Навсегда

      Он гордился своей профессией.       Ему нравилось в ней всё: и отлично сидящая форма с золотыми позументами, и шикарный лифт с пурпурным, прямо-таки королевским ковром, и кнопки, которые он каждый раз нажимал с благоговением неофита – они были гладкими и тёплыми на ощупь, с чётко выбитыми цифрами, а его руки в белых перчатках, к счастью, не оставляли на них отпечатков. И клиенты тоже ему нравились: безукоризненно вежливые, приятно улыбающиеся, одетые с иголочки.       Они приходили поодиночке, парами или целыми компаниями, но ни один из них никогда не позволил себе не то что грубого слова, но и презрительного взгляда на, казалось бы, прислугу-лифтёра. Уступали друг другу место, если кому-то нужно было выйти раньше; держали почтительную дистанцию и не топтались по носкам чужих туфель; тихо перешёптывались, чтобы никому не мешать; не набивались толпой и оставались внизу до следующего рейса, смиряясь с ограниченной грузоподъёмностью.       Это тоже ему нравилось. Он всегда по-настоящему любил свою работу.       Но однажды один из посетителей выронил газету, а он заметил это слишком поздно – высокий черноволосый мужчина давно покинул кабину на нужном этаже, напоследок учтиво улыбнувшись и кивнув.       А вот он не смог выйти из лифта и отдать газету в бюро находок. Чуть не разбил нос.       Открыты или закрыты двери — не имело для него никакого значения: ладони упирались в невидимую непроницаемую стену, которая без всяких затруднений пропускала клиентов внутрь внизу и наружу - наверху. Но не его. Ни на каком из этажей.       Он попытался вспомнить, когда в последний раз выходил из лифта. И не смог.       Не смог вспомнить, каков на вкус утренний кофе, как пахнет весенний вечер, как выглядит любимая жена и единственный сын. Ещё утром казалось, что у него есть яркая насыщенная жизнь, полная незабываемых чувств и переживаний, а теперь она осыпалась пеплом, запорошив его идеально вычищенные лакированные ботинки. Да и когда было то самое «утро»? Это тоже испарилось из памяти, словно накрытой полупрозрачной белёсой пеленой.       И всё из-за этой злополучной газеты!       Его не удивил заголовок на первой странице, не стала неожиданностью плотная скользкая белая бумага – всё размылось на границе ощущений, кроме даты, скромно притулившейся в углу листа. Если верить этому набору цифр, красиво украшенных завитушками, он работал уже сто сорок восьмой год.       Лифт встал. Освещение притухло. Он обессиленно привалился плечом к безукоризненно чистой стенке кабины и закрыл глаза, мимолётно порадовавшись, что никого из клиентов нет, иначе они застряли бы сейчас тут вместе с ним. В безвременье.       В ушах зашумело, а сердце… Сердце, оказывается, не билось. Судя по всему, тоже уже сто сорок восемь лет. Он зажал рот рукой и сгорбился, сглатывая неуместный крик-вой. Перчатка тут же промокла — он что, плакал? Его окатило жарким пронзительным стыдом: и вот это видели посетители?!       Какие только глупые мысли не лезут в голову. Не всё ли равно?       — Эй, Проводник, ты там?       Он застыл на секунду, прислушиваясь. Показалось?       — Проводник?       Нет, голос вполне реален и доносится из переговорного устройства на кнопочной панели. А теперь к нему присоединился и второй:       — Бесполезно. Опять кто-то что-то забыл в лифте. Ну почему нельзя всё делать по правилам? Дебилы! Мужика снова заклинило, память проснулась.       — Блин, — с досадой проговорил Первый, — я не хочу туда лезть. Последний сбой был три месяца назад всего.       — А придётся, — вздохнул Второй, — он без нас не справится. Лежит, наверное, в позе эмбриона на полу, как в прошлый раз, и ничего не отдупляет — накрыло.       — Эх, ну давай начнём процедуру. Расчехляй пентаграмму. Жаль, конечно, что Проводник в неадеквате. Гораздо быстрее было бы изнутри. Теперь не меньше четырёх часов потратим — Сочельник накрылся тазом.       — Как будто тебе есть, к кому спешить, — проворчал Второй. — Опять будешь бессмысленно пялиться в телек и жрать вчерашний пирог.       Странные люди переговаривались и чем-то шуршали там — на другой стороне, а он лихорадочно вытирал лицо платком. Одёрнув зачем-то ливрею, смахнул невидимую пылинку с плеча, попялился на сырую посеревшую ткань, обтянувшую пальцы, и раздражённо стянул перчатки с широких ладоней.       Сделав шаг к цифровой панели, он прочистил горло и, поморщившись, просипел в аккуратные ряды круглых отверстий:       — Доброго вечера, джентльмены. Чем я могу помочь?       