Когда человек сам себе враг

Дом и Уолли были, считай, одним целым. Редко, когда соседи говорили о них по отдельности — особенно о Доме. И Уолли Барнаби обожал всем своим псиным сердцем, и общение с ним чуть ли не на магнитофон записывать был готов. Хотя, казалось бы, сидит, почти не реагирует, иногда смеётся за компанию, как еблан, отвечает парой фраз невпопад и снова сидит. Но такими глазами смотрит… Боже правый, будто весь мир прямо сейчас сложит к его, Барнаби, ногам. Ну, ладно, болтает тоже сам малясь. Бредятина, какую поискать, но Барнаби слушает, и, между прочим, Сэр Пидор-Бабочкин, не из вежливости. Но не всё так гладко шло, как Барнаби хотелось бы. Между абзацами об этом можно было забыть, но в комплект к Уолли шёл ещё и, кто бы мог подумать, Дом. С большой буквы, жирно обведённой большой буквы, а то это исчадье ада высосет через ухо все твои жизненные силы во время сна. Дом был (была?.. были?.. было? Барнаби в очередной раз затянулся из трубки, решая, что Поппи с него будет достаточно и Дом останется со своим гендером и вообще, пошёл он нахуй) капризен, вспыльчив, а самое главное, держал Уолли, как пятилетнего ребёнка или — Барнаби передёрнуло — собаку. Уолли всегда должен был быть рядом, желательно в Доме, не грубить и беспрекословно слушаться его. В идеале. Барнаби первое время старался рассматривать ситуацию с разных сторон, чтобы не быть похожим на свою мать, которую он, безусловно, любил и уважал, но не идеализировал. Она всё-таки была курицей. А спустя время, Барнаби окончательно озверел. Дом вёл себя несправедливо, иногда по нескольку дней запирая Уолли внутри. Но самое страшное заключалось в том, что Уолли сидел. Барнаби, наверное, разнёс всё внутри к чёртовой матери, если бы его халупа посмела запереть перед ним двери. А этот блять сидит. И для пса, выросшего под присмотром, откровенно говоря, сквозь перья, при любых попытках ограничения, сносившего перед собой все преграды, это было… Ну, странно. Реально, Барнаби был в бешенстве, каждый раз видя улыбчивую мордашку Уолли за закрытыми окнами. С другими Уолли контактировал исправно и вполне себе здраво — дело было точно не в нём. Умел говорить «нет», посылать такими длинными эпитетами, аж никто толком не понимал, что его послали, да и конфликтов не боялся, хоть ввязываться в них отказывался. Самодостаточный такой куклёныш, а тут — на тебе! Какая-то трухлявая поленница указывает ему как жить. Барнаби порой удивляла эта несуразица в самом хуёвом смысле. Он начинал невольно задумываться: А не надоел ли он Уолли случаем? Болтливый, с искромётным чувством юмора, какое не каждый выдержит, излишне энергичный для такого засони. Может и так. Барнаби не отметал ни одну из теорий и, конечно, не обижался. Уолли был, походу, дохуя воспитанным или правда дорожил их дружбой. Отношениями. Чёрт его разберёшь, а спрашивать напрямую как-то неловко уже получится. Да и звучать из его уст это будет при любых обстоятельствах как «ты пидорас?» Барнаби не придирался к словам. Зво́нить, звони́ть — не имело значения, если это одно и то же. Какая теперь разница — Барнаби его любил в любых смыслах. — Я помогал вчера Хоуди таскать ящики, — бормочет Уолли и осоловело вглядывается через плечо в морду Барнаби. Он не смотрит в ответ, спокойно расчёсывая залаченные, как пластик волосы товарища. — Вот нашёлся, проблеск капитализма. Там ящики больше тебя, — усмехается Барнаби, — посмотрел бы я на это дело, Дарлинг, — со смеху бы помер. Его шутки с наступлением ночи приобретали несколько хмурый характер. Особенно такой поздней, когда Уолли вздумалось поругаться со своим Домом. Стоит. Хорошо, не сидит — эволюция называется. Помятый, но улыбается. Вот нашёл время проявлять характер. Пустил, конечно, куда его, дурака, денешь? Не на улице же оставлять. Эта тварь звонила им уже три раза. Уолли от каждого звонка шёл к двери, как на эшафот, с непомерным ужасом в глазах. Один раз он уже расплакался — Барнаби сам не знал, каким хуем уговорил его остаться и успокоиться. — Так вот, — всплеснул руками Уолли, покачнувшись на своей импровизированной сидушке. Делалась вся эта конструкция таким макаром: брался здоровенный барнабин стул и клалось на него несколько подушек, чтоб художник хоть до стола доставал. Книги тоже хорошо подходили, но Уолли на них было жёстко. — Я, кажется, спину себе надорвал. Грыжа теперь какая-нибудь… — Ты кукла, Уолли, не может быть у тебя никакой грыжи, — уверил его Барнаби, стряхивая золу из трубки на стол, где уже образовалось скопище из похожих кучек. — Не волнуйся. Уолли помолчал так некоторое время, обдумывая своё новое открытие, рассматривая свою левую руку, чуть ли не по локоть измазанную пробами, мазками, палитрами и прочим красочным безумием, которое точно потом не отстирается, и придётся опять пришивать новую. Барнаби выдохнул под потолок синий дым. Не опять, а снова. — Тогда моя жизнь не имеет ценности? — вдруг спросил-подтвердил Уолли. — Дом столкнул меня с лестницы, когда мы дрались и мне от этого тоже ничего не сделалось, получается. Меланхолик. Барнаби на момент даже растерялся — его волновал больше не смысл вопроса, а то, как вообще можно подраться со своим жилищем. Но Уолли, похоже, мог и такое. — Дурачок. Конечно, твоя жизнь имеет ценность, — пустился в скомканные рассуждения Барнаби. — Ценность — это то, чего можно лишиться. Или отобрать. Все мы куклы, но все имеем вес. Некоторые даже буквально, — не удержался в конце. Профессиональная привычка — первым смеяться над своими недостатками. — Это была шутка? — Барнаби отрицательно покачал головой. — Я рад. Спасибо, — Уолли хихикнул, опираясь на стол. — Завтра пойду к Дому мириться. Он должен успокоиться. Барнаби будто крепко пробили под дых. Какой ещё к чёрту «мириться»? Бежать от него надо подобру-поздорову. Но нет. Мнение Дома имело для Уолли куда больший вес, по-видимому, чем его собственная жизнь. Как минимум, он там жил. И всё же какого хера? — вопил внутренний сварливый голос Барнаби, — какого хера, Уолли?! У него есть Джулс, Барнаби сам, Френк, да кто угодно! Каждый в городе будет за него. Хули Уолли там сидит? Завтра он снова свалит на неделю, или даже больше, уйдёт и Дом опять будет его кошмарить тет-а-тет. Немножко, ну чуточку на своё жилище бы надавить — Барнаби не верил, что всё может быть сложней обычного разговора. Барнаби это бесит. Ну и фрукт, скорее даже овощ. Бросить бы в него расчёской. «Ты кретин, Уолли» — крутится на языке, — «бесхребетная ты скотина» — хочется проорать во всё горло, чтоб весь городок колыхнулся и Дом этот блядский тоже. Барнаби мечется внутри своей головы, как загнанный зверь. Шаг назад — параша, шаг вперёд — то же самое. Барнаби терпеть не может перетягивать одеяло на себя — ему уделяют достаточно времени. Пёс чувствует себя капризным ребёнком, но он хотел Уолли полностью, чтоб тот не выбирал между ним и Домом. Чтоб Дом не заставлял его выбирать. Но художник снова бежит навстречу и не к Барнаби. «Иди ты нахуй, Уолли! Как я с тобой заебался!» — хочется сказать прямо в его жёлтое, умиротворённое лицо. Но Барнаби, эх-эх-хе… Не мог. Он не хотел его пилить, Уолли и Дома с головой хватает. Совсем парень чирикнется, если выяснять отношения начнёт ещё и Барнаби. Лучше оставить всё так, как есть. Уолли с головой на плечах, хотя