К тебе

Один. Второй. Третий.  Ромка Повинский во всю наворачивал по комнате круги, обеспокоенно косясь на время. Прошло целых тридцать минут, а Вернов до сих пор не явился!   – Не надо было оставлять его, – корил он себя теперь уже вслух. – С тремя амбалами один на один! Хоть бы вообще живой дополз. Воображение рисовало страшные картины, на которых Артем валялся в мусорном баке с проломленной черепушкой и букетом синяков всех оттенков фиолетового. От таких мыслей становилось еще беспокойнее, так что Ромка поспешил вытряхнуть их из своей головы. Выдохнул. Взглянул в окно. Лиловые тени неспешно ползли по ободранным стенам высоток. Птицы раскачивали провода, исполосовавшие небо черными прорезями. Вечер наступал городу на горло. А на лестничной клетке все еще стояла непроницаемая тишина. «Схожу за ним», – решился было Повинский. Сдернул со спинки стула свою потрепанную ветровку. Резко, оглушительно, надрывая металлические связки, во дворе заголосила сигнализация. Ромка вновь кинулся к окну, высунулся по пояс. На серебристой соседской ладе, словно перекормленный дворовый кот, развалился Вернов. Недовольные завывания тачки его не смущали. Наоборот – чем не музыка для ушей? Артем вообще был меломан. Завидев Ромку, он чуть приподнялся, заискрил добродушной улыбкой. Свободно и широко помахал было ему рукой, но тут же грохнулся на капот. Один. Второй. Третий. Повинский несся по лестнице, считая пролеты. Забывал смотреть под ноги. Последние три ступеньки он перепрыгнул. Выбежал во двор, скорее подставил плечо и дал на себя опереться.  Вернов наглел – сразу обхватил лапищами его тощую гусиную шею, повис на Ромке всем свинцовым телом, будто в стельку пьяный. Но совесть душила Повинского похлеще цепкого Артемкиного хвата, потому и уступил – сегодня Вернову можно.  Кое-как тронулись с места. Протиснулись в узкую дверь подъезда. Артем хрипло посмеивался и тут же хватался за бок, когда Ромка красноречиво, хоть и нецензурно, обругивал его конуру за отсутствие лифта. Дом Вернова, в отличие от массивных зданий напротив, и правда был гадким утенком. Старый, совсем крохотный – в пять этажей. С перекошенными лестничными перилами, вечным запахом сырости и тесноты в подъезде.  Так что на третий этаж взбирались, как на Эверест, ей-богу. Передвигались медленно, Вернов – тяжелый. А ведь в школе они и одного веса, и одного роста были. Теперь же Ромка едва до плеча ему доставал. Когда это Артем успел так вымахать?  Перед внеплановой спасательной операцией дверь в квартиру Повинский не закрыл, так что с ключами возиться не пришлось. Вошли. Ромка аккуратно, даже бережно уложил Вернова на кровать. Сам плюхнулся в кресло из рогожки – надо было перевести дух.  Верхнюю одежду Артем снимать не стал. Разлегся вальяжно, подпер ладонью щеку. Смотрел торжествующе, явно довольный собой – даже не скажешь, что его только что хорошенько отделали. Было в этом Вернове что-то новое, до сих пор Повинскому неизвестное. В этой дурацкой черной шапочке, лишний раз подчеркивающей оттопыренные уши. В этой тонкой отцовской куртке, впитавшей в себя все ароматы их провинциального городка. В этой непринужденной развязной позе и в блеклых голубых глазах, заточенных на тайфуны. – Ты как? – робко спросил Ромка, будто боялся услышать ответ. – Прости, что одного бросил.. – Ерунда, – сипло прокряхтел Вернов, стягивая с бритой головы шапку. – Я же сам тебя об этом просил. Все мы сделали правильно.  