Жертва против обстоятельств

      Услышав знакомое имя, Мо Жань напрягся. Чу Ваньнин наконец опомнился и тот самый палец, который только что лежал на губах Мо Жаня, прижал к своим губам, жестом приказывая молчать. Теплая ладонь легла на грудь Мо Жаня — вставать нельзя.       Тем временем подозрительные люди продолжали обсуждать подозрительные вещи:       — Так говоришь, будто не ты соскочил с задания и подначиваешь искать генеральских родителей.       — У меня свое представление о том, как надо страну спасать, — хмыкнул тот, кто затеял этот разговор.       Мо Жань вскоре уловил запах горелой серы и дешевого табака.       — Ну просвети меня, умник, — скрипуче расхохотался второй.       — Ся Сыни и Тасянь-цзюнь считают, чем больше давишь, тем больше порядка. Им просто необходимо было задавить всех католиков…       — Погоди. Католики работали на Хуа Бинаня. Ну да, он сидел тогда в тюрьме, но все мы в курсе, что там все решают связи.       — Не все работали на Хуа Бинаня. Были и нормальные, — огрызнулся мужчина с сигаретой и нездорово кашлянул. — Это неважно. Важно — заранее укокошить родителей этих жестоких ублюдков и спасти страну.       — Спасти страну от возвращения Пекина и Шанхая? Мы жили на краю мира, сидели жопами на камнях, а Тасянь-цзюнь дал нам поля и равнины, города и деревни, моря и реки.       — Думаешь, Тасянь-цзюнь особенный? Если не он, то кто-нибудь другой сделал бы это рано или поздно.       — Кто? Старик Хуа-Хуа? Этот прихвостень длинноносых всю страну распродал бы по кусочкам своим дружкам. Так же, как он продал им целое поколение мальчиков. Сделал из них подопытных крыс.       Так они еще долго препирались, и хоть бы Мо Жань что-нибудь понял из этой белиберды. Раньше он подумал бы, что незнакомцы обсуждают какой-то сериал. Судя по их словам и по тому, что Хуа Бинань сказал Ши Мэю, Ся Сыни действительно злодей. Значит, и Тасянь-цзюнь злодей, раз они союзники. Но Чу Ваньнин и Наньгун Сы были на стороне этого Тасянь-цзюня. Они оба выглядели порядочными людьми, а в Чу Ваньнина Мо Жань был по уши влюблен, поэтому даже предположить не мог, что уважаемый начальник его возлюбленного плохой человек. А этим незнакомцам, которые трепались у реки, были даны задания, на которые они срать хотели, да еще планировали убить родителей генерала. Охренеть, задумали убивать пенсионеров! Просто за то, что они хорошего начальника родили и воспитали. Про объединение страны и подопытных мальчиков Мо Жань ничего не понял. Про католиков в лагерях тоже. Ленивые ассасины мусолили эти три темы миллиард лет. И если бы на сердце Мо Жаня не лежала изящная ладонь Чу Ваньнина, он не вытерпел бы и спустил бы умников в реку.       В какой-то момент он снова перестал слушать и начал наслаждаться близостью Чу Ваньнина. Ему чудилось, что сквозь сладкий запах влажной земли пробивается тонкий аромат кожи. Когда рука Чу Ваньнина начала дрожать от холода, Мо Жань подумал, что если бы проклятые листья не шуршали, можно было бы притянуть мужчину к себе на грудь и согреть в крепких объятиях. Но он мог лишь накрыть ледяные пальцы своей горячей рукой. Крупная, но узкая ладонь Чу Ваньнина была будто создана, чтобы лежать в ладони Мо Жаня — не хрупкая игрушка, а надежная опора, основа его реальности.       Когда они добрались до лагеря, ужин уже остыл. Наньгун Сы с подозрением вынул из волос Мо Жаня пару сухих листьев, скривил морду, но ничего не сказал. Чу Ваньнин в общих чертах рассказал ему за едой, с кем они столкнулись у нового моста ниже по течению, но не упоминал ни генерала Тасянь-цзюня, ни Ся Сыни. Все это было очень любопытно, но Мо Жаню пока не хватало смелости поинтересоваться, чем на самом деле занимается Чу Ваньнин под началом этого генерала. И что это за генерал — настоящий из правительства или какой-нибудь бандит?       Ночью Мо Жань проснулся от резкого звука — это его соседи выбрались из палатки и теперь закрывали за собой двери на молнию.       — Сколько их там? — они еще не отошли от палатки, а Наньгун Сы уже начал спрашивать.       — Судя по тому, что им нужен мост для перевозки грузов, достаточно, чтобы их не игнорировать, — устало ответил Чу Ваньнин.       — Как думаете, генерал и это предусмотрел? Среди них есть тот, кому поручено сдать их лавочку?       — Даже если и есть, за что ты их привлечешь? За бензин?       — За тунеядство, — проворчал Наньгун Сы.       Их голоса вскоре затихли, и Мо Жань уже не слышал, о чем они говорили. Все чесалось — так хотелось подслушать! Но что-то ему подсказывало, что проблем не оберешься, если Чу Ваньнин его застукает. Его отхлещут хлыстом, а потом бросят в холодную реку на растерзание хищным лососям. Ничего, когда придет время и если Чу Ваньнин сможет ему довериться, он и так все узнает.       Было четкое ощущение, что Чу Ваньнин и Наньгун Сы точно знают, что ждет их всех в будущем. Они иногда говорили «когда вернем Сычуань» или «когда освоим озеро Цинхай» таким тоном, будто это уже дело решенное. Не «если», а именно «когда». Будь у Мо Жаня такая уверенность в завтрашнем дне, он был бы самым счастливым человеком на земле. А эти двое строили планы на месяцы вперед! И однажды Мо Жань не выдержал.       — Откуда ты знаешь, что мы поселимся на озере Цинхай? — спросил он у Чу Ваньнина на одном из последних привалов.       Чу Ваньнин слегка смутился и ответил не сразу.       — Мне кажется, это логично. Нам нужно много пресной воды, а в озере ее полно. Оно огромное, как море.       — А почему ты так уверен, что мы вернем Сычуань? Там же до фига народу жило, и больных сейчас навалом.       Тут Чу Ваньнин тоже не сразу нашелся, что ответить, но и на этот раз его слова звучали так, что не прикопаешься.       — Там плодородные земли. Цинхай — это камень и озерная рыба, много людей не прокормишь.       Мо Жань сел рядом с Чу Ваньнином. Достаточно близко, чтобы почувствовать тепло его тела, но достаточно далеко, чтобы не смущать его. Еще один вопрос мучил Мо Жаня, но он боялся его озвучить. Ему казалось, Чу Ваньнин правда знает, что ждет их в будущем. И если ответ окажется не тем, которого он хочет, если в будущем все еще хуже, если хорошо не станет никогда, Мо Жань не перенесет. Чу Ваньнин будто прочитал его мысли и сам спросил:       — Думаешь о том, сможешь ли вернуться домой?       В большом лагере было полно людей, которые целыми днями могли трещать о том, что сделают, когда вернутся. Женщины мечтали вслух, пока терли на доске белье, мужчины — пока валили сушняк в лесу. Мечтали о том, как снова встретятся с теми, кто остался позади, как пойдут ногами по асфальту, как сходят в парикмахерскую или в закусочную, как купят себе баоцзы на рынке. Некоторые планировали, в каком порядке нужно сходить в гости к знакомым. Многие были уверены, что вернутся домой очень скоро. Но Чу Ваньнин говорил так, будто пройдут десятки лет, прежде чем они смогут вернуться. От мысли о потерянном доме у Мо Жаня горло сдавило.       — Да, постоянно думаю, удастся ли мне когда-нибудь вернуться в Пекин.       Взгляд Чу Ваньнина смягчился, будто тот правда понимал, каково это — тосковать по дому.       — Зачем тебе возвращаться? — неожиданно спросил он.       Этот вопрос был еще более жестоким, чем предыдущий, но Чу Ваньнин уже не думал о чужих чувствах. В голове билась мысль: «Вернуться в Пекин — это желание Мо Жаня. Желание отца Тасянь-цзюня». Возможно, именно из-за этого желания через тридцать лет их сын, который никогда прежде не видел восточных земель, вернет Китаю Пекин. Он никогда не задумывался о том, что двигало генералом как человеком. Он не думал, что Тасянь-цзюнь — человек. В учебниках писали, что это был его долг как правителя, что это было отвоевание территорий и ресурсов, но что если это просто желание его отца, которое Тасянь-цзюнь нес в своем сердце всю жизнь?       — Я хотел увидеться с мамой, — глухо ответил Мо Жань.       Сердце Чу Ваньнина упало. Он не знал своих родителей, поэтому часто попадал впросак, когда речь заходила о родне других людей. Даже в голову не пришло, что Мо Жань мог потерять мать во время эпидемии. Ему казалось, что кроме дяди с тетей и Сюэ Мэна у него никогда никого не было. Заметив замешательство Чу Ваньнина, Мо Жань криво улыбнулся:       — Хотел навестить ее на кладбище. Мы с ней уже давно расстались, — немного помолчав, он добавил: — Еще я хотел побывать там, где провел детство.       — Я тоже, — вырвалось у Чу Ваньнина.       