Больше, чем человек

Женщины Захарова Харитона Радеоновича не замечали; всегда так было: с юности нескладный, худощавый, с рано наметившимися залысинами и упавшим зрением, Харитон не пользовался успехом ни у шумных, говорливых одноклассниц, ни у серьезных и начитанных однокурсниц. Сухой в общении, отстраненный и погруженный в свои мысли, Захаров предпочитал компании ребят книги, учился жадно, стремясь компенсировать ограниченность собственного тела с узким набором генов, которое так его подвело, появившись на свет таким… несовершенным. Возможности разума ограничены лишь полетом мысли, способной унестись дальше космоса, и, просиживая сутки за расчетами и исследованиями, Харитон старался не только ради Советского Союза, а ради себя; довольно он вкусил чужого пренебрежения и насмешек. Сколько ему приходилось наблюдать из тени, как чествовали других, более решительных, общительных, привлекательных; Диму Сеченова все любили больше: от одногруппников до преподавателей; Харитон по началу относился ко всему снисходительно, принимая во внимание общую человеческую недалекость и падкость на всякую мещанскую мишуру, однако с годами недовольство копилось в душе, подобно гною в нарыве; злость на собственную неполноценность, неспособность соответствовать своим же высоким стандартам пока удавалось сдерживать, но, повинуясь мрачному настроению, Захаров запирался в кабинете в компании своих разработок, избегая чьей-либо компании; даже Диму видеть не хотелось, хотя тоска по другу заставляла Захарова ломать один карандаш за другим. Гении обречены быть непонятыми и одинокими, однако Харитон был твердо намерен просветить неразумных обывателей, заставить их смотреть на мир так же широко, как он сам, и привести их не просто к прогрессу — к эволюции. Ордена, премии, путевки в санатории — все это пустое; Сеченов это понимал, но никогда не отказывался от поощрений руководства, принимая все со скромной сдержанной улыбкой; напускная застенчивость Димы, не менее амбициозного и расчетливого, чем сам Захаров, смешила, однако манеры Сеченова влекли людей, в то время, как едкая мрачность Харитона не позволяли к нему приблизиться, пусть и многие пытались. Соискатели выгоды, наивные студенты, вдохновленные лекциями Харитона, женщины… о да, теперь они считали его привлекательным. Только вот теперь он в их внимании не нуждался; Захарову признание остро требовалось в юности, когда самооценка страдала от насмешек и равнодушия девушек, чьей компании Захарову, несмотря на всю замкнутость, хотелось, ведь он был мужчиной, полноценным и здоровым, но они предпочитали кого-то более веселого, умеющего играть на аккордеоне или гитаре, готового петь, танцевать или просто подходящего под стандарты физической красоты. Харитон не мог похвастаться ни тем, ни другим; зато его должность начальника отдела нейробиологии манила многих. А личность самого Захарова — отталкивала. Больше его это не беспокоило; скорее, убеждало в человеческой глупости и ветрености некоторых представителей женского пола. Разумеется, легкомысленными, жадными до привилегий и напыщенно-самоуверенными были не все, Харитону встречались и весьма достойные дамы, но, как правило, им ученый был не слишком нужен и не интересен. Такие женщины либо вообще не нуждались в мужчине, предпочитая заниматься собственной карьерой, либо уже имели спутника жизни, конечно же, во всем проигрывающего Захарову, который был слишком воспитан, чтобы просвещать их в недостатках. А ведь ему было, что сказать. Тому же Сеченову, который слишком увлекался театром; или молоденькой лаборантке, весьма одаренной и хваткой, но ставшей женой простого электрика. Или важной партийной даме, чей муж, контуженный во время войны, был на полном ее