должны были выходить с рассветом, но у капитана в голову ударила любовь, и он задержится в городе, пока Руж утром не распахнет створки окон, чтобы проветрить свою спальню. Рейли взял с него клятву чуть не на крови — очень строгое обещание — не трогать девочку руками, чего б то земного ни было. Роджер посмотрел на Рейли как на идиота. Сказал: — Я всего лишь дам ей одно обещание. Рейли посмотрел на часы, поднялся на борт, велел готовиться к отправлению. Если Роджер собирается с Руж только парой слов перекинуться, времени много не займет. Перекинуться — это, правда, смело сказано, Руж вряд ли найдет, что ответить ему. Она — чистое, непорочное дитя. Нецелованая, не знавшая мужских рук, кроме отцовских, когда он целует ей макушку, прежде чем отправиться в ратушу. И тут увидеть рожу Роджера. Рейли представить сложно, как она отреагирует. Не проходит получаса, Роджер поднимается на борт. Рейли из капитанской каюты слышит, как он свистит через кольцо, смеется, потрясает юнгам кулаком, чтобы прекратили драку. — Отправляемся, чертята. Прошвырнемся по океану, а там глядишь и найдем снова бухту тихую. Рейли выходит на борт — видит, Роджер лыбится во все тридцать два зуба. Пересекает палубу, хлопает Рейли по плечу. Рейли знал, что с белыми розами альтернативы никакой не было — кто ж шестнадатилетней девочке тащит роковые розы, символизирующие зрелость, а если не ее, то продажность, но благодарность в такой форме принял. Покачал головой. — Что ты ей сказал? — Что вернусь, когда ей будет двадцать один. Так вот почему ему было нужно, чтобы розовые бутоны непременно едва-едва влезали в охапку. Был в этом символизм, оказалось. — А она что сказала? — спрашивает Рейли. — Что дождется. Рейли чувствует, что это не все, потому что Роджер улыбается не как обычно — не злодейски, как что-то затеял. Улыбается, будто прикурнул крепкого доисторического каннабиса с Литл Гардена. — Целовала? — недоуменно спрашивает Рейли, сам не веря в то, что говорит. Капитан поворачивается к нему, и как он светится, как в глазах играет нелепое чувство для его лет, избавляют его от необходимости отвечать. Рейли даже очки снимает, чтобы почесать переносицу. Капитан дает. Как обычно.***
Руж в саду старухи Эт выпалывала сорняки из клумбы с белыми розами. Полоть получалось плохо, лучше получалось поливать — слезы катились по щекам, заволакивали глаза, капали на рыхлую землю и мгновенно впитывались к корешкам пышных кустов. — Ну что ты там стонешь? — кричит старуха от другой клумбы, которую полола сама. Руж поклялась себе взяться за эти розы три года назад, когда Роджер притащил ей роз такую охапку, что она едва смогла взять ее в руки. Откуда он их стащил, сразу стало ясно. Когда они отплыли, Руж сразу пришла к старухе, извинилась, и поскольку срезанные цветы на клумбу не вернуть, пообещала: пять лет, что она будет ждать этого чудаковатого пирата из моря, она будет помогать ей с цветами. Старуха была строгая, но они притерлись, припелись. Ругала она пиратов этих — за их образ жизни, рассказывала ужасы про пиратские законы, жестокие кодексы — не только к чужим, к своим же. Руж все не верила. Или не принимала всерьез: у нее перед глазами был уравновешенный Рейли, которому впору заведовать библиотекой с его ученым видом, чудак Роджер, дающий ей обещания с охапкой краденых цветов, мальчишки-юнги, потешающиеся над всем, что двигается, а остальное двигали и потешались — безнаказанно, счастливо. Разве могут они быть злодеями? Нет, конечно. Как ей не хватало сейчас какой-нибудь потехи. Какого-нибудь чудачества. Ее отец — человек, воспитавший ее и нежно любивший столько лет, как дочь, на днях в акациевом гробу отправился на кладбище. Что у нее было теперь, кроме цветов на клумбе и обещаний трехлетней выдержки — от Роджера и команды никаких вестей, и как она может за них держаться теперь, когда от ее дома, от ее очага — ничегошеньки не осталось. Она бросила инструмент на клумбу, сняла перчатки, закрыла лицо руками, расплакалась