Его сердце горело от непролитых слез и радости. О чем горюет человек, утративший все, что имел? Горе у всех действительно разное, и каждый горюет о своем. Встретить того, кто поймет твои чувства, сложнее, чем вытянуть невод с русалкой, исполняющей желания. Они оба утратили свои миры. И утратив их, горевали об одном и том же. Только Чу Ваньнин расстался со своим миром десять лет назад, а не сейчас.       — Где ты провел свое детство? — спросил у него Мо Жань.       Глаза Чу Ваньнина обожгло непролитыми слезами. Он думал, все его слезы высохли годы назад.       — На озере Цинхай.       — Значит, ты скоро вернешься, — улыбнулся Мо Жань.       Чу Ваньнин кивнул, а сам подумал:       «Нет, я уже никогда не вернусь туда. Я могу вернуться к озеру, но туда — не могу. Не могу».       Даже если время и место будут теми же, он уже не тот, что прежде.       Путешествие во времени похоже на смерть. Ты покидаешь привычный мир в одиночестве и попадаешь туда, где раньше никогда не бывал, но много раз об этих местах читал. В первый год, когда Чу Ваньнин только привыкал к жизни в Китае прошлого, люди кругом говорили о конце света, якобы майя предсказали его сотни лет назад. Но наступил две тысячи тринадцатый год, и с миром ничего не случилось. Чу Ваньнин и так знал, что мир не кончится ни в декабре, ни через десять лет во время великой эпидемии, ни через шестьдесят лет. Дальше ему не посчастливилось заглянуть и вряд ли посчастливится.       Он родился в две тысячи пятьдесят первом году, за два года до Великого отвоевания восточных земель. Как и все дети того времени, он рос на западе, у озера Цинхай, и не знал своих родителей. Возможно, они были бы рады его найти и принять в свои объятия, да только пойди найди свою кровинку в стране, где есть целое поколение сирот при живых родителях. В те времена младенцев отнимали у матерей через полгода, и в дальнейшем все дети воспитывались в домах малютки, а потом — в детдомах. Эти жестокие порядки продолжались пять лет, до самого низложения президента Хуа.       Они знали, что такое семья. У всех детей старше или младше на несколько лет были отец и мать, были братья и сестры. Они читали о настоящих семьях в книгах, слушали истории по радио. У них были десятки тысяч братьев и сестер, и в то же время — ни одного родного человека.       Другие дети могли восполнить недостаток родительской любви дружбой с ровесниками. Мальчики и девочки носились друг за другом, делились едой, печалями и радостями. Все вокруг обладали врожденной способностью сближаться с другими, которую они совершенствовали в течение жизни. Но там, где у остальных был талант понимать товарища, Чу Ваньнин чувствовал досадную пустоту.       Он не мог заводить знакомства, а если кто-то знакомился с ним, быстро разочаровывался, потому что Чу Ваньнин был тихим и замкнутым ребенком, да еще на лице его застыл несмываемый отпечаток гнева и высокомерия. Был ли он виноват в том, что родился с таким лицом? Был ли виноват, что не знал, как общаться? Иногда Чу Ваньнину казалось, что он родился стариком, и поэтому не способен получать удовольствие от бесцельной беготни, от визгов и писков, от странных игр.       Зато ему нравилось наблюдать за тем, как меняются травы в течение года, как бабочка порхает с цветка на цветок, как раскрываются сосновые шишки. Чу Ваньнину нравилось играть в вэйци с настоятелем храма, в котором он отдыхал каждое лето. Для остальных детей эти летние поездки для «укрепления патриотических чувств» были пыткой, потому что в храме нельзя было бегать и орать, нужно было рано вставать, медитировать, умываться холодной водой. Чу Ваньнин чувствовал себя в монастыре как дома. Ему нравилось жить в жестких рамках правил, нравилось знать, что по понедельникам на завтрак бывает тофу с луком, а по средам на обед подают сладкого тушеного карпа из озера Цинхай. На берегу этого озера он провел лучшие дни детства. Не только потому, что ему нравилась рыбалка, наглые чайки, ярко-желтые рапсовые поля и нежные ирисы, цветущие в воде. На берегу этого озера он встретил своего первого и единственного друга.       Он бы так и общался с настоятелем, озерными чайками и дождевыми червями, если бы однажды на рапсовом поле не встретил Сюэ Чжэнъюна. Этот мальчик был самым шумным и самым крупным из всех детей. А еще он был самым смелым и странным, потому что однажды подошел к Чу Ваньнину и сказал: «Ты похож на генерала, давай дружить».       