Это же полная, вопиющая бессмыслица — ненавидеть людей за то, что они живут, так сказать, не на нашей улице и болтают не на нашем наречии.
«Улисс», Джеймс Джойс
England, United Kingdom 1940 Вопреки распространенному мнению, прошлое не богаче событиями, чем настоящее. А впечатление такое создается потому, что когда оглядываешься на события, разделенные годами, они сдвигаются, и потому очень немногие твои воспоминания приходят к тебе в девственном виде. В основном, из-за этого кажется, что книгам, фильмам и мемуарам, вышедшим в период между войной 1939-45 гг. и нынешним днем, свойственна некая грандиозная эпичность, которой лишено настоящее. Не могу сказать, в каком году я впервые ясно понял, что надвигается война. После 1936 года это было понятно уже всем, кроме идиотов. В течение нескольких лет грядущая война была для меня кошмаром, и я даже писал брошюры и произносил речи против нее. Но в ночь накануне того, как объявили о заключении русско-германского пакта, мне приснилось, что война началась. Не знаю, как истолковали бы мой сон фрейдисты, но это был один из тех снов, которые иногда открывают тебе подлинное состояние твоих чувств. Он объяснил мне, во-первых, что я просто испытаю облегчение, когда начнется давно и с ужасом ожидаемая война, и, во-вторых, что хоть я в душе патриот, но я не буду поддерживать войну и, если удастся, буду идти против. Я прочел в газете сообщение о прилете Риббентропа в Москву. Итак, война приближалась, и правительство, даже правительство Чемберлена, могло быть уверено в моей лояльности. Нечего и говорить, что лояльность эта была и остается всего лишь жестом. Как и почти всех немецких эмигрантов, правительство наотрез отказалось использовать меня в каком бы то ни было качестве, даже в качестве писца или рядового. Но это не меняет моих чувств. К тому же рано или поздно ему придется нас использовать. Реальной альтернативы между сопротивлением Гитлеру и капитуляцией перед нами нет, и как социалист я должен сказать, что лучше сопротивляться; во всяком случае, я не вижу доводов в пользу капитуляции, которые не обессмыслили бы сопротивления республиканцев в Испании, сопротивления китайцев Японии и т. д. Но не буду притворяться, будто этот вывод основан на эмоциях. Я понял тогда во сне, что долгая патриотическая муштровка, которой подвергается средний класс, свое дело сделала, и, если Англия попадет в тяжелое положение, саботаж для меня неприемлем. Только пусть не поймут меня превратно. Патриотизм не имеет ничего общего с консерватизмом. Это преданность чему-то изменяющемуся, но, по какой-то таинственной причине, ощущаемому, как неизменное — подобно преданности бывших белогвардейцев России. Я рос в атмосфере с душком милитаризма, а потом пять скучных лет прожил под звуки горнов. По сей день у меня возникает легкое ощущение святотатства от того, что не встаю по стойке смирно, услышав: «Боже, храни короля». Это детство, конечно, но по мне лучше быть так воспитанным, чем уподобиться левым интеллектуалам, настолько «просвещенным», что они не могут понять самых обыкновенных чувств. Именно те люди, чье сердце ни разу не забилось при виде британского флага, отшатнутся от революции, когда придет ее пора. Представьте на мгновение: молодой коммунист, который героически погиб, сражаясь в Интернациональной бригаде, был чистым продуктом привилегированной закрытой школы. Он присягнул другому делу, но чувства его не изменились. Что это доказывает? Только то, что кости самодовольного консерватора могут обрасти плотью социалиста, что лояльность одной системе может претвориться в совсем другую, что для душевной потребности в патриотизме и воинских доблестях, сколько бы ни презирали их зайцы из левых, никакой замены еще не придумано.⊹──⊱✠⊰──⊹
