***
Случайно найдя в пакете с мусором упаковку из-под теста на беременность, Изуку начинает догадываться. В голове копошатся мысли, подозрений становится больше: это событие было бы слишком важным для них обоих, Каччан бы точно не скрыл такие новости. Опершись руками на тумбу у раковины, он пялится на пачку, не понимая. Они давно это обсудили и сошлись на неозвученном: «Может быть, когда-нибудь, когда оба будем готовы». Изуку, правда, уже пару месяцев как понял, что вот она, его готовность: он целый год обходился без травм, которые, по мнению Каччана, вполне могли отправить его на тот свет, доказал, что может позаботиться не только о других, но и о самом себе, стал чаще бывать дома, старался быть внимательнее и вообще вел себя «не как самоубийственный ебанавт». Он ни слова об этом не говорил: ждал. Беременность была важным шагом, ребенок — самым серьезным решением в его жизни, и Изуку ни за что не стал бы Каччана с ним торопить, все-таки это был осознанный выбор, и его должны были сделать двое. Перенервничав и перебрав в голове варианты, Изуку сминает пачку и выбрасывает. В смятении смотрит на себя в зеркало. Он бы точно хотел, чтобы тест оказался положительным, и от этого — от самого себя — слегка противно.***
Ими пахнет постельное белье, подушки, одежда и комната до самого распахнутого окна. Руки Каччана соскальзывают с плеч. Прогибаясь в спине и прижимаясь грудью ближе, Каччан что-то неразборчиво произносит. Быстро двигаясь, Изуку почти пропускает его слова. Чуть замедляется, думая, что показалось, но Каччан cжимает его бедрами, не давая отстраниться и выйти. Хрипло, но уже четче произносит, задевая губами мочку: «Внутрь». От его голоса у Изуку по спине бегут мурашки, возбуждение жаром собирается в паху, и хочется возразить, но Каччан, словно читая мысли, напористо затыкает его, проталкивая язык в рот и сжимаясь вокруг его члена. Будто со стороны услышав собственный стон, Изуку кончает, цепляясь за просьбу: почему-то она тревожит. Вернувшийся из душа Каччан снова выглядит раздраженным, и это беспокоит. Но Изуку честно пообещал не лезть после того, как тот сказал, что оторвет ему яйца, если он хотя бы попытается пристать с расспросами к врачу. Врачу Изуку звонить не стал, набрал Мицки-сан, но та так ничего толком и не прояснила: ей Каччан тоже ничего нового не рассказывал. Становясь все хуже, плохое предчувствие зудит и мешает спать, разрастаясь до размеров паранойи. Каччан отворачивается, завернувшись в одеяло как в кокон, и отодвигается по кровати так далеко, словно не хочет, чтобы Изуку дотянулся. Он все равно подползает ближе и обнимает поверх, игнорируя злой выдох. Каччан же расскажет ему все сам рано или поздно, правда? И лучше бы это было «рано».***
Вытащив из-за душевой десяток упаковок от тестов, Изуку ошарашенно смотрит на них. Перелившись через край, переживания уже не дают ему трезво соображать. Что-то не сходится, думает он, где-то просчитался. Что-то упустил. Вспомнив последние пару месяцев, Изуку понимает: они ведь и не предохранялись больше ни разу. Такое уже случалось раньше, но тогда Каччан пил таблетки, а сейчас... упаковок из-под таблеток он не видел. Боже, и Каччан ему не сказал, что... А что он должен сказать? Что, следя за своим состоянием, делает тесты? Что он не обсудил это с Изуку, окончательно решая за них обоих, потому что понял, что пора? Или что уже забеременел? Было бы... так здорово, на самом деле. Изуку больно дергает себя за волосы и зажмуривается. Это же глупо. Он верит Каччану, как самому себе, значит, тот пока просто не хочет рассказывать. Будет еще время. Это нормально — или уже нет? Надо ли что-то еще предпринимать? Пора ли уже сходить с ума и отламывать показавшуюся подозрительной пластиковую заглушку в ванной, а потом сидеть на полу среди обнаруженных улик, только подтверждая все, что Каччан иногда о нем говорит? Изуку отталкивает от себя пустую пачку, и из нее вдруг выпадает тест. Подняв его подрагивающими пальцами, он видит — отрицательный. В остальных упаковках все то же самое. Это ведь тоже странно: зачем Каччану проверяться, если он перестал пить таблетки? Они не пользовались