Как и все дети, Чу Ваньнин генерала Тасянь-цзюня боготворил. Каждый день в приюте начинался с гимна. Большой портрет генерала выносили во двор, и дети пели во все горло, благоговея перед спасителем нации.        Генерал Тасянь-цзюнь был красивым мужчиной: бронзовая кожа, брови вразлет, глаза феникса, жесткая линия рта. Он тоже носил на своем лице отпечаток высокомерия и жестокости, но в те времена для них это было лицо героя. Поэтому услышать от кого-то, что ты похож на генерала, было высшей степенью похвалы.       Так Чу Ваньнин с Сюэ Чжэнъюном и подружились. Конечно, Чу Ваньнин не научился общаться по-человечески, но друга это не волновало. Как он однажды сказал, ему нужен друг, а не человек. Он почти никогда не обижался и даже помогал Чу Ваньнину, если возникали трудности с другими детьми.       Потом радужное детство у озера Цинхай подошло к концу, настало время уезжать на восток, осваивать новые старые земли. Чу Ваньнин думал, они поедут в Пекин, но в итоге их отвезли в западную столицу — Лоян. Сотни лет назад этот город уже был резиденцией августейших особ, и теперь здесь располагался штаб генерала. Пекин в начале шестидесятых все еще оставался недостижимой целью. Он был возвращен, но в нем нельзя было жить, как и в большинстве крупных городов вроде Чэнду, Шанхая и Гуанчжоу. Все коммуникации требовали тотального обновления, а здания, которые сорок лет простояли без должного ухода, было легче снести и отстроить заново, чем восстанавливать.       В средней школе Чу Ваньнин узнал, что он урод. В целом, у него и раньше не было в этом сомнений, но одно дело в зеркало смотреть, а совсем другое — слышать, как учитель биологии называет тебя чудовищем. Тогда Чу Ваньнин верил учителю и стыдился своей сути. Он не мужчина, а отвратительная химера с лишним куском мяса внутри, из-за которого ему не стать настоящим человеком. Повзрослев, он понял, как несправедлив был учитель. Все мальчики его поколения были такими — и по чьей вине? Этот учитель и другие взрослые позволили Хуа Бинаню провести ужасный эксперимент, поверили, что это нужно для возрождения нации. Как можно винить детей в том, что взрослые не смогли их защитить?       Еще на уроках нравственного воспитания им рассказывали, что единственный возможный союз — между мужчиной и женщиной, и рожать мужчине не пристало. Отношения между мужчинами назывались отвратительной мерзостью, за них можно было сесть в тюрьму, если поймают.       Однако когда первые дети, родившиеся в результате эксперимента, достигли совершеннолетия, началась вторая волна испытаний. На этот раз никого не заставляли, но платили за участие бешеные деньги, на которые можно было безбедно жить до конца жизни. В результате выяснилось, что у большей части мальчиков ни яичники, ни матки не функционируют нормально и не отвечают на стимуляцию гормонами. Те, кто был способен зачать, не могли выносить или рожали уродцев. Когда результаты эксперимента были опубликованы, ни у кого не осталось никаких сомнений в том, что большой проект Хуа Бинаня оказался провальным. Такие огромные жертвы — впустую.       Конечно, ходили слухи, что кто-то все-таки родил здорового ребенка, но такая новость шла вразрез с идеологией, поэтому об этом никто не писал всерьез. Больше писали о том, как страдали те, кто согласился на участие во втором эксперименте. О том, как кто-то покончил с собой — в основном те, кто потерял ребенка или родил уродца. Писали и о том, что сношения с мужчиной унижают достоинство и вредны для физического и ментального здоровья.       В самом деле, что поехать кукушкой, что стать инвалидом тут было проще простого. Органы, сформированные у мужчин, не были похожи на женские, которые каждый месяц выдают по зрелой, готовой к оплодотворению яйцеклетке. Мужчинам требовалось принять гормональный препарат, который стимулировал овуляцию и вызывал сексуальный голод. К тому же, у них не было нормального влагалища, оплодотворение осуществлялось через прямую кишку, оснащенную хитрой системой клапанов, а родить можно было лишь путем кесарева сечения, когда ребенка вынимали, предварительно взрезав брюхо.       