СССР, 1948 Михаэль Штокхаузен, гордый сын рода Штокхаузенов, а ныне лишь дважды эмигрант и предатель Родины, сидел в своём кабинете, тяжело опустив голову на ладони. Время близилось к вечеру и тени медленно удлинялись, а солнце приобретало волшебный золотой оттенок. Будто весь мир засунули в бочку мёда. Горы бумаг высились кривоватыми стопками на столе, а мелкие пылинки танцевали в воздухе, будто крошечные балерины. Кстати, насчёт балерин. Мысли кудрявого хирурга занимал тот инцидент в театре Плисецкой. Непонимание и липкое отвращение. Зачем это было нужно товарищу Ласточкину? Чтобы его опозорить или наоборот вызывать признательность? Но Михаэль, надо сказать, был оскорблен Ещё никогда в жизни он не покупал чьё-то тело ради утех. Не сказать, что он был Казанова, но его уровень успеха у женщин явно позволял не опускаться до такого. Тишину резко прервал механический звук, чем-то напоминающий старый механический будильник. Сообщение на грушу, причём от начальника. Никто, кроме Сеченова, мерзкому фрицу не писал. — Товарищ Штокхаузен, пройдите пожалуйста ко мне в кабинет, как только сможете. Это приказ, — в тоне академика слышались лёгкие нотки раздражения, который заставили Михаэля поднять брови вверх в немом вопросе. Но поскольку спорить с приказами было не в натуре Штокхаузена, он поспешно собрался в кабинет начальника. По дороге ему не встретилось ни одного сотрудника, что даже порадовало, ведь отношения с коллективов у него были натянутые, причём совершенно без вины Михаэля. Просто люди бывают с очень боевыми тараканами. Единственные приятели — Яша, Виктор и Лариса работали в другом корпусе и виделась компания лишь на обед, который Михаэль нередко пропускал из-за большого объёма работы. Правда, после приходилось слушать лекции Ларисы о вреде такого образа жизни под внушительное кивание парней. — Разрешите войти, товарищ Сеченов? — я аккуратно постучал в дверь три раза. — Входите, Михаэль, у меня к вам немало вопросов, — этот тон вкупе со стальным взглядом карих глаз заставил сердце биться где-то в горле от волнения. — Вы садитесь, не стойте, как рядовой на плацу. — Я слушаю вас, — я буквально рухнул на стул справа от стола академика. — Михаэль, до меня доходят тревожные слухи. Ответственный гражданин, который пожелал остаться анонимным написал на вас донос, — Сеченов вздохнул и достал из ящика стола лист и стал зачитывать. — М.Г. Штокхаузен был неоднократно уличен в оправдании нацизма, путем выкрикивания лозунгов нацистского характера, распространения идеологии НСДАП …Михаэль, что это значит, я и раньше слышал о вас дурное, но я думал, что это лишь мелкие конфликты. Как вы посмели?! После всего, что вам дал Советский союз! — Я…Я никогда не, — он замолкает и громко сглатывает, пытаясь избавиться от кома в горле. — Дмитрий Сергеевич, я не делать…Oh mein Gott, das ist eine Lüge, das mache ich nie , — от волнения он забывается и начинает говорить на родном языке. Его руки мелко подрагивают, а глаза начинают слезиться. Михаэль, отворачивается к окну и закусывает губу, чтобы позорно не разреветься. Академик Сеченов, гений науки, сейчас чувствует себя очень растерянно и впервые в жизни не знает, что делать. Видя состояние Михаэля, он не решает на него давить новыми вопросами, ему с самого начала этот донос Ласточкина показался бредовым, но пропустить его мимо он не мог, просто из соображений безопасности. — Михаэль, посмотри на меня, — я обошёл стол и присел на корточки перед его стулом. Он медленно повернул ко мне своё лицо, отчаянно борясь со слезами. — Я верю тебе, слышишь, но мне нужно знать, что случилось в театре. Правду, Михаэль. — В театре…– немец рванно выдохнул и опустил взгляд в пол, пытаясь собрать, ведь ему почему-то стало безумно стыдно рассказывать о том самом дне. — В театре случился один инцидент… Дмитрий Сергеевич внимательно слушал Михаэля, временами сильно хмурясь и тихо говоря себе что-то под нос. Под конец он хмыкнул и положил ладони на плечи Михаэля. — Я все понял и я возьму это дело на личный контроль, а что касается тебя, — когти страха опять стянули грудь Михаэля. — Но ты не в чём не виноват, ты поступил правильно, но впредь, будь добр писать правду в отчётах. Академик солнечно улыбнулся и погладил Михаэля по кудрям, что заставило немца задержать дыхание и слегка вздрогнуть. То ли от страха, что его ударят, как это было всегда в детстве, то ли от странного тепла, которое разлилось по всему телу от такого маленького жеста добра. — Можешь идти и на сегодня ты свободен, Михаэль. Штокхаузен вышел за дверь кабинета и потрогал свои волосы, будто бы пытаясь запомнить прикосновение. На губах немца была спокойная улыбка, а вот в душе был маленький шторм. Михаэль влюбился. В великого академика, своего начальника и уважаемого гражданина. Он понимал, что у него нет шансов, не с его биографией, но надеяться на чудо и хранить в душе такие вот моменты ему никто не запретит.