Кто он такой в конце концов, чтобы портить людям отдых? Да ещё и в Сочельник. Воспоминания об этом празднике всплыли вдруг, обдав запахами печёного мяса, сдобы и хвои — от дерева, которое, кажется, называлось елью. Поцелуй жены под веточкой омелы почувствовался так ярко, что губы запекло от нежности. А непосредственная улыбка сына, торопливо запустившего руку в рождественский носок, ударила под дых не хуже известия про сто пятьдесят лет, проведённых в лифте. Кроме самой улыбки, правда, он ничего не увидел: остальная часть лица всё так же плавала в дымке. Но ощущения затапливающей сердце радости, взаимной заботы и ненавязчивой ласки охватили всё его существо. У них была счастливая семья.       — О! Проводник! Ты там как, мужик? — услышал он голос Второго.       — Я… — Снова откашлялся он, и голос наконец обрёл привычную глубину и звучность. — Спасибо, в порядке, джентльмены. Что мне нужно сделать?       — Ты же сейчас у переговорника? Присядь. Видишь у пола плитку размером примерно с кулак?       Там действительно была слегка отличающаяся по цвету от стены квадратная панель, отделённая от остального монолита тонкой щелью. И как он раньше не замечал?       — Нашёл.       — Нажми на верхний левый угол и правый нижний одновременно. Не бойся применить силу, ничего не сломаешь.       — Ох. — Плита оказалась неожиданно тяжёлой, выскользнула из рук и упала на пол.       — Что? Что там? — встревоженно зачастил Первый. — Не поранился?       — Нет, спасибо за заботу, джентльмены, всё хорошо. Там металлическое кольцо.       — Отлично! — Второй, судя по голосу, был очень доволен. — Схватись за него покрепче и тяни на себя. Ну, и не пугайся, если что.       Механизм поддавался туго, пришлось упереться второй рукой, но тут что-то скрежетнуло и сдвинулось внутри. Левая стена лифта треснула посередине и раздвинулась в стороны, открывая за собой каменную неровную поверхность с большим круглым рисунком, испещрённым угловатыми рунами.       — О! Слышу. Пентаграмму видишь? — нетерпеливо спросил Первый.       — Да.       — Поищи справа от неё рубильник с красной ручкой. Переведи его в верхнее положение.       Стена приглушённо зарокотала, от переключателя по тонкой, почти невидимой борозде покатился голубой огонёк, разливающий подсветку по всему рисунку. Как только круг замкнулся, вся середина пентаграммы дрогнула и поплыла зеркальными всполохами. Из центра тут же высунулась крепкая мужская рука с раскрытой ладонью.       — Держись, Проводник, — сказал переговорник голосом Второго. — Я помогу тебе переместиться.       Он схватился за широкое запястье, и его тут же уверенно, но достаточно медленно потянули на другую сторону. Инстинкт скомандовал закрыть глаза, задержать дыхание и пригнуться, но переход был совершенно незаметным, только запах изменился сразу: от ненавязчиво приятной отдушки средства для полировки к горячему металлу и смазочным материалам.       Он очутился в небольшой комнатке, забитой чуть ли не под потолок какими-то механизмами и их частями, разноцветными колбами, бурлящими и не очень. На двух верстаках у стен валялись отблескивающие в тусклом свете камни. А прямо перед ним стояли улыбающиеся гномы.       Он даже встряхнул головой, думая, что у него в глазах двоится: рыжие, как вылизанные солнышком осенние листья, бородатые низкорослые крепыши сверкали изумрудно-травяными радужками из-под ресниц и одинаково ухмылялись — на одну сторону, приоткрывая правые клыки.       Если бы один из них до сих пор не держал его за руку, иллюзия была бы полной.       — Ну здоро́в, Проводник, — Второй отпустил его запястье и крепко сжал ладонь. — Бро́ня, рад знакомству, мужик.       Первый тоже протянул руку.       — Одри. Ты как? Голова не кружится? Не тошнит?       Невозможно было не улыбнуться в ответ на такую явную заботу уже знакомого тараторки.       — Нет, мистер Одри, благодарю. Я бы и рад представиться, — улыбка испарилась, будто её и не было, — но не знаю, как меня зовут.       Рыжики посмотрели друг на друга, резко помрачнели и опустили глаза на носки своих необъятных ботинок. Броня почесал в затылке, чуть не уронил очки на кожаном ремешке, торчащие на макушке, и смущённо засопел. Одри тоже молчал, нервно перебирая пальцами по поясу комбинезона.       Он вздохнул, поддернул брюки и присел, чтобы не нависать над близнецами.       — Джентльмены, я буду очень благодарен, если вы объясните мне, что происходит. Почему у меня проблемы с памятью? Что с моим сердцем? Где мы находимся? Что такое – этот лифт? — он говорил мягко и тихо из последних сил. Невозможно уже терпеть эти странные выматывающие тайны — хотелось знать всё. Пусть ему будет плохо и страшно – как угодно! — только не эта высасывающая душу неизвестность.       Гномы опять переглянулись. Одри вяло махнул рукой, сгорбился и пошаркал к верстаку, где демонстративно застучал камнями, перекладывая их с места на место. Правда не похоже, чтобы это имело какой-то смысл.       Броня проводил брата тоскливым взглядом, сжал кулаки и всё-таки заговорил.       

