Совсем другая любовь.

Дверь хлопнула так сильно, что я вздрогнула. Мурашки появились на руках и на ногах, сердце стало биться намного сильнее. Прилив адреналина длился пару мгновений. Ручка, в буквальном смысле, выпрыгнула из моих рук, упала на пол и укатилась куда-то в сторону. Я поймала себя на мысли, что тоже хочу куда-то укатиться. Или улететь, исчезнуть, уйти, лишь бы никому не показываться на глаза. Желательно далеко-далеко. Чтобы никто не видел, не слышал, чтобы быть одной. Чтобы слышать только своё дыхание, чувствовать биение только своего сердца. Чтобы лежать в полной темноте, одна, не общаясь ни с кем, находясь в полной прострации. Полная апатия бы захватила меня, дни смешались бы с ночью, время бы прекратило бы свой бег, и я бы забыла все дурные мысли. Я знаю, так уже было. Мне было комфортно. Я не помнила течения времени, не ощущала ничего, кроме полнейшей прострации. Неделями я лежала на полу, не двигаясь, практически не дыша. Всегда на боку, всегда собрана в комочек, всегда глаза в стену... Не спала даже. И знаете, что? Это было замечательно. Клаус не беспокоил меня, чем-то занимался в лаборатории. Ему часто надо было работать как и днём, так и ночью. Вот я и лежала сутками, ничего не чувствуя. Я всегда любила одиночество, я видела все его краски, все его преимущества. Я находилась в нём, как в доме. Я была защищена. И даже Дан не... Неважно. Не хочу об этом думать. Не хочу понимать, что эта мысль, как пощёчина — больная, резкая, неприятная. Не хочу думать о том, что сейчас я делаю что-то не так... Залия! Перестань! Данте повёл себя спокойнее, без раздражения, хотя я наверняка его довела своими испугами. Я вообще удивлялась его спокойствию, — он был как скала, его ничем не прошибёшь. Пытайся, а не получится. Как у него так было? Хотя, в принципе, я зря задаюсь таким вопросом. У Данте же психика крепкая. Недаром же он был самым сильным, самым "выдержанным" искателем. Да и просто был отличным человеком — добрым, понимающем, заботливым, чувствующем. А ты был другим — добрым, весёлым, безрассудным, любящем, нежным и мягким-мягким. Данте просто встал, немного странно смотря на меня, и закрыл тяжёлую массивную дверь. На момент я представила, как он подходит, спрашивает, что случилось, смеётся над моим словами и обнимает со всей силы. Но... Это не он. Не в этой жизни. Он лишь поднял канцелярский предмет и отдал его мне, слегка коснувшись моей дрожащей ладони. От его прикосновения стало ещё и холоднее. Дыхание участилось, сердце стало биться быстрее, что-то стянулось в глубине живота. Боль в желудке стала сильнее, когда запах духов Данте дошёл до меня, и я вспомнила, что такой аромат я чувствовала прошлой ночью, когда искатель пытался привести меня в чувство. Сразу, как я посмотрела на губы Данте, вспомнились поцелуи, как на руки, вспомнились крепкие объятия... И апатия. Я не чувствовала ответа. Данте сжал мою ладонь, и я ещё раз вздрогнула. На секунду мне показалось, что это дежавю. Только... не семь лет назад, а сейчас. И мне не шестнадцать, а двадцать три. А может, и вообще просто показалось. Такое бывает, я уже привыкла. Ну и плевать. Просто не надо дать себе расслабиться, не надо искать совершенно другие черты в этом лице. Не надо сравнивать этого человека с тем. Не надо вспоминать ночь с этим и ночь с тем. И всё равно я это делала, не смотря на боль. Зачем, спрашивается, зачем? Данте меня не понять... Я долго смотрела на него, не понимая, что произошло. Где серо-голубые глаза, где короткие спутанные чёрные волосы? Куда всё это делось? До меня не сразу дошло, что передо мной совершенно другой человек. Не тот, не тот. Не те черты лица, не те повадки, не тот характер... вообще не всё то. Говорила же я себе, что не надо ничего делать, но нет, мы будем причинять себе боль, терзать себя изнутри, и всё ради того, чтобы... А