обеспечении. Слишком много чести — объяснять очевидные вещи. Если они не понимали простейших вещей, то совсем неудивительно, что наука в Советском Союзе до сих пор пребывала на столь низком уровне. Если бы другие имели долю того усердия, что была у Захарова, СССР давно бы приступила к освоению космоса; но вместо этого отдел робототехники занимался разработкой механических танцоров. Великолепное решение; это именно то, чего так не хватало советской науке. Харитон промокнул клетчатым платком гладкую, лишенную волос макушку; а ведь у него были достойные предшественники: тот же Мельников, первый, кто начал проводить эксперименты с полимером. Сейчас его опыты признавали негуманными, однако они давали неплохой результат; почему бы не продолжить его исследования? Сырье бы нашлось, в комплексе Павлова немало не только почивших образцов, но и живых испытуемых. Возможности полимера изменчивы и непредсказуемы; какое великое, потрясающее множество вариантов его воздействия на человеческое тело! Если бы Захаров мог, он бы продолжил работу Мельникова немедленно, однако партийное руководство Предприятия запретило дальнейшую работу ученого после того, как все подопытные мужского пола скончались или сошли с ума. Женщины оказались намного выносливее. Невольно Харитон покраснел, вытер платком уже взмокший лоб и снял очки, бережно уложил их в футляр из коричневой кожи, подарок Сеченова на прошлый новый год; выбитая на уголке золоченая монограмма «ХРАЗ» выглядела некоей нелепой, не слишком забавной шуткой, однако футляр был удобным, и Захаров пользовался им с удовольствием. Несмотря на некоторый аскетизм, ему нравилось окружать себя красивыми вещами. Например, собственным щебетарем, позолоченным, с благодарственной гравировкой; или сервизом из чешского фарфора, которым ученый никогда не пользовался; белые, идеально отглаженные халаты, чистые рубашки, замшевый ремень со звонкой пряжкой, часы с серебрением на циферблате, хрустальный графин для воды, Муся, белая красавица с длинной, шелковистой шерстью. Мужчина усмехнулся, ласково глядя на кошку, вытянувшуюся на залитом солнечным светом подоконнике; в искренности ее привязанности он точно уверен. Кошка была рада, когда Захаров находил время просто погладить ее и почесать за ушком; Мусе не нужны его исследования, протекция, путевка в Болгарию или дача под Ленинградом; рядом с Мусей было находиться намного приятнее, чем в окружении льстивых, чрезмерно услужливых ассистентов. Лицо Захарова снова напряглось, между сведенных бровей залегла морщинка; он был вполне доволен своим одиночеством, однако успех Сеченова у дам вынуждал его чувствовать себя в чем-то неполноценным, недостаточно хорошим. Диму отличали от Харитона только хорошо подвешенный язык и себялюбивая тяга показать себя с самой лучшей стороны; Захаров считал себя выше старания кому-то понравиться. Если кто-то не способен оценить его по достоинству, то это не проблемы Харитона. Не он виноват, что у Муси побольше ума, чем у некоторых. Ученый раздраженно потер переносицу; через запертую дверь он слышал шаги своей секретарши, расхаживающей по приемной, трель стационарных телефонов, стук каблуков, чужой смех; там была жизнь, ему будто бы недоступная, слишком… примитивная и посредственная, однако временами ученый все же ощущал глухую досаду на коллег за то, что никто из них не был достаточно понимающим, чтобы постичь всю широту и глубину его замыслов. Даже Дима… Харитон тряхнул головой; нет, к черту Сеченова. Его тень стала слишком темной и длинной, чтобы потенциал Захарова продолжил расти, оставаясь за спиной Сеченова. Пусть Дима и дальше выслуживается перед руководством, а Захаров с помощью своего ума достигнет таких высот, о которых Сеченов и не мечтал. Это