***

      Жил-был на свете совершенно обычный парень Уильям Торн. И пары строчек было бы достаточно, чтобы описать весь его путь на земле: родился в семье со средним достатком; рос здоровым и учился в школе, как все; выбрал специализацию механика и закончил университет инженером; устроился на работу, где конструировал лифты и всё, что с ними связано; влюбился, женился и растил сына. Простая жизнь, как и у миллионов других людей.       Если бы в один прекрасный день он не создал лифт, который умеет перемещаться не только между этажами, но и между мирами. Если бы не стал после этого владельцем компании-монополиста, оказывающей услуги по перевозке пассажиров и грузов. Не был тем взмахом крыльев фейри, который вызвал ураган.       Но автор изобретения, ставшего поворотной вехой в истории не только своего мира, но и сотен других, на самом деле оставался тем же восторженным мальчиком, который впервые собрал часы из детского конструктора. Ему и в голову не приходило, что его детище могут использовать не только для изучения нового, обмена лучшим и искоренения плохого. Он не понимал, что своим существованием теперь не только мешает зарабатывать нечистым на руку, но и заставляет завидовать тех, кому его власть начала казаться чрезмерной.       К счастью, миссис Торн не носила розовые очки, в отличие от своего мужа. Она была умной и проницательной женщиной, к тому же имела экономическое образование. Кто-то же должен был присматривать за огромной компанией, пока горячо любимый, но, как и все творческие люди, витающий в облаках Уильям работал над новыми изобретениями?       Однако не все сказки хорошо заканчиваются.       Глядя на тонущий в огне взрыва ресторан, в котором он должен был ужинать с женой и сыном, Уильям Торн очень быстро повзрослел. Он опоздал на десять минут. Всегда предельно пунктуальный и педантичный — опоздал.       Проводив жену и сына в последний путь, безутешный вдовец закрылся в своей лаборатории на месяц, вышел оттуда истощённый и измученный, с совершенно пустым взглядом, провёл пресс-конференцию, по итогам которой весь мир лихорадило ещё полгода, и исчез.       Свою компанию мистер Торн передал в руки лучших ремесленников одного из открытых им миров, неподкупного клана гномов, гордящихся своей чистой репутацией уже третье поколение. К ним же уплыли и все вожделенные наработки великого изобретателя, включая секрет путешествия между Этажами. Все, кто облизывался на наследство Уильяма и потирал руки в предвкушении передела драгоценного пирога, остались ни с чем.       Мистер Торн разочаровался в людях.       