ради чего? Жутко захотелось уйти домой. Когда я изучала иностранные языки, в немецком и английском я заметила одну и ту же черту: у них разделяется слово "дом" на два значения. Одно — здание, где люди живут, просто постройка. А второе — место, где тебя любят и ждут. И я хотела в то место, где меня любят любили и ждали. Нет, в этот огромный дом, даже не дом, а виллу, принадлежающий Данте, а в эту старую квартиру на окраине Венеции, пропитанную особым запахом, где мы... Где мы были вместе. Где мы смотрели кино на диване, на котором лежал мягкий-мягкий плед и пара небольших подушек, тоже мягкие. Ты мне их покупал, специально чёрного цвета. Где сейчас мне станет намного лучше. Где я буду чувствовать тебя, даже если ты и не рядом. Где я буду всё вспоминать, но не с болью. Где я буду жить, а не существовать. Где всё, как и должно быть. — Всё хорошо? — Данте целует меня в лоб, нежно и горячо, твёрдыми пальцами перебирает мои синие лохматые волосы. — Ты так странно смотрела на меня, будто я покойник, — он? Нет, он не покойник. Покойник тот, другой Данте. Точнее, Дан. Вообще, какая разница? Данте, Дан, который раньше тоже был Данте. Один умер, другой остался. Одного любила, второго... Люблю? Или я снова вру? Сама себе. — Я хочу домой, — произношу я правду, удивившись своей смелости. Голос даже не дрожит. Хотя, какая это смелость? Просто пародия, не больше. Кто у нас был смелым? Ты, конечно, не я. Я никогда не была смелой. Амбициозной, вредной, холодной, но не смелой. Я трусиха. А тебе это нравилось. Ты обожал ночью притягивать меня к себе, прогоняя все страхи, целуя в губы так, что я едва не теряла сознание. Мы вообще составляли контраст. Такой сильный, все удивлялись. Вот тут правда, что противоположности притягиваются. Мы были этому подтверждение. Мы были уникальны. Ты такой тёплый, всегда грел меня, холодную как лёд. Всегда такой добрый, весёлый, а я меланхолик и интроверт. Ты всегда принимал мою точку зрения, если она была правильной и помогал её держать. Именно ты во время смерти утешал меня, прижимал к себе, шептал, что не оставишь меня. И ты не мешал одиночеству, ты прекрасно понимал, поддерживал... Любил. — Хм... Что-то случилось? — Данте не поймёт, никогда. Да, он очень добрый, сильно-сильно, до невозможности, тоже любит, но в чём проблема... Люблю ли его я, или опять сыграли чувства? Может, я снова вру? Так и есть, наверное. Я не уверена в этом. Раньше при них я была решительной, а затем расслабилась. Я позволяла себе над чем-то задуматься, а не говорить прямо. Это сильно испортило меня. А ты... Ты никогда не запрещал мне быть самой собой. Ты терпел мои истерики, если я что-то вбила в голову; иногда я подходила и просила тебя со мной поскандалить, так как нервы были на пределе от Клауса, а ничего я сказать ему не могла, так мы скандалили; ночами ты утешал меня, шепча, что ты со мной, пытаясь изгнать картины из детства. Утром ты не напоминал о случившемся, а просто улыбался и спрашивал про самочувствие. Как мне этого не хватает! У Данте наоборот. Ночами я ухожу в ванную и там плачу, пока он спит; когда он целует меня, мне становится противно; когда утром мы разговариваем, он не улыбается. Он не похож на тебя. — Я просто хочу домой. К себе домой, — отпустит? Хотя, чего я спрашиваю, отпустит же. Всё сделает ради меня, но только я ничего не сделаю ради него. Хотя, в принципе, оно и понятно. Пять лет я не изменяла тебе, не любила другого. И сейчас я должна это сделать? Ради человека, которого я пыталась убить, и лишь воспоминание о тебе не дало этого сделать? Он простил. Всегда прощает. Отпустил, опять поцеловал, но на этот раз уже в губы. Страстно, но не выходя за рамки дозволенного. Руки крепко держал на талии, обнял. Я не ощущаю ничего, кроме дикого желания прийти в нашу общую квартиру. Апатия вновь захватила меня, остались