и рассеянный. Если бы ему что-то не нравилось, то он наверняка бы сам со всем разобрался. Барнаби тоска берёт это признавать, но даже после стольких лет общения, он ни черта не понимает. Уолли допивает чай, разведённый три к одному с валерьянкой. Художник не касался чашки ни разу, впрочем, это не мешало содержимому в ней убывать, будто вода из ванны, которую забыли заткнуть пробкой. Уолли жрёт глазами — это знал весь город. Как говорил Эдди: «У всех свои недостатки». И это, пожалуй, был один из самых стрёмных недостатков, который видел Барнаби во всей своей собачьей жизни. — Тебе глаза не щиплет? — Да, — отвечает Уолли. Барнаби заглядывает в его глаза, а там зрачки с пятак величиной. Дела, думает, и смех и грех. Но в первую очередь — страх. Уолли ест и твёрдые предметы. Яблоки, там, фигуры в шахматах или еду прямо из рук Джули, чтоб позлить её. А Барнаби всегда смотрел на это и в нём разгорался чисто научный интерес — может ли он сожрать кусок от самой Джули? Моргнуть как-нибудь неудачно и снести ей разом полкабины? Неприятно девчонке будет. Барнаби мягко накрыл ладонью уоллино лицо, на что тот блаженно сморщился, по-детски высунув язык. От греха подальше. — Аккуратнее ты со своими глазёнками. Можешь поранить кого-нибудь. Уолли ненавязчиво переместил ладонь себе на щёку, прижимая только ближе своими руками. — Я смотрел на себя в зеркало одним днём, — нача́ло было многообещающим. Уолли замолчал, лукаво рассматривая собеседника, еле видного в тусклом свете лампы. Зря Барнаби гнал на его глаза. Пусть сам он был собакой, но взгляд у него сейчас был совершенно волчий. — Ну? — поинтересовался после паузы он, присаживаясь перед Уолли на корточки. — И больше я не видел на своём лице ни бровей, ни носа. Ха-ха-ха, — это звучало механически. Так совершенно не искренне. — Дык новые бы приштопал. Или Поппи попросил бы, — Барнаби сохранял титановое спокойствие. Казалось, сейчас проявишь маломальский страх — и ты покойник. Такой слабенький и такой, едрить его за ногу, страшный. Ну что он сможет сделать, если мыслить так, объективно? Ни зубов, ни когтей, ладонь Барнаби вполне вмещала в себе всю голову Уолли, а нога — как его две. И всё же он исправно вселял страх своей безбровой, безносой рожей и спорным поведением, совершенно непредсказуемым при реальной опасности. — Я пытался. Но что бы я не делал, ха-ха, ни брови, ни нос мне не подходили, — жалостливо пролепетал Уолли, — ты даже не представляешь, как это ужасно — не помнить своего лица. Барнаби сглотнул, не выдерживая его взгляда. Нутром он чуял — Уолли оскалился. Ликовал, что смог настроить его на нужный лад. А была и обратная сторона вопроса. Может ли быть так, что Дом отгораживает не Уолли от общества, а общество от Уолли? Всё складывалось до жути чётко. У художника за его карандашиками-кисточками-хуисточками начал течь чердак, на манер какого-нибудь Ван Гога. Сегодня он себе нос с бровями детонировал, а завтра кончит тебя. Психи они ведь такие: что-то, где-то им послышалось и всё, как в песенке про Кука и аборигенов. Ёперный театр, думал Барнаби, как его угораздило во всё это ввязаться, точнее, как из этого всего вывязываться? Послать его восвояси, мол, уходи, ты меня пугаешь? Барнаби понимал, что иначе завтра с утра он может и не проснуться. — Почему ты молчишь? — мягко спрашивает его Уолли, но, опять-таки, без эмоциональной окраски. — Жутко, да? — продолжает допытываться Уолли с той же интонацией. Барнаби от этого становится отчего-то легче. — Ты думаешь я — жуткий? Барнаби резко поднял голову, моментально восстанавливая зрительный контакт. Его хриплый ото сна голос звучал тихо: — Когда я был маленький, мы с корешами решили поджечь сортир и посмотреть, что с ним станет, — серьёзно произнёс, даже очень. Жуткая аура вокруг Уолли начала от такого вкида таять на глазах. — Облили его целиком керосином и стали кидать спички — подносить руку близко боялись, вдруг полыхнёт. Долго мы с этим маялись, осталась только одна спичка и я, как самый смелый и отбитый в нашей маленькой компании, взял спичку и прям чуть ли не мордой туда залез, думая, что керосин весь давно выветрился Уолли сидел на подушках с гнетущим видом. Прямо над ним горела лампа и вокруг неё кружились ночные бабочки, залетевшие в окна. — И? — Унитазное пламя спалило мне лоб, брови и даже ресницы, — Барнаби прочистил горло, подбирая ладошки Уолли в свои. — Имею в виду, я понимаю твою беду и полон сочувствия к ней. — Барнаби, ты… — Уолли нахмурился и покачал головой. — У меня слов нет. Но знаешь, — он оживился, не без помощи спускаясь со стула. Его неизменно улыбчивое лицо поднялось от держащих его рук к морде Барнаби. — За это я тебя и уважаю. — За мои похождения? — усмехнулся Барнаби. Уолли не ответил, всеми мыслимыми силами старался устоять на ногах, слежавшихся от неменяющейся позы. — Тебя понести? — галантно протянул ему руку Барнаби. — Нет. Я как-нибудь сам. **** Барнаби курил и щурился, глядя на луну. Серебристая, еле приметная на голубом небе часами ранее, теперь она светилась всей своей желтизной, как огромный фонарь освещая весь городок. Красиво, ничего не скажешь, только глаза по ночам слепит. Особенно когда так ясно и безоблачно. Ставни бы закрыть, да темно будет, как в погребе. Всё ещё рассматривая перспективу быть убитым в ночь, Барнаби не казалась эта идея такой уж плохой. Топор бы ещё с кухни под подушку положить, но шанс был что Уолли его этим топориком в итоге и тяпнет. В любом случае надо было дождаться соседа. — Уолли, заканчивай прихорашиваться! Мы спать собираемся или на свиданку?! Без него, сука, не ляжешь. Барнаби себя знает — развалится на всю кровать, а Уолли что делать будет? Художник никогда в жизни его разбудить не сможет, даже если захочется, и Барнаби был в шаге от осуществления в чистом виде пакости. — Я иду, я иду! — из-за угла Уолли натурально вывалился. Не хватало только звуков из Скуби-Ду. Он всё ещё неустойчиво стоял на слежавшихся ногах. С клочковатыми, вьющимися после причёски волосами, в барнабинской громадной рубашке и, почему-то, в уличных брюках Уолли выглядел как жертва неудачного модного приговора. — Жених, — подытожил Барнаби, безбожно расправляясь с недокуренной трубкой. — А почему в штанах, позволь спросить? — Это мои ноги. — Чего?.. — чуть не выругался пёс. — Поясни, будь добр. — Это и есть мои ноги, Барнаби, я не понимаю твоего вопроса, — в непонятках произнёс Уолли. — Штаны с меня сваливаются, ремень и резинки пережимают мне тело и к вечеру моей талии может позавидовать Джули. Я вышел из положения. — То есть ты буквально ходишь перед нами с голым задом? — И да и нет, получается, — пожал плечами Уолли, упирая руки в бока. — Ты б вообще лучше заткнулся. — Да, ты прав, — согласился Барнаби. — Ты когда-нибудь слышал о подтяжках? Рано или поздно ему всё равно пришлось бы увидеть Уолли голым и Барнаби был даже рад пережить это потрясение как можно раньше. Наверняка в одежде желторожий был покрасивше, нежели в чём сшили. Впрочем, с каждым бывает, не все же так плотно набиты, как Барнаби. Ну и пускай — любовь, ведь, она не за одёжку цепляется. — Подтяжках?.. Барнаби посмеялся над ним, всё-таки закрыв ставни на всякий случай. Уолли тут же впотьмах въебашился в какую-то тумбу и пёс минуты три рыскал по комнате в поисках