***

      — Но ты, конечно, никуда не исчез, Проводник, — продолжал рассказывать Броня, сидя рядом с привалившимся спиной к ножке верстака Уильямом. — Уйти за семьёй ты не мог. Не потому что боялся, а потому что считал, что таким поступком оскорбишь память любимых людей, которые не хотели бы для тебя такой судьбы. Но и жить с дырой в сердце сил у тебя тоже не было. И ты нашёл выход. Стал винтиком в своём собственном изобретении.       Это, — ткнул пальцем в колено Уильяма Броня, — ты создал сам. Приготовил всё для переселения души, договорился с нашими старейшинами о тайном захоронении твоего бывшего тела рядом с семьёй и исчез для всего остального мира. Но не для нас.       Ты настроил голема так, чтобы ограничить доступ к своей памяти. Это позволяло тебе жить, но не мучиться болью потери. До первого сбоя.       Не знаю, чего ты там не учёл при создании сосуда для себя (чертежи уничтожены, и поправить мы ничего не можем без риска тебя убить), но остальные воспоминания начинают всплывать при малейшем несоответствии активной части памяти с окружающим миром.       Поэтому для лифта, в котором ты работаешь, были созданы отдельные правила путешественников: все желающие переместиться должны быть учтивы и говорить только на твоём языке даже между собой; одеваться в костюмы, которые носили в твоём времени; и ни в коем случае не терять и не забывать в кабине ничего, что могло бы всколыхнуть твою память или заставить тебя попытаться выйти наружу. Ведь окружающий мир давно изменился, вот и пришлось ограничить тебя стенами лифта.       К счастью… — «Или к несчастью», — тихо пробурчал Одри себе под нос, а Броня, бросив укоризненный взгляд на брата, продолжил: — Ты оставил инструкцию, как обслуживать голема и обнулять его состояние.       Как только ты перестаёшь работать в штатном режиме, лифт останавливается, и мы как обслуживающий персонал извлекаем тебя и сбрасываем настройки голема.       — Иногда ты лежишь скрюченной куклой в углу кабины, — словно поднимая в гору Сизифов камень, заговорил Одри. — Не реагируешь ни на что, просто заливаешь слезами пол. Беззвучно. Не меняя выражение лица. Иногда разбиваешь кулаки о стены и кричишь так, что Изнанка вздрагивает. Иногда вменяем, как сейчас, и мы в сотый раз рассказываем тебе одну и ту же историю. И опять. И снова.       — А потом ты просишь тебя обнулить и отправить обратно, — мрачно закончил Броня.       Уильям сидел на полу, вцепившись в шевелюру обеими руками. Да. Это не просто плохо и страшно. А кошмарно больно и мучительно ужасно. Окружающее вдруг стало настолько выпуклым, словно чувствительность сосуда увеличилась в десятки раз: он мог разобрать мельчайшие надписи на колбах, каждый запах на молекулы, пересчитать волосинки под пальцами на ощупь, услышать стук сердца близнецов. Но не своего. Своё всё так же молчало.       — А... — сглотнув, по ощущениям, высушенного ежа, начал Уильям.       — Не бьётся, мистер Торн, — глухо проговорил Одри. — Так было с самого начала.       — Оно есть, — добавил Броня. — Никто не знает почему, но...       — Джентльмены, — неожиданно живо перебил его Уильям, громко хлопнул ладонями по коленям и поднялся с пола распрямившейся пружиной. — Сегодня Сочельник?       Братья недоумённо переглянулись и синхронно кивнули.       — Прошу прощения, что невольно подслушал разговор, из которого понял, что вы не обременены семейными обязательствами и совершенно свободны в этот прекрасный вечер. — Уильям приподнял брови, улыбнулся и посмотрел по очереди на близнецов. Не услышав возражений, продолжил: — Тогда мы идём гулять. Мы же можем отсюда выйти?       

***

      Современный мир был удивительным. Уильям так часто запрокидывал голову, чтобы рассмотреть все рождественские украшения на домах и деревьях, что то и дело ронял пальто Брони, заботливо наброшенное ему на плечи.       И если бы только это! В бархатных темных небесах, ловящих отражённый свет и знакомого, и незнакомого родного города, парил китайский дракон, весь обвешанный фонариками. Он крутил восьмёрки и устраивал крутые пике, доводя до восхищённого исступления детвору, сидевшую у него на спине. Никакие американские горки не могли сравниться с таким аттракционом.       Столько счастливых лиц Уильям не помнил и в лучшие годы. Фейри крутились над толпой разношёрстного улыбающегося народа, рассыпая блескучую пыльцу. Эльфы предлагали всем желающим пострелять из лука или покидать ножи. Гномы продавали искусно сделанные безделушки, громко расхваливая товар. Люди угощали кусочками тортов и пирогов. Демоны, эти рогатые тёмнокожие прохиндеи, полуобнажёнными жонглировали сгустками огня, хитро подмигивая всем проходящим мимо девушкам.       Уильям заметил и тех, кого при настоящей жизни не знал. Одри объяснил, что Спираль Миров всё ещё расширяется, и к Веренице присоединяются новые Этажи.       Например, вот те малыши с мохнатыми ногами — фавны. А изящные рыжеволосые ушастые неопределённого пола — китцуне. Особый интерес вызвали орки — высоченные, перевитые мышцами так, словно их было вдвое больше, чем у людей. Одри плевался при виде их странных, раскрывающихся внешней перепонкой челюстей, растягивающихся меж четырёх длинных клыков, а Уильям с жаром истинного учёного доказывал, что это восхитительное отличие от других народов, возможно, роднит их с рептилиями. Что подбрасывало лишний дукат в кошель когда-то выдвинутой им теории об Исходном Мире.       Они ели сладкое, пили грог, много смеялись, обсуждали новый старый город, который раскрывался у Уильяма перед глазами, как японский лотос бесконечного познания — лепесток за лепестком. Бродили по улицам до самого рассвета, позеленившего горизонт.       Гигантское восходящее солнце они приветствовали на крыше небоскрёба компании «Торн, Драрсоны и Ко». В тишине.       Уильям щурился на дрожащий в утренней дымке золотой диск, не отводя взгляда. Ветер покусывал лацканы короткого пальто, пробираясь к тонкой рубашке под ливреей. Одри и Броня бесстрашно сидели на краю крыши, болтая ногами.       — Ну что, джентльмены. — Гномы вздрогнули и вжали головы в плечи. — Пора.       Луковица карманных часов неумолимо отсчитала сорок минут восьмого. Уильям захлопнул крышку с гравировкой «Навсегда. Твоя Хлоя», провёл по ней пальцем и привычно уложил на место. Иногда от координат знака препинания ничего не зависит. Он подмигнул солнцу и первым пошёл к лестнице. Действительно пора.       