лишь некоторые пустяки. Безумно хочу сигарет, вдобавок. Надо не забыть зайти и купить. Я улыбаюсь вымученно Данте и ухожу, опять хлопнув этой чёртовой дверью. Где мы сейчас находились, я не помню. Просто какая-то библиотека, где мы переписывали важные заметки для следующей миссии. А где она находится, название, дорога к ней, — затерялись в глубине памяти. Остались лишь обрывки воспоминаний. Как мы идём, я спрашиваю что-то, мне не отвечают. Я тогда даже не разозлилась. Отстранённо наклонила голову вниз и стала смотреть на блестящие камешки на набережной. Мимо нас проплыла гондола, гондольер помахал нам. Что ответил Данте, я тоже не помню. Разве что потом прижал к себе со всей силы. Выходя на улицу, замечаю капли на стеклянной двери. Толкаю её, даже не удосуживаясь надеть капюшон. Идёт дождь, даже льёт, как из ведра. Капли падают на лицо, смачивают ресницы, скользят по щекам. Кофта быстро промокает, но мне плевать. Всё равно снизу ещё и майка, и лиф... кто будет смотреть? На улице никого нет, люди все по домам разбежались. Ничего не хочется, все желания пропали. Лишь бы быстрее оказаться там, где должен быть ты. Да и курить уже не хочется. Пару минут иду, а потом перехожу на бег, со всей дури лечу. Меня не волнует ничего, ни странный ругающийся парень сзади, которого я случайно задела локтём, ни то, то что наша с Данте любовь почти прошла. Ну, у меня точно. Прошло желание, — прошла любовь, как всё просто. Он очередная игрушка в моей жизни. А я хочу настоящего искреннего человека. Такого, как ты, Дан. Такого же преданного, любимого и любящего, одновременно и Сатана, и Бог — это только ты можешь быть таким. Мог. До того страшного дня ты мог. В голове всплывают жуткие картины, в глазах темнеет, и я останавливаюсь. Дыхание прерывается, я хватаюсь за кирпичную стену дома. Кто-то орёт сзади, и я шарахаюсь. Как тогда, в поезде. Или как тогда, когда ты меня позвал сзади. Сердце болезненно сжимается, в животе тугой узел. В голове мысль, что надо идти домой. Если уж идти и вспоминать, то надо это делать медленно. ...Сильно кричу, практически без остановки. Боль захватила и разум, и тело, я вырываюсь, как кошка, когда ей не нравится в чьих-то руках. Краем глаза вижу ухмылку Клауса. Он зло сейчас распоряжается моей судьбой, и всё, из-за чего я не могу оторвать ему голову, это два парня, крепко держащих меня. Кровь из твоей груди льётся на траву, покрывает её полностью. В темноте она такая тёмная, что кажется чёрной. Как в старых фильмах-ужастиках. Расчленёнка в ужастике — это, бесспорно, круто, но не когда ты главный герой в этом эпизоде. Ты смотришь в упор на меня и просишь, чтобы я остановилась. Умоляешь не кричать, ведь никто не поможет. Мы тут по его приказу, кругом ни души. Они насильно нас завели в этот лес, насильно поймали и сейчас держат. Лицо искажает гримаса боли, но ты всё равно остаёшься прекрасным. Бледная кожа сверкает в слабом свете луны, серо-голубые глаза смотрят умоляюще. "Главное, не подходи." — шепчут твои губы. А я продолжаю кричать. Лёгкие рвутся, по крайней мере, такое ощущение, горло жжёт, глаза почти ничего не видят. Руки почти онемели, а пальцы сильно-сильно болят. Ноги подкашиваются, я с трудом держусь. Безумно хочется, чтобы этот кошмар закончился. Клаус, это он это делает. За что?! Я же ему доверилась, как родному, я его любила, он был моим отцом. Отцом, убивающем счастье своего ребёнка, то есть, меня. А потом он обнимет, как всегда, скажет, что ничего страшного. Как всегда. Как всегда, солжёт, плевав на мои чувства. Подумаешь, просто убили смысл жизни? Ничего, Залия справится, Залии уже восемнадцать, Залия всё преодолеет. Залия же сильная, чёрт дери! Она вообще должна была не любить никого, но что поделаешь! Пришлось вот убить. Так, Клаус?! Отец, что же ты делаешь? Да и не отец он уже мне. Предатель. Краем