Mures, feles, canes

Три слепых мышонка, три слепых мышонка, смотри как бегут, смотри как бегут, они все бегут за хозяйкой, которая отрезала им хвостики кухонным ножом, разве видели вы подобное? Бачира качает головой, напевая на ломаном английском, шипящем и почти неразличимом, но его глаза закрыты, а губы-ниточки растянуты в беззаботной усмешке. Разве видели вы подобное? Три слепых мышонка. Тёмные провалы глаз монстра смотрят то ли на него, то ли куда-то сквозь. Безразличные глазницы расплывчатого контура не выражают в общем ничего, и Бачира ничего не старается там разглядеть. Общества друга было достаточно, чтобы сделать его счастливым. Три слепых мышонка, три слепых мышонка… Исаги всё чаще косится на него с этой тревогой, которая выражается в поджатых губах и осторожных вопросах. Его голос кислый, как лимонная кислота, как испорченное молоко. Он думает, Бачира сходит с ума, когда тот подолгу задумчиво замирает на месте, когда вновь под нос напевает какие-то английские песенки. Он больше не говорит с ним так часто, не обнимает его в постели. Бачира упорно игнорирует всякие трудности — монстр шепчет в самые глубины его сознания, что всё хорошо. — Расскажи сказочку, и твой язык разрежут, — он ласково улыбается, когда обнимает ладонями лицо Исаги и касается носом его щеки. Смеётся. — Твой язык разрежут, и каждой собаке достанется по кусочку. Исаги млеет под его прикосновениями, неосознанно расслабляется и пропускает жуткую песенку мимо ушей, будто и не слышал никогда. Он немного наклоняется, и Бачира целует его, а монстр, будто хитрая лисица, прячется за кухонной стойкой, выглядывает оттуда украдкой, мол, помнишь меня? Меня и трёх слепых мышат. Меня и свой разрезанный язык. Меня и собак, меня и город, меня и вселенную, и каждого во вселенной, кому достанется по кусочку. Разве видели вы подобное? Исаги прижимает его к столу, и Бачира упирается копчиком в пластик, холод жжёт его кожу сильнее тысячи солнц. Он позволяет Исаги наклониться сильнее, позволяет посадить себя на столешницу и за шею притягивает его ближе. Монстр выступает из-за угла, с любопытством приближается. Бачире не стыдно, Бачире хорошо, ему так чертовски хорошо. — Порядок? — Исаги вновь истекает лимонным соком, испорченное молоко заполняет его кровоток, радиация сигаретным дымом поражает дыхательные пути. Бачира смеётся и целует его в шею. — Ходдли, поддли, лужи и туманы, — он шепчет, как молитву, как истину, как что-то, чем оно точно не является. — Коты вот-вот поженятся на пуделях. Смешно, да? Исаги нервно улыбается, сжимает ладонями его раздвинутые бёдра. — Коты в синих пиджаках, а пудели в красных шляпках. Но что же станет с мышами и крысами? — Исаги будто и не слышит, будто и не воспринимает его болтовню. Он с готовностью расстёгивает собственный ремень, защищённый от влияния его вербальных глупостей пеленой похоти. Немного странностей Бачиры никогда не станут проблемой, пока его кожа упругая, а губы сияют блеском. Немного странностей, много странностей, божечки, да он совсем поехавший. — Но что же станет с мышами и крысами? Три слепых мышонка… Исаги стягивает с него шорты, отбрасывает в сторону, как бесполезную тряпку. Следом летят их футболки, и Бачира не может проигнорировать мысль о том, избавится ли Исаги от него за ненадобностью так же легко. Откинет, словно их ничего и не связывало. Откажется от кусочка его разрезанного языка. Расскажи сказочку. Разве видели вы подобное? О да, чертовски много раз он видел это, повторяющееся друг за другом, в разном освещении и в разных позах, губами друг к другу, спиной к груди, лицом в бумагах. Он видел подобное, разрезанный женой фермера кухонным ножом, он видел подобное, надевая красную шапочку на свадьбу котов и пуделей, он видел это много-много раз. Монстр тоже видел. Детскими голосками, словно птичьим переливом, в его голове звучит «Ходдли, поддли, лужи и туманы», и пальцы Исаги движутся в нём, и монстр тенью наблюдает со стороны, а Бачира вместо собственных вибрирующих стонов слышит только «Коты вот-вот поженятся на пуделях». Он представляет мышат без хвостиков, оскаленных собак с кровоточащими обрывками его языка и кошек в синих пиджаках. Он представляет вселенную, в которой всё иначе. Исаги заполняет его собой, впивается зубами в плечо и дрожит, а Бачира крепко держит его за спину, словно собирается погрузить пальцы под кожу и выломать лопатки, глядит на монстра так пронзительно, как никогда. И сразу глазницы наполняются цветом, и тусклый оскал сияет белизной. Бачира смотрит на себя в зеркальном отражении, растрёпанного и самую малость безумного, на свои переплетённые лозами лодыжки, на согнутую спину Исаги, на его сильные ноги, и не понимает, как здесь оказался. Удовольствие выбивает из него стон, страх оттолкнуть Исаги — чувство вины и всхлип. Исаги не различит, он ведь не собака, готовая схватить кусочек его разрезанного языка. Исаги не будет слушать его сказочки. Бачира жмурится, надавливает пятками на поясницу Исаги. — Сильнее, — говорит он. «Три слепых мышонка», — шепчет подсознание. Монстр. Он сам. Три слепых мышонка. Три слепых мышонка. Смотри, как бегут, смотри, как бегут. Они все бегут за хозяйкой, которая отрезала им хвостики кухонным ножом. Да, кажется, он видел подобное.