товарища. Стали укладываться. Веса Уолли на кровати почти не ощущалось. Барнаби кое-как нащупал его сидящую фигурку на краю. Придавить не должен. Лёг более чем со спокойной душой, целиком укутавшись в одеяло. Но Уолли так и продолжал сидеть на краю. — Чего ждём? — Ничего, — сказал Уолли глухо. — Думаю, как он там. Без меня. Он вздохнул, подкатываясь под бок к Барнаби. Затих. Всё же не злой он, думал про себя Барнаби, размашистым движением руки притягивая горе-соседа к себе. Уолли, видимо прислушиваясь к себе, полежал так и положил руку к нему на грудь, сжимая ткань ночнушки и сам будто бы сжимаясь. — Тихо. Не надо. Спи. Барнаби от самого себя было противно, но он был, чёрт возьми, рад, что они наконец так поругались. Это была их первая ночёвка вдвоём и произошла она при таких вот дрянных обстоятельствах. Он был рад, как малый щенок всему происходящему — Барнаби наконец-то отвоевал его, мягко сжимая в объятиях. Пускай, на ночь. Наплевать, нужно уметь наслаждаться моментом. Это было сложно делать, когда кому-то параллельно от этого больно, но этот кто-то по крайней мере — не Уолли. Чем бы он мог быть не доволен? Лежит себе, — пиздец, Барнаби никогда бы не подумал, что за день застанет его во всех агрегатных состояниях, — в объятиях пушистого, как мать говорила: «плотно взбитого» пса, похожего на детскую игрушку с запахом какой-нибудь черники или клубники, где Барнаби достался трёхдневный перегар. — Барн? — прервал тишину Уолли. Да, он, наверное, ожидал услышать слова поддержки и Барнаби готов был их ему сказать, однако парень прервал ход мыслей раньше. — А кто такие якобинцы? Только якобинцев Барнаби ещё не хватало для полного счастья. То есть всё это время Уолли о Доме вообще не думал. Замечательно, Барнаби, твои нервные клетки говорят тебе спасибо с большим поклоном. Вот же наказал за всю хуйню какой-то демон. Барнаби вздохнул, лапой поглаживая художника по плечу, говоря ему еле слышно, в самую макушку: — А ты меньше такими вопросами задавайся — и крепче спать будешь. — И всё же? — Французы. Лучше у Френка спроси — он умный, и энциклопедия у него огромная. Или у Эдди спроси. Ему можно без спроса брать энциклопедию Френка. — Хорошо. Главное, не забыть. Уолли зевнул и умолк, опадая безвольной тушкой в объятиях Барнаби. Тот так и продолжал поглаживать его то по спине, то по волосам. Медленно он погружался в мысли. О прожитой жизни, кем хотел когда-то стать и кем стал в итоге, что стоит убраться наконец в доме, покосить траву в саду и высадить цветов, семечки для которых придётся брать у Джули, а он недавно ей сильно грубанул и теперь это вдвойне сложнее. Барнаби оставался вежливым даже в самых патовых ситуациях, но в этот раз бес потянул, а девчонка ранимая. Плохо вышло. Далее пошёл случай трёхлетней давности, на котором его лапа в коротких волосах на затылке у Уолли замерла и захотелось провалиться под землю от стыда. Сквозь ставни уже начал проникать свет. Заря уже. Или это ещё луна, а его глаза просто привыкли к темноте. Барнаби опустил взгляд и чуть со страху не помер — на него из темноты уставились поблёскивающие глаза Уолли и его мрачного вида лицо, с которого улыбка напрочь сползла. Чёрт возьми, он был нахуй серьёзен! Ну, братан, у тебя и витрина… — Моя спина болит, — одними губами выговорил Уолли. — Я на что-то надавил? — Барнаби одёрнул руку. — Нет. Она просто в агонии. Они с Домом друг друга стоят. Двух таких ещё поискать. Чтож, назвался груздем — полезай в лукошко. Барнаби поднялся и пружины в кровати под ним заскрипели. Спина. У куклы. Хорошо, просто отлично. — Пойдём. Посмотрю я твою спину, — терпеливо выдохнул Барнаби.