тихо. Старуха Эт пересекла сад с самым решительным видом. — Ну что ты ревешь? А ну перестань. Все розы угробишь слезами своими. Слабокислая почва должна быть, а не слабосоленая. Старуха Эт осталась только. И кот ее желтоглазый, прыгнувший с окна и принявшийся мордой тереться о ее ноги. — Не могу, не могу, бабушка. Эт встает над нею с грабельками. — Ты здесь не плачь у меня — зальешь соплями все цветы. Сегодня соберем цветов и сходим на могилу — там плачь, сколько тебе влезет, я слова не скажу. Руж убирает с лица выбившиеся из заколки волосы, гладит мягкую мордашку кота. Жалко отца. И себя жалко — проходить через это все одной. С отцом было, в чье плечо плакаться, а теперь только в камень надгробный, в плиту могильную. Человека, который обещал ей стать ее защитником и ориентиром, она три года не видела. — А вдруг Роджер не вернется? — спросила она. Старуха Эт не любила, когда она поднимала тему Роджера и его команды. Только обычно Руж защищала их и весомость их слов, любовалась нежностью лепестков их обещаний, стоявших в вазе. И тут — сомнения. В расстройстве она от смерти отца, конечно, но хуже того — плачет, потеряв веру в исполнимость клятв. — Ты совсем ополоумела, девка, — говорит старуха. — Что я тебе про пиратский кодекс говорила. Ну? Помнишь? Или совсем мои слова мимо ушей пускаешь? — Что пират не нарушит своего слова… — Не так! Пират может нарушить свое обещание только одним образом: если умрет, выполняя его, — кричит старуха так, будто Руж ошиблась в таблице умножения. Дает ей надутой перчаткой по затылку. — И то опозорится. — Ты что дерешься, бабушка? — А то. Если этот золотой помрет где-то по пути в Саут блю, я тебе первая об этом скажу, ясно? Руж стирает слезы. — Ясно. — Вот и все. И не реви — наревешься еще. — Иди сюда, сладкий. — Руж садится на корточки посреди улицы, протягивает руки. — Кс-кс-кс. Кот, увидев знакомое лицо, бодро трусит к рукам Руж. Она поднимает его на руки, целует бархатный носик. От рассветного солнца ворсинки переливаются золотым на черной шерсти. Как золото Роджера на пиратском флаге. Руж опускает кота на дорожку и, подзывая его, следует до дома. Кот проходит за ней меж реек забора, когда она проходит в узкую щелочку дверей, кот впрыгивает через открытое окно. Там они встречаются в коридоре, он проходит змейкой между ногами, и когда в блюдце наливают молока, трется о ноги. Мурчит, пока напивается. Руж сидит на деревянном стуле, поворачивает к себе пышной стороной букет роз, стоящих в вазе. Двадцать один ей стукнуло четыре дня как. Старуха Эт строго-настрого запретила ей преступать порог ее дома — сказала, что с ее роз хватит. Сколько простоят эти, последние, что она успела срезать накануне ночи полного совершеннолетия — непонятно. Может, еще пару дней, а может, три. Не знает Эт, что Руж плакала регулярно. Так регулярно, что теперь, когда последние две ночи она провела в порту, отчего-то считая, что пираты должны причалить непременно ночью, и не увидела корабля в море, даже не испытала огорчения. Какую-то благонамеренную грусть, может быть. Пока будут стоять эти цветы, она будет ходить в порт каждый вечер. Тем более утром ее встречало это пушистое недоразумение, отчего-то заимевшее привычку дожидаться ее у входа в город. Кот вылакал молока до самого дна, прыгнул на подоконник, сел вылизывать шелковую шерсть. Сходит сегодня. Сходит завтра. Будет ходить до самых выходных, и даже на следующей неделе — все будет встречать рассветы в порту. Цветы все стоят, лепестки не опадают. Руж перестала их подрезать, потому что бутоны уже были над самым горлышком кувшина. Розы стояли, как замерев во времени. Как будто держались обещания. — Какие-то вы пиратские розы, что ли? — однажды вернувшись из порта вопрошала у бутонов Руж. — А если я не хочу больше сидеть ночами у бухты? Какой толк, если он не вернется? — спросила она и, уронив голову на ладони, уснула за столом. Кот влез ей на колени, да там и пристроился.***