будет несложно, когда ничего не отвлекает от дел. Харитон поднялся из-за стола, осторожно отодвинув стул, чтобы ножки не царапали недавно постеленный новый линолеум; резкие звуки мешали сосредоточиться, сбивали с мысли; именно поэтому он распрощался с ассистенткой, обладательницей высокого голоса, которая еще и намеренно задерживалась допоздна, стараясь остаться с ученым наедине. Мужчина скривил губы в недовольстве; можно подумать, если он захочет женщину, не сумеет об этом сказать. Просто грубая физиология — это по-животному примитивно, и на нее не следует растрачивать время и силы. Однако досадно признавать, что будь рядом тот — или та, — кто мог бы принять точку зрения Захарова, поддерживать его в намерении обуздать законы мироздания и считать Харитона приятным во всех отношениях, ученый был бы вполне удовлетворен таким положением дел. А почему нет? Захаров считал себя достаточно разносторонне развитым, чтобы быть успешным не только в работе, но и в семейной жизни. Респектабельному советскому ученому полагалось иметь надежный тыл, но вышло так, что дома Харитона ждала только Муся. Это ли не проявление несправедливости? Ученый подошел к тумбе, где на вытертой клеенке стоял хрустальный графин; вода неаккуратно плеснула в граненый стакан, Харитон налил себе ровно половину; больше он никогда не выпивал. Муся дернула кончиком пушистого хвоста, повернув ухо в его сторону, и потянулась всеми лапками, томно переворачиваясь на спинку. Захаров скупо улыбнулся: экая она кокетка. Но то, что уместно у кошки, не к лицу порядочной советской женщине. Поэтому он отказал танцовщице кордебалета, настойчиво зазывавшей его в гримерную на чай. Муся, несколько секунд пребывавшая в ленивом расслаблении, внезапно приподнялась, вытаращив зеленые глазищи, дернула носом и грациозно вскочила, спрыгивая на пол. Задрав несколько примятый хвост, кошка прошла мимо Харитона, небрежно потеревшись пушистым боком об его ноги, и сипло мяукнула, когда дверь в его кабинет бесцеремонно приоткрылась; посетитель не стучал, а ученый, погруженный в свои размышления, не услышал быстрых, дробных шагов и горестных восклицаний секретарши. — Товарищ Захаров просил не беспокоить!.. — Я ненадолго. Только спросить, — беспечно отозвался звонкий женский голос, заставивший мужчину вдохнуть, втягивая живот, и отставить стакан с водой. Муся, неслышно ступая, бросилась к порогу, который переступил высокий ботинок на грубой рифленой подошве; солнечные лучи, пробежавшись по рыжим волосам, зажгли их огненным золотом, подчеркивая белизну кожи и яркость веснушек, медовая кромка вокруг зрачка янтарно переливалась, и Харитону показалось, что солнце за день взошло второй раз, только теперь оно заглянуло прямо к нему в кабинет. Он приосанился, сухо улыбнувшись девушке, которая, не закрыв за собой дверь, возле которой переминалась с ноги на ногу встревоженная секретарша, наклонилась, чтобы взять на руки замурлыкавшую Мусю. — Привет, Мусинья, — хихикнула девушка, выгнув шею, когда кошка принялась тереться головой о жесткий воротник ее пиджака; Захаров немедленно поджал губы. — Нечего простую советскую кошку называть на заморский манер, — заметил он, — мы с вами не в институте дружбы народов. Улыбка Солнца стала ярче; секретарша, оттягивая свисающую с ее шеи цепочку за эмалевый медальон, с подозрением следила за наглой посетительницей, которую ученый не попытался выставить из своего кабинета; Харитон повернул голову, ловя взгляд женщины, которая стушевалась и отступила от двери. — Татьяна Александровна, можете идти на свое рабочее место, — распорядился ученый; секретарша смущенно кивнула, однако нашла в себе решительность посмотреть в лицо руководителя. — Может, чаю принести, Харитон