Замолчали. Повинский встал, принялся заботливо расстегивать на товарище куртку. Молния не поддавалась, а он все думал о том, что за человек перед ним. Кто этот новый Артем? Они дружили с детства. Рома всюду таскался за ним хвостиком – бесхребетной тенью. Записаться на секцию по дзюдо – не вопрос! Сгонять на чемпионат по хоккею автостопом в другой город – пожалуйста! Даже жвачки из продуктового воровали вместе.  Правда нагоняй тогда один Ромка получил. Но ничего. Артем перед ним извинился как следует – целой коробкой шипучек и газировки.   Драться Повинский так и не научился – ни по-японски, ни по-русски. С дзюдо его вскоре выперли, а хоккеем он никогда всерьез и не интересовался. Ромке просто нравилось зависать с Артемом, смиренно поддерживать все его бунтарские начинания. Он запомнил Вернова пятнадцатилетним, буйным, очень злопамятным. А затем что-то случилось. Произошло это будто нечаянно, как-то само собой. У Артема вдруг прорезался голос. Он возмужал, повзрослел. Унял преступные мысли и сбрил свои русые кудри.  Как раз тогда к ним в класс новенького перевели – долговязого, щупленького, с шоколадными прядями до плеч.  – Да ладно вам, симпатичный же парень. Вон девчонки как его обступили. Неужто завидуете? – вмешался в обсуждение Артем, обрезая чужие сплетни. Повинский мысленно его поддержал. Подумал тогда: «Окажись новенький девчонкой, точно влюбился бы!»  Ребята подхватили:  – Вон, Ромыч тоже завидует! Только не пареньку твоему, а девочкам! Видел, как он на него смотрит? – Правда?   Артем повернулся к Повинскому. Глянул на него в упор – беззлобно, но заинтересованно.  – Сдался мне такой! – буркнул Ромка и как-то глупо отшутился.  Артем ничего не ответил. Замер. На лице его застыла недоверчивая усмешка. И эту усмешку Ромка забыть уже не мог. Они по-прежнему были друзьями, но с годами стали отдаляться, пока общение и вовсе не сошло на нет. Тем не менее, ни обиды, ни злобы никто из них не таил. При встрече все так же крепко пожимали друг другу руки и с удовольствием вспоминали о прошлом.  Повинский собирался было поступать в Московский мед, но родители одного отпускать побоялись. Отговорили – остался. Подал документы в местный вуз и учился себе спокойно. Зато всего за пятнадцать минут на автобусе до него добирался.  Артему повезло чуть меньше. Он как мог оттягивал с поступлением, сомневаясь в надобности дипломной корочки. Но результаты выпускных экзаменов оказались неплохими – выше среднего. Потому и решил, что глупо будет таким шансом не воспользоваться. Запрыгнул в последний вагон.  Весь дальнейший год по вагонам так и пропрыгал – ездил в соседний город до универа на электричке. Учился он на инженера, кажется. Даже образцовым студентом стал. Пары посещал регулярно – регулярно раз в неделю.   Больше не связанные одним школьным маршрутом они стали видеться куда реже. Зато по пути к университету Повинский все чаще сталкивался с Димой Обуховым и его сворой. Неприятные были ребята.  Белобрысый Обухов постоянно паясничал, сгребал Ромку в охапку и закидывал руку ему на плечо – будто они старые друзья-приятели. Компания его шла следом, шаркая подошвами по асфальту, горбатя широкие спины и противно хихикая. Ситуация повторялась из раза в раз. Шутки Обухова становились все неприличней. Ромка сглатывал подступающую к горлу злобу. Ромка терпел. Он хотел нарастить силу, а затем уже высказать все, что накопилось за долгие годы глупых издевок.  Кулаки Повинскому достались совсем не боевые, так что подразумевалась скорее сила духа. Конечно, в школьные годы до звания изгоя Ромке было далеко, но и душой компании он не стал. По всеобщему безмолвному одобрению роль главного заводилы класса присудили Артему.  