В статьях писали, что участники эксперимента после принятия препарата оказывались в аду — хотя они сознавали омерзительность происходящего, их тела не подчинялись им. Получая физическое удовольствие от секса с мужчиной, они внутренне корчились в жутчайших идеологически верных муках.       «Это как изнасилование под афродизиаками», писали в статьях.       «Живот болит, грудь наливается, а сознание будто разделяется надвое: одна половина тебя жаждет принять мужчину, а вторая вопит, что это мерзко и противоестественно, и вы оба будете гореть в аду за это. Конечно в результате этой мерзости не могли родиться здоровые дети».       Чу Ваньнин в экспериментах не участвовал и никогда не принимал эти препараты. Десять лет он готовился морально к ужасным мукам, к дикому стыду и отвращению. Только узнав от Ся Сыни, что родит, Чу Ваньнин чуть кровью кашлять не начал.       Конечно, ему со средней школы промывали мозги и убеждали в том, что мужеложец хуже вора-рецидивиста. Вор крадет у людей вещи, а мужеложец — мужчину, которых не так уж и много было в их поколении. Сначала Чу Ваньнин настроился на волну «ради генерала можно и на кол сесть, не то что на мужской член». Все на благо родины, как говорится. Он приложит все усилия, чтобы сперматозоид генеральского отца встретился с его яйцеклеткой.       Время шло, и Чу Ваньнин с удивлением обнаружил, что мужчина с фотографии не так уж противен ему. Он стал надеяться, что ему повезет больше, чем участникам эксперимента. Даже появилась мысль, что несмотря на промывку мозгов в школе, ему действительно не претит любовь между мужчинами. На то, чтобы это осознать и принять, Чу Ваньнину потребовалось десять лет. Так что, если бы его отправили трахаться с генеральским отцом прямиком в двадцать третий год, он помер бы на месте от внутренних противоречий. Когда пришло время, Чу Ваньнин на своей шкуре проверил, сколько в тех статьях было лжи. Но прежде и правда чуть не окочурился — от ревности.       Когда они только встретились, Чу Ваньнин думал только о своей задаче, поэтому не обратил внимания на то, как Мо Жань общается с красавчиком Ши Мэем. Потом они десять дней спали в одной палатке, вели трогательные разговоры, даже падали вместе в реку. Но когда они вернулись на базу, Мо Жань тут же помчался к Ши Мэю — выяснять, как там его нога.       «Тебе требуется лишь раз переспать с ним, Чу Ваньнин. Ты не имеешь права на Мо Жаня, ты для него никто, а Ши Мэй… Возможно, Ши Мэй — его настоящая любовь», — твердил про себя Чу Ваньнин.       Проблема была лишь в том, как украсть Мо Жаня на одну ночь у Ши Мэя и не захотеть большего. Ничего еще не случилось, а Чу Ваньнин уже хотел, чтобы его любили. Его, а не Ши Мэя. Но загвоздка была та же, что и много лет назад на берегу озера Цинхай. Он никому не был нужен, он родился стариком — скучным, с неприятным лицом.       Бывает, некрасивые люди находят друзей благодаря легкому характеру и правильно подвешенному языку. Но Чу Ваньнину казалось, что бы он ни сказал Мо Жаню, все было неправильно и не к месту. Вместо того, чтобы пожалеть его в первый день похода и сказать, что все будет хорошо, он к чему-то завел разговор о горе. Вместо того, чтобы спрашивать его, не хочет ли Мо Жань вернуться домой, надо было промолчать. Говорить о таком больно и неприятно, но Чу Ваньнин понимал это только задним числом, когда проигрывал диалоги в голове. Чтобы имитировать эмпатию, он мог заучить, как себя вести в каких обстоятельствах, и притвориться нормальным человеком. Но сейчас все перевернулось вверх дном, заученные схемы не работали, и вся его суть — неприглядная, холодная и неуклюжая — всплыла на поверхность, точно рыбий труп.       Ши Мэй был нежным и отзывчивым, никогда никому плохого слова не говорил, и конечно Мо Жань искал его компании после десяти дней в аду с чудовищем Чу Ваньнином.       «Если я чудовище, зачем Мо Жань держал меня за руку, когда мы прятались от людей из будущего в лесу?» — на мгновение в нем вспыхивала надежда, и тут же гасла.       Для Чу Ваньнина прикосновение к человеку или объятие — событие, по частоте близкое к Новому году. Мо Жань же постоянно кого-то трогал или обнимал. Если Чу Ваньнин мог расценить что-то как знак привязанности и симпатии, для юноши это ничего не значило.       