Корабль не шел — летел. Натурально летел, валился с небесного острова всей своей махиной, с воплями, с криками команды. Роджер хохотал, как будто они не разобьются о воду через две с половиной минуты. Не подумали они о спуске заранее. Навигатор глядит на то, как обломало встречным потоком все летные устройства, не приспособленные для свободного падения. Рейли держится за очки, стоит, вцепившись железно в ванты. Роджер хохочет на носу. Из широких штанин достает какого-то осьминога. — Держись крепче! — кричит капитан и подбрасывает осьминога над палубой. Попав под поток воздуха, схлопывающегося после вакуумного кармана, который создает палуба, осьминог раздувается шаром, обхватывает корабль щупальцами, и от резкого замедления всех прижимает прессом к палубе, но потом корабль начинает мерно сносить в сторону в спокойном надводном парении. Навигатор не может откашляться, подавившись слюной. Рейли глядит на осьминога, поправив очки. Капитан отряхивает руки после того, как сам приложился о палубу. — Порядок? — Народ на палубе отзывается в перекличке. — Ну вот и славно. Роджер посмеивается, глядя на то, как солнце заходит. Рейли с навигатором подходят к нему. — На Сабаоди? — для порядка спрашивает навигатор. Рейли на Сабаоди готов отправиться — у него даже Вечный компас на этот случай имеется. Но капитан качает головой. — Нет. Они оба поднимают на капитана взгляд. — А куда? — В Саут блю. Рейли хмыкает, качает головой, посмеиваясь. Точно, он что-то из головы этот момент выпустил. Навигатор тогда с ними не плавал, резкого изменения курса не понимает. — Значит, в Саут блю, — подтверждает на всякий случай Рейли приказ капитана, чтобы навигатор не сомневался в его здравомыслии. — Это можно, конечно. Но зачем? — Увидишь. Руж перевернула календарь. Поглядела на то, как розы, пережившие два сезона, стоят в воде, как будто срезанные вчера. Руж уже сто раз бралась слить воду и выбросить их, но руки не поднимались. Не из жалости к цветам. Из неприятного чувства внутри: выкинет, бросит — выйдет, что она предала слово. Тогда в груди восставал целый мятеж: «Но Роджер тоже предал слово!» «Но ей все еще двадцать один год!» «Но никто не помнит обещаний пятилетней давности!» «Но она помнит свое!» И только чтобы голоса мятежные замолчали, Руж решительно выходила из кухни с вазой. А вечером шла к бухте, садилась чуть выше — там, где с обрывающегося над морем холма хорошо видно все хоть сколько-нибудь приличные заходы в бухту, обнимала колени и начинала глядеть в горизонт темнеющий. Мятеж поднимался снова. Поднимался каждый раз все выше, каждый раз волной чуть-чуть не размывал ее решительность, каждый раз подтачивал камни ее строгости к себе. Она схлопнула руки вместе, выдохнула глубоко, перетирая нервно ладони. Нет. Сегодня она тоже не бросит своих слов болтаться на ветру мусором. Не сегодня. Не сейчас. Она выбежала из кухни в коридор, быстро прихватила плащ, запрыгнула в туфли и вылетела из дома, только чтобы не поддаться приступам пропадающей смелости держаться данных сто лет назад слов. На холме рдел щеками девицы закат, по обыкновению скатывался каплями вишневого нектара в пустующий горизонт. Руж разложила на траве плащ, села на него, расправив на плечах волосы. Не было на душе покоя, и тревожный, с каждой ночью все более язвительный душок предательства разъедал совесть. Точил сердце. Отнимал силы. Это была первая ночь, когда Руж уснула на своем посту. Остров показался на горизонте чуть-чуть за полночь. Чуть-чуть за полночь Роджер велел причаливать и не дожидаться утра. К трем они встали на якорь. Команда растеклась по гамакам и каютам, кто-то отправился спать в город. Роджер унесся на всех парах к одному богу известному месту, едва корабль замедлил ход. Чуть-чуть прямо в воду не прыгнул, да Рейли его удержал: являться посреди ночи невежливо, нужно дождаться утра. Роджер покачал головой: исключено, он идет сейчас. Договорились на компромисс: сейчас, но Рейли пойдет с ним, просто в порядке противовеса, чтобы не навести шороху. Они