глаза вижу, как из темноты появляется какой-то силуэт, хватает тебя за горло и вонзает нож в живот. Кровь становится сильнее течь. Короткий сдавленный писк, чтобы не напугать меня, — и вместо тебя на земле валяется труп. И тут я понимаю, что это всё. Больше нет ничего, только эта мёртвая оболочка. Тело. Душа уже давно устремилась туда, где должна быть. В Раю. Ты это заслужил. Мы обязательно встретимся. Только не там. Я буду гореть в Аду. Холод. Мёртвый. Запах Смерти. Я его чувствую более, чем хорошо. Он ядовит. Он повсюду. Он проникает под кожу, в лёгкие. Он везде. Я окружена им. На зелёную траву льётся тёплая густая кровь. Пустые глаза открыты, взгляд устремлён в небо. Слышу короткий смешок: "Отпустите её!". Меня отпускают, и я бегу к этой оболочке, к трупу, к тебе, не смотря на боль. Ты неожиданно приподнимаешь голову и шепчешь: — Залия... — Дан, прошу тебя, не умирай. Не смей. Не оставляй меня одну, я же погибну! — Залия, — кашель, — не смей так говорить, — прижимает к себе. — Я всегда буду с тобой, не важно, как, в каком облике, но буду. Ты не останешься одна. Я не позволю. Ты у меня умная, красивая, сильная, ты выдержишь. Слёзы текут сильнее, ты целуешь меня, прижимаешь к кровавому телу. И мне плевать, что кофта пропиталась кровью. Твоей. Я лишь рыдаю, не хочу отпускать тебя. — Залия? — Что? — Я люблю тебя. И любил тогда, когда впервые с тобой заговорил. Я, — снова кашель, — всегда буду с тобой. Независимо от обстоятельств. И всё. Бледные руки соскальзывают со спины, рот и глаза закрываются, твоя грудь в последний раз поднимается и опускается, происходит последний в жизни твоей вздох. Я рада, что я его слышу. Потому что ты умер рядом со мной, а не с ними. И тут, в последний миг перед потерей сознания, до меня доходит: это всё. Больше уже ничего не будет. Никогда. Это всё... От воспоминаний мурашки по коже. Помню, что позже я обнимала Клауса, была в Организации. Я снова говорила, что люблю его. Но на сердце, будто яркое клеймо, остался этот эпизод. Вот я почти около дома. Моего, нашего, даже не знаю, как можно правильно назвать. Достаю холодные ключи из внутреннего кармана кожаной куртки и испытываю дежавю: сейчас я открою дверь, прокричу твоё имя, ты выйдешь, поцелуешь... Сердце заболело. Этого больше не будет. Никогда. Ни объятия, ничего. Просто пустота. Ты растворился, оставил меня... Или нет? Снова картинка: как я, находясь под воздействием наркотиков, режу вены. Мне не больно, лишь есть желание смерти. Вода в ванне наполнятся кровью. Слёзы снова текут по щекам, а губы шепчут что-то непонятное. Когда уже нет сил, когда сознание затуманивается, я чувствую, как что-то поднимает меня, несёт в комнату, а потом наступает ощущение, что вены затягиваются. Я не могу открыть глаза, но перед тем, как окончательно потерять сознание, слышу короткий вздох: "Я обещал". Потом снова — три дня апатии, отстранённости и постельного режима. Рядом иногда что-то мягкое и тёплое, а в остальное время холод. Что я испытывала, находясь дома? Странно, но какое-то странное чувство, похожее на страх. Не знаю почему, оно просто было. И боль немного утихла. Я дома. Задержав дыхание, я зашла в квартиру, осторожно прошла по коридору, снимая обувь, и зашла в нашу с тобой комнату, нигде не включая свет. Всё было тихо. Оглушающая тишина. Она даже давит немного на уши. Медленные нечастые гулкие шаги раздавались в кромешной тьме, несмотря на то, что на улице ещё было светло. А, ну мы же никогда не открывали окна, шторы всегда были задёрнуты. Знакомый запах, слегка пряный, с примесью лекарств оглушил меня, и я остановилась, тяжело дыша и едва не плача: твой запах, родной и любимый. Опять стала держаться за стену. Дыхание уменьшилось, стало реально тяжело. Простояла пару минут, потом, тяжело передвигая ногами, дошла до шкафа и открыла его. Твои многочисленные