Мо Жань тем временем был смертельно обижен. Он отлично себя вел, если не считать истерику в первый день и ложь о том, что не умеет плавать. Он построил конюшню, и ни один конь не подал ни единой жалобы на застройщика. Он не приставал к Чу Ваньнину по ночам, даже когда Наньгун Сы пропадал в лесу из-за диареи. Несмотря на все очевидные и крайне выдающиеся заслуги перед отечеством, Мо Жаня не брали в следующий рейд. Ему сказали, что он отправится вместе с дядей и Сюэ Мэном в горы в обсерваторию Куньлунь, чтобы наладить там вещательную аппаратуру и поставить вышку. Конечно, это задание было очень интересным и важным, но он хотел быть рядом с Чу Ваньнином и теперь чувствовал, что его сердце разбито.       Ши Мэй советовал поговорить с Чу-лаоши.       — У вас в поезде случился конфликт, — осторожно сказал он. — Вы его прояснили?       — Он же меня взял в этот раз.       — Значит, не прояснили. А-Жань, я думаю, причина может быть в этом.       У Мо Жаня кишка была тонка спросить Чу Ваньнина напрямую, есть ли проблема в том, что они целовались. Поэтому он спросил у Наньгун Сы:       — Почему вы меня не берете?       — Ты уже спрашивал до завтрака, во время завтрака, после завтрака и перед обедом. Я отвечаю в сотый раз: таково распределение. Все.       — Может, я чем-то обидел Чу-лаоши?       — Мне почем знать? Это ваши личные дела.       Мо Жань знал, что ему надо бы в ногах у Чу Ваньнина валяться и умолять взять с собой. Но у него еще была надежда на сближение, и он боялся услышать прямой отказ — это раз. Еще он считал, что тоже не пальцем деланый, поэтому мучился от задетого самолюбия — это два. Он со всеми советовался, но к Чу Ваньнину на пушечный выстрел не подходил.       — Мэн-эр сказал, ты расстроен, что придется ехать в обсерваторию, — сказал ему дядя за завтраком на пятый день. — Ехать все равно надо, таковы правила распределения. Ты скажи только, чем тебе обсерватория не угодила?       Мо Жань украдкой оглянулся, чтобы понять, не услышит ли его Чу Ваньнин. Тот еще не явился на завтрак.       — Дело вовсе не в том, что я не хочу в обсерваторию. Мне просто понравилось ездить на почтовые станции, но Чу-лаоши не хочет меня брать. Кажется, я ему чем-то не угодил.       — Юйхэн тебя очень хвалил. Жалел, что ты больше не с ним в команде.       — Серьезно? — опешил Мо Жань.       — Он, конечно, возглавляет эти отряды, но не все зависит от его личного мнения. Видимо, на распределении сочли, что твои таланты больше пригодятся в обсерватории.       — Но у меня и талантов особых нет. Я без учебников, конспектов и интернета абсолютно бесполезен. Сейчас только мои походные навыки могут пригодиться.       На следующий день должен был состояться первый праздник — месяц со дня основания базы. Не всем эта новость пришлась по душе — многие оставили любимых в городах, и неясно было, живы те или мертвы. Но в основном люди встретили идею с энтузиазмом. Трудиться не покладая рук, конечно, рукопожатно, но и отдохнуть не помешает. Для кухни все эти праздничные мероприятия означали одно: больше работы. Мо Жань, в отличие от своих товарищей по ножу и воку, не жаловался, потому что жаждал отключиться от досадных мыслей.       Он так и не поговорил с Чу Ваньнином. Даже завидев его в толпе, Мо Жань начинал скучать по нему. На следующий день после праздника отряд Чу-лаоши снова отправлялся на юг, в сторону Сычуани, и теперь вместо обиды Мо Жань мучился страхом. Если Чу Ваньнин хвалил его, возможно, его не взяли, чтобы не подвергать опасности? В той стороне, куда они поедут, обосновались странные люди, которые ненавидят генерала Тасянь-цзюня. Может, начальство отправило Чу Ваньнина убрать их? Как Хуа Бинаня?       За обедом он встретился взглядом с Чу Ваньнином, когда раздавал еду, и сердце снова подскочило куда-то к горлу. Что если они видятся сегодня в последний раз? Что если те бандиты, которых они встретили у моста, убьют Чу Ваньнина? До того случая он был уверен, что самое опасное в рейдах — утонуть в сожалениях о прошлом и страхах о будущем. Оказалось, что и правда велик риск напороться на неприятности.       Чу Ваньнин выглядел странно: все такой же прекрасный, но не как обычно. Была в его взгляде непривычная мягкость, а лицо будто порозовело от лихорадки. Неужели он заболел? И в таком виде собрался на рандеву с вооруженными до зубов мужиками?       — Ты как себя чувствуешь? — спросил Мо Жань, когда к нему подошел следующий человек. — Не простудился?       — С чего ты взял? — фыркнул Чу Ваньнин и поспешил сбежать. — Занимайся своими делами.       «Значит, его здоровье — не мое дело», — мрачно подумал Мо Жань.       Голос Чу-лаоши звучал нормально, только, может, чуть ниже, чем обычно? Или показалось из-за того, что он оглох уже от девичьего писка?       Вечером Мо Жань приготовился умирать еще до окончания своей смены на кухне. С его места отлично проглядывался весь обеденный зал под навесом от солнца и дождя, поэтому он видел, как Чу Ваньнин сел за один стол с семьей Сюэ и Ши Мэем. Это означало одно: когда Мо Жань закончит работу, им придется сидеть бок о бок. Но он даже не предполагал, какое испытание на самом деле ждет его впереди.       — Не соглашайся, Мо Жань, — расхохотался дядя Сюэ, услышав предложение Чу Ваньнина. — Юйхэн дал тебе фору, но ты ни за что его не перепьешь.       Проблема была в том, что Мо Жань даже не желал с ним соревноваться. Он хотел напиться вдрабадан. Чтобы забыть о том, что он не нужен такому серьезному человеку, как Чу Ваньнин. Чтобы забыть, что прежней жизни конец, а в будущей жизни им не суждено быть вместе. Мо Жань чувствовал себя выброшенной в океан бутылкой. Когда-то его сделали на заводе, чем-то наполнили, хранили на складе, потом он стоял на полке в магазине. И тут — его опустошили, он снова стал пустым, все надежды на будущее, все планы, все разрушено, и вот его выбросили в воду, и он дрейфует где-то как часть огромного острова из ненужного пластика. Они все — опустошенные, выброшенные в открытое море бутылки. Они думали, их предназначение в том, чтобы хранить свое содержимое, но в чем их предназначение теперь, когда вокруг лишь вода, небо и такие же пустые люди без надежды, без веры в завтрашний день? Отличие всех окружающих бутылок — то есть, людей, конечно, в том, что они умрут и разложатся быстрее.       — Как поэтично, — холодно сказал Чу Ваньнин, но кончики его ушей полыхали. — Постарайся не разложиться слишком быстро, Мо Жань.       «Хочу разложить тебя на столе, — Мо Жань сглотнул, зацепившись взглядом за кадык Чу Ваньнина, а потом вдруг ужаснулся. — Неужели я это все про бутылки вслух сказал?»       Но страх сошел спустя мгновение, Мо Жань выпил еще и его понесло дальше.       В голове с тех пор, как он сел в поезд на станции Чунхуа, варилось невообразимое количество разной дичи. Там бурлили в собственном соку феноменально ценные мысли о жизни, людях и вообще, и поскольку Мо Жань пил — то есть, конечно, соревновался с Чу Ваньнином, тому досталось больше всех. Мо Жань даже не запомнил, остался ли кто-нибудь еще за столом под конец заседания. Возможно, кто-то даже видел, как они с Чу Ваньнином соприкасались коленями под столом, как Мо Жань хватал его руки и требовал себя напоить. Он сказал Чу Ваньнину сложить руки лодочкой, налил туда вина и даже успел сделать один глоток, коснувшись ладони языком. За это Чу Ваньнин залепил ему мокрую пощечину и чуть душу не вытряс. Кончики его ушей так призывно полыхали, что хотелось взять его прямо здесь.       Потом они встали и куда-то пошли вместе. Мо Жань не понимал, идут ли они на прогулку или кто-то из них провожает другого. Они спали в разных павильонах: Мо Жань с Ши Мэем и Сюэ Мэном довольствовались одним помещением на сотню человек, а Чу Ваньнин, дядя Сюэ и другое начальство располагали отдельными комнатушками. Вдруг почуяв, что их разговор может подойти к концу, и они могут больше не увидеться, Мо Жань переполошился:       — Ты уезжаешь на две недели? — он не дождался ответа и тут же продолжил. — А я еду в обсерваторию Куньлунь. Мы же еще встретимся когда-нибудь?       Ему казалось, что голос его прозвучал жалко, для объяснений в любви не годится, а для соблазнения и подавно. Чу Ваньнин нахмурился и несколько раз собирался что-то сказать, но, похоже, не мог подобрать слов. Его раскрасневшиеся от вина губы дрогнули. Очевидно, мужчина собирался сказать ему, что теперь их пути могут разойтись навсегда. Мо Жань чувствовал, как жар ползет вверх по позвоночнику. Он был до краев наполнен желанием и тоской.       — Прости за то, что случилось в поезде, — выпалил Мо Жань.       — Ты принудил меня, — глаза Чу Ваньнина зло полыхнули, но его дыхание почему-то больше отдавало жаром желания, чем холодом злобы. — Кому бы такое понравилось?       — Я чувствовал себя таким пустым.       Если Чу Ваньнин не избил его и не сбежал в темноту, значит, все не так уж плохо.       — Пытаться заполнить пустоту другим человеком — порочная практика.       «Я не против порочных практик с тобой», — подумал Мо Жань, каждая жилка в руках и ногах дрожала.       «Снова ты упускаешь шанс! — Чу Ваньнин был страшно зол на себя. — «Принудил меня»? Надо было попросить его напомнить, что мы делали. Надо было сказать ему, что если хочет, может заполнить меня! Вот поэтому у тебя ничего не получится, Чу Ваньнин. Все лежит на блюдечке перед тобой, но ты слеп, как распоследний крот. Будь я женщиной, у меня бы получилось. Но что я за существо, в конце-то концов?»       Мо Жань, конечно, не подозревал, но весь вечер его тщательно окучивали, чтобы затащить в постель. Никто бы не уличил Чу Ваньнина в брачных ухаживаниях и приготовлениях к зачатию генерала Тасянь-цзюня. Если бы люди будущего знали, что генерал, вернувший нации Китай, был зачат после попойки в сарае! Но минуточку, никто еще не зачат, и все идет вообще не по плану.       С утра Чу Ваньнин выпил таблетку для овуляции. Весь день пришлось работать в состоянии умственного и полового возбуждения. Все тело горело, а кожа стала чувствительной настолько, что даже от дуновения ветерка томление разливалось по рукам и ногам, и хотелось провалиться сквозь землю от смущения. Но Чу Ваньнин был чрезвычайно хорош в самоконтроле и носил свободную одежду, поэтому никто не был шокирован. От одного взгляда на Мо Жаня у Чу Ваньнина под языком разливалась тягучая сладость, и накатывала дикая паника от мыслей о собственной непривлекательности и неуклюжести. Вечером он решил, что таким старым и неприглядным телом может соблазниться только пьяный. Но тут вышел план-капкан.       Чем больше Чу Ваньнин пил наперегонки с Мо Жанем, тем сложнее было себя контролировать. Обычным людям отсутствие контроля сыграло бы на руку, но ему для того, чтобы осуществить план, нужно было как следует сосредоточиться на задании. Потому что спусти этого похотливого мартовского кота с цепи — и он мигом сиганет на дерево, только вы его и видели. Какое совокупление, господа? Зов чресел силен, но бесполезен перед сокрушающей мощью стыда.       Он нажрался стимуляторов, напоил Мо Жаня, но дальше стал упускать одну возможность за другой. Даже разговор о поцелуе Чу Ваньнин не обернул в свою пользу. Вот они стояли у стены бараков, где спали юноши, и время стремительно утекало, еще чуть-чуть — и шанс будет упущен! Время истекло даже раньше, чем Чу Ваньнин рассчитывал.       — А-Жань, это ты? — послышалось из бараков. — Не поможешь мне? Тут Сюэ Мэну плохо.       Сердце Чу Ваньнина похолодело — Ши Мэй. С ним Мо Жань провел все последние дни, и наверняка его любит по-настоящему. Чу Ваньнина он целовал, чтобы заполнить пустоту, а Ши Мэя наверняка целует, потому что действительно хочет.       Откуда-то изнутри бараков послышались утробные звуки выворачивающегося наизнанку Сюэ Мэна.       — Да, Ши Мэй, сейчас, — крикнул Мо Жань.       «Хорошо, не люби меня, люби Ши Мэя до гроба! — с горечью подумал Чу Ваньнин. — Но у меня задание государственной важности, и сегодня ночью ты принадлежишь мне!»       Не успел Мо Жань и шагу ступить, как Чу Ваньнин атаковал его — и снова умудрился промахнуться. Он целился в пухлые и мягкие губы Мо Жаня, но тот повернулся, и в итоге Чу Ваньнин коснулся влажным поцелуем его щеки. Юноша замер и удивленно посмотрел на Чу Ваньнина. Это мгновение тянулось бесконечно, и в темноте было невозможно прочитать лицо Мо Жаня.       — Жди меня здесь, я скоро вернусь, — хрипло сказал Мо Жань и вырвался из слабой хватки.       Ждать Чу Ваньнин не собирался. Да и чего тут ждать? Новой порции унижения? Он и так скоро сгорит на месте от жгучего стыда в груди. Этот позор был страшнее и сильнее зова плоти, затмил собой чувство долга. Стоило Мо Жаню скрыться за углом, Чу Ваньнин развернулся и пошел к корпусу, где была его каморка с холодной жесткой кроватью.