Радеонович? — Обойдемся, — отрезал Захаров. — Здесь серьезное учреждение, куда приходят отнюдь не чаи распивать. Ступайте, Татьяна Александровна, ступайте. И дверь закройте, будьте так добры. Мужчина хмурился, держась за ворот халата; Муся продолжала довольно урчать на руках у девушки, которая с упоением зарывалась пальцами в кошачью шерсть. Тряхнув челкой, девушка обернулась, когда секретарша прикрыла дверь, после чего весело взглянула на угрюмого Харитона, которому рядом с ней хотелось зажмуриться. Его глаза всегда были чрезмерно чувствительны к яркому свету, и облачность всегда была мужчине больше по душе. — Сурово, как всегда, — отметила она; Захаров деловито поправил халат. — Ваше нахальство так же никуда не делось. Хотя ваш возраст должен располагать к большей серьезности. — Вы, товарищ Захаров, не рановато ли меня в старухи записали? — девушка ослабила кольцо рук, и Муся плавно соскочила на пол, чтобы выписывать круги возле ее ног. — У меня душа юная. А вот вы стариком родились, потому и брюзжите без конца. — Интересное замечание, товарищ Одоевская, — ухмыльнулся Харитон, ощутив внутреннее довольство, когда девушка, растеряв напускную дурашливость, наморщила лоб. — Опять — Одоевская?.. — Считаю подобное обращение более уместным, нежели по фамилии вашего мужа, — Захаров пожал плечами, — в конце концов, ваш брак продлился не так уж долго, а Алексей Аристархович был признан врагом народа, так что ваша девичья фамилия кажется мне более благозвучной. Девушка поморщилась, ероша свои волосы; челка у нее была длинной, едва не прикрывающей нос, а вот на макушке короткие пряди трогательно завивались, в то время как на выбритых висках и затылке стояли коротким ежиком. — Ну… ладно, Одоевская, так Одоевская, — она снова хихикнула сквозь прикушенную нижнюю губу, — непривычно как-то… Устоялось уже, что я вроде как замужняя дама. — Это только если муж — человек достойный, — чопорно пояснил Захаров, — а в случае Алексея Аристарховича гордиться нечем. Так что очень повезло, что ваше замужество оказалось таким скоротечным. — Мое замужество — не предмет для обсуждений, — отрезала Солнце, уже не лаская теплом, а негодующе обжигая; Харитон, внутренне задетый, снисходительно усмехнулся. — Как скажете, товарищ, — он не верил, что девушка питала какие-то чувства к покойному мужу, который мало того, что оказался провальным экспериментом профессора Мельникова, но и организовал побег испытуемых из лаборатории. Данные об инциденте были засекречены, однако Захарову были известны некоторые факты, которые вызывали резкую антипатию к покойному Алексею Аристарховичу. Подумать только, он ведь мог стать гораздо больше, чем человеком, а так бесславно, так глупо умер. Его жена оказалась куда более сильной и выносливой, от чего Харитон смотрел на нее несколько иначе, чем на прочих женщин. Осталось всего трое подопытных профессора Мельникова, переживший прямое воздействие полимера на тело, и товарищ Одоевская была одной из них. То, что она смогла пережить все манипуляции, демонстрировало яркую особенность ее организма; возможно, товарищ Одоевская и не могла похвастаться ученой степенью, однако девушка представляла из себя весьма любопытный человеческий экземпляр, не лишенный положительных душевных качеств: она была веселой, легкой на подъем, способной на эмпатию. Одоевская прошла войну, однако психику сохранила, что свидетельствовало об ее моральной стойкости, однако следы полимерных изменений, которые девушка носила на лице, вызывали у Харитона глухое раздражение. Он бы провел эксперимент над ней гораздо лучше; впрочем, Мельников всегда был больше ремесленником, нежели художником или изобретателем, и действовал грубо и топорно. Поэтому его исследования свернули, а