чёрные футболки, джинсы, тоже чёрные, толстовки, опять чёрные. Ты любил чёрный цвет. И почему тебе говорили, что тебе не идёт чёрный? Он прекрасно подходил к тебе. Ты сам был весь чёрным: чёрные волосы, одежда, обувь, бледная кожа и серо-голубые глаза. Я протянула руку к самой верхней полке, там лежал твой любимый зимний свитер. Хотя ты и не любил их, но я уговорила тебя его купить. И он стал любимым. Все наши друзья смеялись. Тяну его за рукав и подношу к носу. Он пахнет тобой. Рядом со шкафом стоит старое пыльное зеркало. Кидаю свитер на кровать и подхожу к нему. Провожу рукой по густому слою пыли, накопившейся за пять лет, стираю её запястьем и долго смотрю на себя: бледная кожа, расстрёпанные синие волосы, красные от слёз глаза (и когда я успела заплакать?), пухлые закушенные розовые губы и усталое выражение лица. Я себе никогда не нравилась. Считала себя уродкой, а ты всегда переубеждал меня. Всегда говорил мне мои достатки, шутил, что я легко могу любого соблазнить. Что я сейчас и сделала. Просто нагло соблазнила, а в меня влюбились. Как ты говорил в таких ситуациях: "упс, кося-а-а-а-ак." Слишком худая, слишком бледная, слишком красивая. Шлюха. Убийца. Дрянь, предавшая любовь. Не могу на себя смотреть. Не могу верить, что меня можно любить. От внутренней боли поднимаю руку. Удар. Со всей силы. Красная, бордовая, тёмно-малиновая — мою кровь можно описать как угодно. Она струится по руке, с локтя уже капает на пол. Видать, сильно разбила, но мне плевать. Кусочки стекла одиноко валяются под ногами, поднимаю один из них, и заменяя его, как нож, вонзаю в запястье. Боли нет. Я будто потеряла все чувства. И мне плевать. Не, правда. Действительно плевать. Меня это не волнует. Не волнует ничего. Все чувства будто утеряны. Не волнует то, что я как самоубийца, то, что я сейчас делаю. Каждый человек задумывался о смерти, а я это делаю. Конечно, я не умру, но вызову тебя. А это уже огромный плюс. Густые капли текут, падают на пол, но мне не больно, ни капельки. Физическая боль теперь для меня что-то странное, непонятное, которое я вряд-ли уже когда-либо испытаю. Поэтому и продолжаю резать руку. Кто-то мне говорил, что там где шрамы, никогда не будет волос. Вот и отлично, минус рука. Случайно замечаю себя в зеркале: сосредоточенная, внимательная, пол подо мной красного цвета, локтевая часть тоже... Не удержавшись от искушения, сую свой "нож" под кожу и глубоко ввожу его. Никакого эффекта, куда подевалась боль? Исчезла. Растворилась. Её больше нет. Жадно, с огромным желанием слизываю кровь с запястья, текущую из сильно порезанной вены. Язык скользит по коже, слизывает капли. Ощущение приятное и практически невесомое. Слюна смешалась с кровью. Кусочек стекла почему-то выскользнул из руки и упал. Зеркало, разбитое той самой рукой, валяется под ногами. Встаю, хочу пройти к выходу из комнаты, но со шлепком падаю на задницу на пол. Я не знаю, куда идти, не знаю, что делать. Я ничего не знаю. Плачу, но не от физической боли, а моральной. Слёзы сильнее, чем в прошлый раз, они обжигают. Пальцы в волосах, тянут за пряди, делая боль ещё сладостней. Жутко, до безумия хочется сигарет и твою мягкую руку на моей щеке. Тогда я перестану резать себя. Разбита и полностью опустошена. Шлюха, я самая настоящая шлюха. Я устала быть сильной. Всю жизнь играла роль такой амбициозной, злой, холодной девушки. Нет, я не такая. Мне тоже хочется счастья, хоть как-то нормально пожить, но вместо этого получается... А что получается? Ничего. Пустота. Когда в этой полнейшей тишине раздались лёгкие шаги недалеко от меня, я подняла глаза и едва не закричала от ужаса: передо мной стоял ты. Живой и невредимый. — Дан? Улыбаешься так тепло, что щемит сердце, подходишь ко мне, осторожно, боясь спугнуть, обнимаешь меня нежно. Твой запах, твоя теплота тела... Ты рядом