презервативами даже в последнюю течку, и он тогда не отпустил его, пока не высушил досуха, процентная вероятность не забеременеть после такого у омег очень низкая. Это почти невозможно. Дверь громко ударяется о стену. Вздрогнув, Изуку оборачивается — сам виноват, что не закрылся. Появившийся в проеме Каччан цыкает, оглядывает его и выломанную заглушку, сглатывает и озвучивает ядовитое: — И все-таки ты чертов сталкер, задрот. — Каччан, я не... — пытается оправдаться он, но его обрывают на полуслове: — Нет, не «Каччан»! Нихрена не «Каччан», твою мать! — злость каплями сочится из голоса Каччана, ванную тут же заполняет удушливый запах ужаса и ярости, и Изуку инстинктивно реагирует, едва не начав рычать. Усилием заставляет себя успокоиться и не дергаться в порыве защитить, чувствуя, как все равно встают дыбом волосы на загривке. Хотя, кажется, в этот раз гнев Каччана направлен не на него. Тот вдруг ударяет кулаком по косяку, оскаливаясь. Потом молча задирает домашнюю майку к самой шее, и Изуку непонимающе смотрит на голый смуглый живот. — Видишь шрам, оставленный уродом Шигараки в первой войне? — спрашивает Каччан почти бесцветно, хотя от его запаха хочется выть и плакать, забившись в угол. Тупо кивнув, Изуку нервно цепляет ногтем этикетку на последней растормошенной упаковке, не зная, куда деть руки. — Тогда мне повезло, спасибо жертве Эджшота. Твой задротский мозг должен помнить, что сердце теперь барахлит и не терпит критических нагрузок, если я не хочу улететь в больницу с инфарктом. А это видишь? — Каччан тыкает пальцем — наверняка больно — в свежее розовое пятно чуть выше пупка, след последнего ранения. — Вот теперь — не повезло. Изуку тупо моргает. Каччан рвано и шумно вдыхает через нос, резко опустив майку. Закрывает лицо ладонью и с силой трет пальцами, словно хочет выдавить себе глаза. — Одно сердце было бы не критично — для меня. Я бы выносил, меня было бы достаточно. Меня всегда достаточно! Но с этой херней уже ничего не выйдет. Совсем. Ничего. Никогда! Сука! На последних словах его голос почти срывается. Медленно осознавая, Изуку задерживает дыхание. Отбросив ненужную упаковку, поддается инстинктам, которые выворачивают его наизнанку, и на ватных ногах подойдя к Каччану, крепко его обнимает. Он, что, один в этом варился несколько месяцев? И Изуку даже не заметил. Какой же глупый, бесполезный идиот. Вот почему Каччан был сам не свой: когда Изуку был ему нужен, он, вместо этого, тешил свои фантазии о таинственной беременности, смотрел совсем не туда и копался в мусорках. Когда надо было говорить — и слушать. Ну да, у них никогда не клеилось с разговорами, но он столько раз терпел синяки, ожоги и подпаленные волосы просто на тренировках, что потерпел бы и ради такого случая, если бы не был таким слепым трусом. И кто тут еще решал за двоих? Шепча, что все будет хорошо, Изуку гладит его по спине. Горечь забивается в нос и налетом оседает во рту, глубоко проникая внутрь. Это не страшно, это не конец света, повторяет Изуку себе и Каччану, есть другие варианты: можно взять ребенка из детского дома, вырастить в инкубаторе из их материалов, попросить помощи у врачей с особыми медицинскими причудами, а если официально таких не найдется — обратиться в подполье, которое они с переменным успехом зачищают уже который год... Просто надо поискать, и другое решение обязательно найдется. Они найдут, как всегда находили. Каччан глухо рычит и пахнет так, словно ему невыносимо больно. Ему не нравится то, что Изуку говорит, Изуку чувствует, что все слова неправильные и делают только хуже, но он не знает, что еще может сказать. Чем вообще может помочь. Пытаясь разделить боль, Изуку вжимает его в себя, когда тот раскрытой ладонью толкает его в грудь. Каччан не умеет сдаваться, и это сейчас самое страшное. Его мрачная решимость, молчание и десятки бессмысленных одержимых попыток пугают. Шмыгая носом, Изуку осознает, что плачет вместо него, повторяя одни и те же слова, как заклинание. Все будет нормально, они выдержат и справятся. Услышав тихий и полный ненависти всхлип, Изуку отчетливо понимает: в собственные слова ему не верится.