Вернов и Обухов не сказать, что были товарищами, но парочкой слов перекинуться могли. Дима уважал и признавал неоспоримый авторитет Артема. А вот Ромку Обухов задирал – не сильно, лишь в шутку, но задирал ведь. Это именно Дима тогда заметил, как Повинский на новенького смотрит. Именно Дима тогда сказал об этом Вернову.  В своей нетрадиционной ориентации Ромка окончательно убедился в выпускном классе, когда отшил надоедливую одноклассницу и купил ей фисташковое мороженое, чтоб не ревела. Вообще-то скрывать свои предпочтения он не планировал. Но к каминг-ауту необходимо было подготовиться основательно. Ромка избавился от одежды всех сомнительных оттенков, кои могли бы быть причислены к «девчачьим». Перестал укладывать волосы, чтобы его медные пряди ложись на лоб небрежнее. Решил бриться реже, надеясь, что щетина придаст его внешности пикантной резкости. Даже в зал походил, дабы рельефы тела проглядывались под тканью майки. Отчего-то Ромка уверился, что если вид его не будет соответствовать устоявшимся стереотипам о геях, то и признание пройдет легко и безболезненно. Будто тогда никто ему не скажет: «Ну да, с твоей-то внешностью только в голубые ряды».   Но придраться все же нашли к чему… – Ромыч, – наигранно протянул Обухов со своей тошнотворной улыбочкой, –  ты чего еще и губу себе продырявил? Гляди, так совсем нефором станешь и никогда девушку себе не найдешь.  Повинский раздраженно мотнул головой. Ускорил шаг – хотел избавиться от навязчивой шайки.   – Эй, чего ты там кряхтишь? Я тебе как брату родному советую, а ты?! Дима нагнал, похлопал Ромку по плечу, приблизился и шепнул на ухо – громко, чтобы вся свора услышала: – Поди и не целовался никогда, а?  Под горланящий смех Повинский выдохнул. Смерил их клоунские лица тяжелым взглядом. Вскинул бровь и неожиданно даже для самого себя выдал:  – А парни считаются?  Хулиганский гогот стих. Обухов шмыгнул носом. Квадратное лицо его сделалось хмурым, побагровело. – Ты с нами не шути так, Рома. Знаешь же, что от таких мы район зачищаем, – предостережительно прорычал он, ощетинившись. Свита его тоже поднапряглась, принялась разминать пальцы. – А я и не шутил, – вошел во вкус Повинский. – Хочешь и тебя оприходую? Или боишься, что заразный? Ромка самодовольно прикусил губу, провел Обухову ладонью по щеке и получил невероятное наслаждение, когда  Дима отшатнулся от него, как от чумы.  Пусть безболезненным каминг-аут теперь уж точно не выйдет, зато месть и правда оказалась сладка. – Да чтобы я и какой-то геюга?! – взвыл Обухов, расправляя плечи и принимая стойку, свидетельствующую о не самом удачном для Повинского раскладе.  Ромка приготовился встречать удары ребрами, но ситуация вдруг приняла странный оборот – прямо как в дешевых сериальчиках, под которые так любят визжать девчонки. – Опять кулаками машем? Парни, да вы не меняетесь.  Артем выплыл из-за угла – помятый, уставший, с синяками под глазами и геройской ухмылкой на лице. На принца, конечно, смахивал не особо, но все равно пришелся очень кстати. – Выглядишь неважно, Вернов. Шел бы ты, пока еще ходится, – глуховатый, будто вечно простуженный голос Обухова, вдруг дрогнул. Видно, калечить бывшего одноклассника Дима и вправду не хотел.   Артем его проигнорировал, заслонил собой Ромку, шепнул ему вполоборота: – Прогуляйся-ка до моего дома. Где ключи знаешь.  Повинский хотел помочь. Повинский уже успел посметь. Но изнуренное к концу дня лицо Вернова так и твердило: «не мешай». И Ромка ушел. А Артем остался. Один против троих. Один против всех. Как и прежде. 