со мной, ты здесь, ты дома. Утыкаешься губами в волосы, произносишь своим низким, безумно красивым и искренним голосом: — Я скучал по тебе, — я тоже, поверь. — И я скучала. Сильнее, чем ты, — я никогда тебе не врала, честно. Я слишком сильно тебя люблю. — Не смей больше так делать, — поднимаешь меня, усаживаешь на кровать и начинаешь целовать вены. Кровь перестаёт течь, как и всегда, кожа затягивается, и я морщусь — ощущение не из самых приятных. — Я ведь могу и не успеть в следующий раз. — И не надо. Я хочу быть с тобой. — Хочешь-не хочешь, но надо терпеть. У тебя вся жизнь впереди. Вдруг ты... влюбишься и станешь счастливой? — я пыталась, дорогой, поверь. Данте. Вот тебе пример. Не могу я, прости. — Не хочу. Почему ты не убьёшь меня? — ты замер на секунду, но потом, когда ответил, твой голос задрожал: — Потому что не смогу, — ты мне тоже никогда не врал. Это было ниже нас. — Ради счастья ты не можешь потерпеть? — Какого, чёрт, счастья, Залия? Ты знаешь, сколько людей огорчишь, знаешь, как этот бабник по тебе скучать будет? А если он умрёт? На чьей совести это будет?! — всегда думал о других, не о себе. — Клаусу плевать на меня, Софи и Лок недолго будут горевать, ну и что? Кому я там нужна? Они потеряют отнюдь не лучшего агента. Понимаешь, мне и так тяжело. Я очень долго терпела. Больше не могу, хочу тебя рядом, — сил не остаётся, скоро разрыдаюсь. Нужно выговорится, я не могу иначе. — Ты мне не говори, что ты слабая. Я знаю, ты сильная, — чуть отходишь от меня, складываешь руки на груди. Нет. Я слабая. А ещё я предатель. Так почему ты мне утверждаешь обратное? — Дан, я не могу без тебя, — слёзы опять потекли, я потеряла самообладание. Боль захлестнула меня. Впервые я сдалась и опустила руки. — Я тоже не могу, но я этого не сделаю. — Дан, ты не понимаешь. Ты мёртв, тебе не понять, как можно жить и притворяться, что люблю другого. — Тогда зачем ты это делаешь? — Хороший вопрос, но я не знаю ответа. Дан, я тебя умоляю, дай мне умереть. Ты понимаешь, что я так сильно люблю тебя? Ты понимаешь, что я готова на всё? Тишина в ответ. Будто ты не соглашаешься. Ты лишь встаёшь и отходишь от меня. Терпение лопнуло, я вскочила: — Данте, прошу тебя, сделай это! Чувства, давно забытые, пробудились и нахлынули довольно внезапно. Данте, Данте, Данте... Когда я так последний раз тебя назвала? Когда тебя убили. Опять пошатываюсь, опять встаю и падаю, но на этот раз на кровать. Удивительно, какая сильная боль из-за одного слова. Данте, Данте, Данте... И да, я не о своём рыжем лидере, я о том человеке, который умер почти восемь лет назад. Умер Данте — появился Дан. Долго стоишь и смотришь на меня, а затем не выдерживаешь. Резко накидываешься, буквально сдираешь пиджак, целуешь всё, до чего можешь дотянуться: губы, шея, плечи, щёки, лоб. Пытаюсь ответить тебе тем же, но боюсь, что ты растворишься. Поэтому лишь сильно обнимаю тебя, рыдая. А ты медленно гладишь меня по спине, пытаешь успокоить, шепчешь, что всё хорошо, что ты здесь. Слишком глубоко и сильно сплелись молекулы кожи, прорываясь в кровь, как паутина. Слишком долго тебя не было рядом со мной. Слишком глубоко ты во мне, пробрался в душу, слишком глубоко пустила корни любовь. И я не хочу сопротивляться желанию быть с тобой сейчас. Что мне ещё делать? Другого выхода нет. Боль впервые полностью отступает, когда ты целуешь запястья. Мне стыдно за эти шрамы, потому что они только благодаря тебе стали шрамами. А ведь я могла валяться тут мёртвая, и бордовая кровь покрыла бы весь пол в комнате. Сколько я уже раз выживала благодаря тебе! Сколько раз ты доставал меня, почти трупа, из наполненной ванны, будучи призраком, давил на грудь, умолял: "живи, только живи". И я жила, благодаря тебе. Сколько раз заставлял идти в ванную или туалет, чтобы вырвать. Сколько раз ночами, когда я кричала, гладил