сам он спивался в одиночестве, проживая в кооперативном доме под Ялтой. Но все его старания не прошли даром: Мельников сумел сохранить потенциал товарища Одоевской, который мог бы распуститься пионом в июне, если бы Захарову позволили с ней поработать. Он несколько раз писал прошение, но Сеченов заверял, что в Совете министров многие против столь радикального изучения полимеризации человеческого организма. Харитон подозревал, что Дима намеренно препятствует его исследованиям, чтобы не позволить Захарову затмить его инновационные эксперименты. Дурак Димка; как будто ему это поможет. — Жалоб нет? Как самочувствие? — поинтересовался Харитон, потянувшись за очками; товарищ Одоевская, осторожно переступив через выпрашивающую ласку Мусю, повела плечами. — Как обычно. — Позволите осмотреть? — Захаров подошел к раковине, чтобы ополоснуть руки, трясущиеся от нетерпения; он бы предпочел изучить все более глубоко и досконально, но не мог запереть в «Павлове» непосредственную подчиненную КПСС; у товарища Одоевской были влиятельные знакомые, ее быстро хватятся. А Харитон хотел бы получить девушку в свое единоличное пользование хотя бы на час. Ученый не сомневался, что Одоевская его поймет; его планы гораздо больше, чем просто человеческое существование. — Нравится вам меня рассматривать, — девушка нервно потерла щеки; Харитон промокнул руки полотенцем. — Я нахожу вас крайне… занимательной, — признался он, чувствуя, как горят лицо и шея; Захаров фактически подтвердил свой интерес к девушке, которая безрадостно хмыкнула, почесывая шейку блаженствующей Мусе, усевшейся у ее ног. — Красиво завуалировали слово «мутант». — Не вижу в физических преобразованиях ничего предосудительного или отталкивающего, товарищ Одоевская. На вашем месте я был бы польщен тем, что именно вам выпала удача совершить столь значительный скачок в развитии организма. Девушка опустилась на кушетку, вытянула ноги, покачивая ступнями из стороны в сторону. — Вы бы так не оговорили, оказавшись на моем месте. — Осмелюсь не согласиться, — пальцы ученого коснулись точеного подбородка Одоевской, приподнимая ее лицо; Харитон, тихо дыша, коснулся красноватых продольных рубцов, оттянул щеку, разглядывая чистое, ясное лицо сквозь линзы очков. Солнце казалось не обжигающе полуденным, а затухающе закатным и мягким. Трогать девушку было… приятно. Захаров неосознанно задышал чаше, продолжая скользить рукой вдоль шрамов, ощущая их тугую плотность. — Мне бы хотелось… — мужчина сглотнул, стараясь подобрать слова; Одоевская смотрела на него снизу вверх, открыто и спокойно, позволяя изучать прикосновениями свое лицо, покорно открыла рот, когда Харитон слегка надавил на ее подбородок, и рубцы разошлись, разделив ее лицо надвое. Челюсть, преобразованная полимером, была вдвое шире обычной человеческой, разросшейся чуть ли не до висков, и моляры заменило острым, вытянутым подобием клыков. Тускло блеснули титановые спицы и вставки, укрепляющие суставы и челюстные кости; Захаров повернул голову девушки из стороны в сторону, бесстрашно склоняясь к широкому, как у аллигатора, зеву, не находя его ни отталкивающим, ни уродливым. — Хотелось… — Харитон растерянно прочистил горло, — чтобы я мог похвастаться такими же выдающимися способностями организма. С развитием роботостроения уязвимость и хрупкость человеческого тела подчеркивается все сильнее. Поэтому… Ученый посветил миниатюрным фонариком в рот Одоевской, рассматривая ее зубы. — Вы для меня очень любопытная личность. Девушка сомкнула челюсти, подвигала подбородком, плотнее закрывая рот; рубцы на ее щеках спаялись, вновь делая ее лицо вполне обычным, скрывая все изменения, сделанные полимером. — Я для половины ученых Предприятия подопытный кролик, сбежавший