***

– Да чего ты все с ней ковыряешься? Брось. Потом сам сниму как-нибудь, –  снисходительно фыркнул Вернов, спасая несчастную молнию от суетливых ромкиных лап.  Ему смешно, свободно, непринужденно. А в глазах не то тихоокеанская горечь, не то очередной тайфун. Ромка точно не знает, но уже по привычке ждет тайфуна.  – Это я отхватить должен был. Все успокоиться не могу, – честно признался Повинский, усаживаясь рядом, на самый край. – Я ведь откровенно провоцировал их. – Да не ты один, – бросил Вернов. Смешок его вышел короток и тих. – Что?.. – Сказал им, что и сам не прочь был бы поцеловаться с тобой.  – Это еще зачем?! – возмутился Повинский. – Потому что врать нехорошо, Ромка, – чревато.  Артем замолчал. По шее его поползли ветвистые тени. Он все смотрел на Повинского в упор, словно ждал чего-то.  – Дурак ты, Ромка. Почти отличником был, а соображаешь похуже Обухова.  Подниматься искалеченному Артему теперь было несподручно, так что он притянул Ромку к себе за шею. Выдохнул ему в лицо.  Один. Второй. Третий.  У них было целых три первых поцелуя. Смятых, как черная ветровка Повинского. Ребяческих, как покрасневшие уши Вернова. Робкий, нелепо-угловатый Ромка сидел на краю кровати. Чувствовал лбом теплоту чужого лба. Слышал, как сбивчиво дышит и так же сбивчиво посмеивается Артем — все надеется скрыть за ухмылкой собственное смущение. А Ромка почти не шевелится. Ромка понимает — этот новый Вернов и есть тайфун. Его персональное наказание, похлеще любых Обуховых. К такому готовиться бесполезно — сметет, смоет с тебя всю эту мужественную мишуру. Оставит одну голую правду.  – Рома, я поплыл, – мычит Вернов, соскальзывая, опуская тяжелую голову на  подрагивающее плечо.  – Знаю, я тоже. – Нет. Я о другом. Артем морщится. Снова хватается за бок. Ромка не понимает, опускает глаза. Рывком расправляется с визжащей чертовой молнией. Со скрежетом сжимает зубы.  – Какого хера ты сразу не сказал, что у тебя ножевое?!  Повинский вскакивает, как ужаленный.  Под звуки клокочущей совести кидается на поиски тряпки, подходящей для  повязки. Как же Ромка не углядел? Не угадал по соленым багровым пятнам. Наивно полагал, что это не его кровь. – Я поначалу думал — рукой. Вообще не почувствовал. А потом увидел у Змеева выкидуху и понял. Совсем не болело, пока не побежал. – Артема начинало лихорадить, но держался он молодцом, пусть некоторые слова и отказывались складываться в целые предложения.  – Мне бы в больницу, а я ... К тебе, – завыл жалостливо. – О чем ты думал?! – зашипел на него Ромка.  Он вернулся с куском плотной синей ткани, оставшейся от его детской рубашки. Сложил ее раз пять. Свел одной рукой края подреберной раны, а другой наложил повязку и как следует прижал ладонью поверх. – Ничего, ты же будущий врач. Залатаешь меня как-нибудь. – Придурок, я на дантиста учусь!  Вызвали скорую. До приезда медиков с кровотечением почти удалось совладать. Артем жаловался на головокружение, но для больного на голову оказался уж слишком разговорчив: – Способные нынче дантисты. Наша медицина в надежных руках! – Молчи, пока я тебе второе ножевое не организовал.  Сидели напротив друг друга – оба уставшие, взмокшие, но зацелованные. Время тянулось неприлично медленно. Повинский продолжал надавливать на рану. Все руки были красные.  – Ромка, а что потом? После того, как все закончится? Уклончиво, с характерным прищуром:  – Ты сначала доживи.  Протестующе, без капли здравого смысла: – Нет, так я не согласен. Тогда отпускай давай свой подорожник хренов. Хоть помру счастливым. На выдохе, уступающе: – Да куда нам деваться? Пойдем к тебе. Наверстаешь у меня за эти три года, как следует.  Молчит – усмехается, закрывает глаза от боли и радости одновременной.  На том и порешили.