по голове и успокаивал. И вроде бы стало легче, но каждое мимолётное прикосновение, касание причиняет такую муку... Словно тягучую, как желе. Боль затихла, но необъяснимое чувство сжигает меня изнутри, режет, убивает, пытается сломать под себя... Практически ничего не причиняя. Перед глазами туман, сердце стучит, как бешеное, и слёзы, горькие и искренние, текут по щекам. Я словно падаю и взлетаю одновременно. И я не хочу сопротивляться. Минуты проносились слишком быстро. Только тогда, когда я перестаю рыдать, ты опускаешься на колени передо мной, смотришь в глаза так пристально, что я съёживаюсь. Мурашки по телу. — Стало легче? — Намного. Прости за слова, я не в себе была. Ты только тяжко вздыхаешь и слегка — в шутку — кусаешь ключицу. И вот что странно — никакие ножи не причиняли такую боль, как этот твой укус. Дыхание на секунду прерывается, с трудом пытаюсь собрать мысли в кучу, но они рассыпаются, как карточный домик. Опять запоминаю тебя, не хочу забывать ни на минуту. Долго смотрю в серо-голубые глаза, на чёрные волосы, бледную кожу. Щурясь, спрашиваю: — Где крест? — и тыкаю пальцем чуть ниже шеи. — Ты не забывай, что я умер. Предпочитаю просто так не носить. — Но как ты приходил раньше? — только дошло, что ты всё ещё призрак. Но почему? Ты такой тёплый, теплее Данте, живой. Как так можно?! Почему всегда умирают тёплые, а остаются холодные? Чем ты заслужил это? Ты же и сейчас мог петь, писать стихи, жить обычной жизнью, обнимать меня, дарить нужные подарки. Так зачем отняли тебя от меня? Зачем мне подарили эту жизнь? Не я выбирала, меня заставили. Никто не спросил, как будет лучше. Никто не хотел мне помочь, все действовали из собственных интересов... Так они довели меня до наркотиков. Провожу пальцем от ямки чуть ниже шеи по груди. Перехваливавшего руку, целуешь: — Как и приходил, так и прихожу. Я же не в Раю, не в Аду. Поэтому и приходится... быть осязаемым. — Дан, — опять вернулись к теме, — сделай это. Никто жалеть не будет. Я повторюсь, если ты хочешь. Насчёт Данте — я смогу написать ему что-то, объясняющее этот поступок. Локу и Софи плевать, я более, чем уверена. Клаус мёртв, а больше некому жалеть. Просто скажи, если согласен. Воцарилась тишина. Я знаю, тебе нужно время на раздумье, поэтому не тороплю. Ты лишь молча укладываешь меня на кровать. Вот и мы снова лежим, как много лет назад — укрыты тёплым зимним одеялом, хотя на дворе июль, твоя голова у меня на плече, смотришь в стену. Мои пальцы в твоих волосах. Словно ты и не призрак... Начинает потихоньку клонить в сон. С одной стороны, как объяснить Данте то, что я ночую не там, где надо, будет тяжело, но я постараюсь. Я знаю, что ты уйдёшь с наступлением утра, но не боюсь спать. Закрыв глаза, я потихоньку начала проваливаться в царство Морфея. Иногда, сквозь пелену сна, я слышала, как ты ходил, что-то убирал, потом опять ложился, но не уходил. Пока. А потом обнял сильно-сильно, и я спокойная, впервые без боли в душе, прижалась к тебе, тёплому и мягкому. Проснувшись, долго не могла понять, что произошло. Я одна. Будто тебя и не было. Нет, кое-что есть, показывающее на то, что прошлую ночь мы провели вместе. Во-первых, зеркало снято, во-вторых, шрамов на запястьях прибавилось, ну, а в-третьих, на столе лежал листок бумаги, исписанный, и ручка. Взяв письмо, я сразу узнала резкий, вероятно, ты писал дрожащей рукой, почерк. Обычно он был как-то мягче, что ли... И опять все главные слова между строк, причём в прямом смысле. Любой человек, который найдёт это, сразу посчитает, что это просто набор фраз, причём бессмысленных. Но я-то знаю, как читать твои письма. Моё внимание привлекает вмятина на бумаге. Переворачиваю на обратную сторону — и едва не теряю сознание: на листке, много раз перечёркнуто, но написано то, чего я так долго ждала... "Я согласен, любовь моя".