***

      Близнецы неловко жались к верстакам в мастерской. Будто не зная, куда деть руки, что-то перебирали и переставляли на полках, вздыхали и прятали глаза.       Уильям улыбался и переводил лукавый взгляд с одного на другого. В конце концов возвёл очи горе и тихо рассмеялся, заставив братьев дёрнуться от неожиданности:       — Долго мы тут стоять-то будем, джентльмены Драрсоны? Рабочий день вот-вот начнётся. А я о-о-о-очень не люблю опаздывать.       Броня сгорбился сильнее, хотя, казалось, куда уж больше. Одри пробормотал себе под нос что-то подозрительно похожее на «моя очередь» и решительно обернулся, сжав зубы. Искрящиеся всю ночь рождественскими огнями глаза потускнели.       — Мистер Торн, процедура обнуления займёт пять минут. Мы успеем, не волнуйтесь.       — А кто сказал, что я собираюсь забывать?       Одри уронил крепко зажатый в кулаке кристалл. Броня так резко вывернул шею, что очки с макушки слетели. Близнецы в этот момент были настолько похожи ошарашенностью: одинаково приподнятые брови, раскрытые рты и сверкающая надеждой зелень ярких глаз, — что Уильям опять тряхнул головой, избавляясь от полной иллюзии зеркального отражения.       — Мистер Торн! — в один голос выдохнули гномы.       — Уильям, джентльмены, рад знакомству, — он с чувством пожал им руки. — Теперь у меня снова есть имя. Благодаря вам, друзья. Лучший подарок на Рождество за последние сто сорок восемь лет.       Уильям глубоко вздохнул, ещё больше растрепал и так взъерошенные ночным ветром волосы и продолжил:       — Этот мир слишком… э-э-э… офигенен (кажется, так сейчас говорят?), чтобы от него отказываться. Отчаяние — не выход.              Есть то, что нам придётся пережить,       Есть то, с чем нельзя не смириться.       Но есть и то, что можно совершить,       И то, чему приятно удивиться.              Уильям помолчал, ухмыльнулся, засунул руки в карманы и спросил:       — Мой кабинет здесь ещё цел? Теория Исходного Мира не доказана. Есть чем заняться, как думаете? Упс. И я опаздываю на работу! Открывайте пентаграмму, джентльмены. Нас ждут великие дела.       Одри и Броня одинаково предвкушающе оскалились, дали друг другу пять и засуетились, разворачивая портал.       

***

      Когда на Перевалочном Этаже открылись двери лифта, большие часы в холле показывали восемь ноль пять. Он учтиво поприветствовал первых пассажиров и нажал нужную кнопку на панели.       Постоянные посетители заметили, что обычно бесстрастный, всегда аккуратный и пунктуальный лифтёр, во-первых, опоздал. Во-вторых, был непривычно лохмат и помят. А в-третьих, иногда прикладывал руку к груди и прикрывал глаза. В эти моменты его лицо теряло свою обычную строгость, а по губам бродил призрак нежной улыбки.       Он чертовски любил свою работу.