из клетки, — заявила товарищ Одоевская без возмущения или обиды, — для лаборантов и солдат — ебучий крокодил. Захаров поморщился: он не выносил брани; солнечное сияние девушки несколько померкло, когда она хищно клацнула зубами, но тут же внутренний свет Одоевской едва снова не прожег ему роговицу, когда она улыбнулась. — Знаете, Харитон Радеонович, в чем разница между ученым и субъектом исследования? Один — режет, другого — режут, — Одоевская поднялась на ноги, оказавшись вплотную к мужчине, — мне бы не хотелось, чтобы вас резали. Даже на благо науки. Захаров недовольно втянул носом воздух. — Узко мыслите, девушка, — сокрушенно отметил он, — думаю, товарищ Мельников с вами бы не согласился. — Так товарищ Мельников и не себе полимер по венам пускал, — усмешка Одоевской вышла кривой и жутковатой; Харитон скрестил руки на груди, независимо вскинув голову; Муся, тычущаяся носом в девичью ладонь, теперь казалась предательницей; если бы кошка понимала, какую крамолу несла товарищ Одоевская, зашипела бы и выпустила когти. — Я считал, что, как частый посетитель Предприятия, вы обладаете более гибким сознанием. Девушка подвигала нижней челюстью, дурашливо сморщив нос. — У меня капкан вместо рта. На том и остановимся, — потрепав сидящую на кушетке Мусю между ушей, Одоевская повернулась к двери, — черкнете справку, что диагностика мне не требуется? И так челюсть почти железная, прямо как у Лаборанта. — Разумеется, — кивнул Харитон, апатично наблюдая за тем, как девушка тискала разомлевшую белую кошку, щурившую зеленые глаза. Он мог бы попросить ее остаться, настоять на более тщательном осмотре, чтобы провести больше времени в обществе Одоевской, но Захаров был слишком горд, чтобы признаться себе в необходимости чувствовать рядом чье-то тепло. Это типично животное чувство, а ученый считал себя больше, чем человеком, поэтому и не стал задерживать девушку, которая забыла попрощаться перед уходом, лишь кивнула, замедлив шаг на пороге, и махнула ученому рукой. Солнце вновь вспыхнуло в ее волосах и потухло, как только Одоевская вышла из кабинета. Дверь захлопнулась с глухим стуком, и Харитон выдохнул, опуская плечи. Девушка не сказала ничего грубого или оскорбительного, однако мужчина все равно ощущал себя если не обманутым, то разочарованным; собой. Захарову казалось, что будь он не таким… посредственным, то девушка увидела бы в нем не только работника Предприятия 3826. Он же прямо сказал, что испытывает интерес; Одоевская сочла его заинтересованность сугубо научной? Тогда разве стал бы Харитон перед ней объясняться? Мужчина наморщил лоб, проводя ладонью вдоль выгнувшейся спинки Муси, позволил кошке забраться ему на руки, прижал животное к груди, стараясь найти успокоение в ее уютном урчании. Захаров не нуждался в похвалах и поощрении, но, когда он обнажил свои чувства, ожидал более… трепетной реакции. Похоже, Харитона не воспринимали всерьез; снова. Признаться, его несколько утомило постоянно кому-то что-то доказывать; Захаров уже сделал достаточно, чтобы его гений признали и молча выполняли его распоряжения. Но станут ли слушать Харитона Захарова, когда рядом сияет солнце Дмитрия Сеченова? Ученый отошел к окну, продолжая гладить притихшую Мусю; от яркого солнечного света у него светились глаза. В тени было спокойнее и тише; вдали от чужих глаз было намного легче реализовывать свои планы, как и управлять людьми, слишком глупыми, чтобы осознать манипуляции. Может, Харитону и не удастся получить в свое распоряжение Одоевскую, однако он доберется до разработок Мельникова и найдет им достойное применение. Харитон найдет способ стать больше, чем человеком. И тогда его заметят. Тогда он сам станет солнцем, чьего тепла будут отчаянно желать.