поднялись вверх по дороге к известному им домику, где между реек забора выскользнул черный кот, отправившись, подняв хвост трубой, к черте города. Роджер перемахнул калитку, прошел к двери, постучал негромко, пока Рейли открывал калитку и входил по-человечески. Ответа из дома не было. — Она спит, — объяснил Рейли прежде, чем Роджера подточит беспокойством. Пока Роджер стучал в дверь, Рейли обошел дом. Постучал в стекло спальни: звонко. От такого сложно не проснуться. Только вот ответа не было. Они переглянулись. Рейли пожал плечами. Легко запрыгнул в окно. Роджер влез следом. В спальне было тихо. Аккуратно заправленная кровать. Сухоцветы на подоконнике. Исписанные книжки записные. Фрукты в корзинке. Цветы в вазе. Белые. — У кого она ночует? — спросил Роджер. От такой постановки вопроса может и дурно сделаться. Рейли покачал головой. — У старухи, может? — И где отец ее? Они сели на стулья. Тут в окно постучали. — Капитан! Роджер поднял голову. Из-за окна, подтянувшись на подоконнике, но не влезая внутрь, показалась мордашка Шанкса. Рядом с ним вылез и красный нос Багги. — Вы что здесь забыли? — Так вы Руж ищите — и мы ищем, — отвечает Шанкс, поправляя шляпу. — Она не дома. — А отец ее помер! — вставляет свои пять белли Багги. — Она на холме, капитан. — Спит! — Да, спит над самым морем! — А какая красивая… — тянет Багги. Мальчишки спрыгивают с подоконника. Роджер подрывается с места. Юнги ведут его, где видели любовь его всей жизни. Рейли остается в кухне. Касается пальцами замеревших в вазе роз. И едва его пальцы касаются лепестков, они все, как будто по команде, обсыпаются и иссыхают, стволы сжимаются, и бутоны опускают тяжелые высохшие головы, как будто задолжав давнюю смерть в попытке сохранить жизнь обещания меж Руж и Роджером. Рейли садится на стул. Что это за мистика? Роджер видит ее, когда юнги указывают на покрытый гнущейся от ветра травой холм. Там, после узенькой, плохо протоптанной тропинки имеется кружок, где трава примята. Там, закрытая высокими колосьями, он видит: копна волнистых волос. Свернувшееся в клубок тело. Платье, скрывшее лодыжки от того, как она поджала под себя ноги. — Вон она, кэп, — указывает Шанкс. Роджер сдвигает ему шляпу на лицо. — Вижу, — отвечает он. В предрассветных сумерках ее кожа как блестит. Ее платье как отсвечивает. Роджер шагом проходит по ее узкой тропе: сколько же ночей она тут встретила. Мальчишки могут казаться идиотами, но тут как испарились, чтобы не тревожить капитана встречей с предметом его пятилетнего обещания. Он опускается на колени перед ней, касается пальцами лица — сошла детская округлость, разметила на лице линии строгие, утонченные. Только россыпь веснушек хранила в себе несменную невинность, беспечность ее расслабленного во сне лица. — Руж, — зовет он негромко. Только бы не напугать, только бы не нарушить ее хрупкого покоя. Она вдыхает глубоко, тянется спросонья, теплая, потом открывает глаза, фокусирует взгляд. Ахает. Закрывает рот руками. — Роджер! — вскрикивает она. И она бросается ему на плечи, прячет лицо, Роджер сжимает ее в объятьях крепко, ее тонкую талию в кокетке платья, струящегося к ее коленям и лодыжкам. Разглаживает ей спину ладонью, вдыхает запах ее волос: пахнет цветами и выпечкой. Они поднимаются, ее руки тонкие, обвив ему шею, цепкими пальцами смяли в ладошках его рубаху. Она его отпустить как боится. Он приподнимает ее над землей, целует, кажется, пока солнце не показывается на сумеречном еще небе. Изысканно-золотые лучи солнца лижут шершавым языком ее лицо, подсвечивают блеск в ее глазах, играет позолотой на складках ее платья и на волнах волос. В мягких локонах путать пальцы, целовать ее до помрачения сознания, пока она не обмякнет в его руках, поверив, наконец, что все не сон. Что он сдержал свое слово. Она сдержала свое. Свалившись на ее плащ, они лежат над обрывом. Она не может насмеяться. Роджер не знает, как перестать сжимать ее в руках. Сердце колотится все еще. Золотое солнце встает.