***
В системе японского образования нет места самопознанию. Никто не подскажет, из-за чего сосёт под ложечкой, лезут лишние мысли о людях — в случае Рина, о конкретном человеке, — и почему так сильно хочется… Стоп. Стоп-стоп-стоп. Не туда. Не сейчас. Потом. За окнами вовсю гуляет весна, распускаются почки и высыхают мелкие лужи, а Рин в застенках душного класса беспомощно растекается по стулу, стараясь не смотреть на одноклассников, торчащих из-за парт вбитыми в землю кольями. Всадить бы такой — обточенный, костяной — себе прямо в солнышко, в сердцах думает он. Уж слишком неравномерно, думает, там колотится. Доверяй он хоть кому-нибудь из старших, он бы спросил, как быть — и надо быть ли в принципе, это же, блять, настоящий Шекспировский вопрос на современный лад! Кроме шуток, отравиться ядом из-за Саэ кажется не такой уж и дурной идеей, но в школе объясняют только про науку, цифры, историю и различные способы введения их в собственное мировосприятие. Никак не про химические формулы ядов. Никак не про лечение собственных душевных болячек, рассмотрение симптоматики которых не предусмотрено заумными учебниками. Никак не про любовь. Честно, вот какой в этом толк для будущего офисного работника, в которых так нуждается Япония? Никакого, разумеется — кроме рассмотрения ситуаций, снижающих продуктивность, остальными подпунктами можно смело подтереться, — и Рин прекрасно понимает это, но всё равно вскидывает подбородок в знак протеста, сталкивается взглядом с преподавателем и тут же сливается с неосязаемой, вязкой чернотой вокруг. Да, тонуть в своих переживаниях куда приятнее, чем объединяться с безобразными и скучными мордами вокруг. К тому же, они по умолчанию неспособны видеть жизнь с такого ракурса, с какого приходится видеть Рину. Не чувствуют к своим братьям и сёстрам то же самое, что чувствует он по отношению к Саэ. Они не такие. Они… Ладно, пусть будут просто не такие, нервы нужно поберечь. Впрочем, и в таких мировоззренческих расхождениях есть свои плюсы: врождённое собственничество Рина не позволило бы ему разделить свою персональную бездну с кем-то посторонним. Ни в жизнь и ни за какие гонорары, блять, серьёзно. Покуда относительно здравый ум на своём положенном месте, Рин скорее ляжет сдохнет в попытке достучаться до Саэ лично, нежели подпустит к ним двоим самых альтруистичных и внимательных советников. В конце концов, это его грех, и ему его нести. Ему им упиваться. Ему в нём захлёбываться. Единолично. Эгоистично и жадно, без остатка. Привычная и некогда удобная форма, к слову, сегодня жмёт Рину везде, словно её и вправду нацепили на разбухшую тушу утопленника. Ситуация усугубляется тем, что Саэ — читать как безжалостно утопивший своего младшего братца — не пишет — хотя и не должен, он уже не тот, что прежде, — а отросшая чёлка постоянно путается в дрожащих ресницах, и это откровенно напрягает. Напрягает не столько из-за того, что приходится чаще моргать, сколько из-за того, что в черепушке на автоматизме копошится раздражающая мысль: если её подстричь так, как надо, получится подрочить на собственное отражение, частично идентичное печальной физиономии Саэ. Подумать только, это практически равносильно дрочке на него настоящего. Загвоздка в том, что настоящему Саэ явно не зайдёт позировать напротив своего ёбнутого братца, пожирающего его глазами, точно голодная псина, порывающаяся умыкнуть с хозяйского стола кусок сочного мяса. Да уж, поистине тяжёлый случай. Нет, ну прикинь, Боги секса оккупировали твоё сознание, подшучивает придуманный внутренний голос, и поперхнувшемуся спёртым воздухом Рину внезапно хочется вытащить его-себя волоком на задний двор, ебануть затылком о бордюр и мстительно забить ногами. Но это пока всё в тех же воспалённых фантазиях и в резком приступе мигрени между висками. Тупая пульсация отзывается в натренированых мышцах и пускает слабость вниз по бёдрам, но Рину немного спокойнее из-за того, что он с прежней чёткостью подмечает каждое изменение — так возрастает надежда на то, что до истинной диссоциации ещё далековато. Урок сменяется уроком, учебники перемещаются из одного угла в другой, апрельское солнце всё сильнее припекает макушку, а из приоткрытого окна за занавесками беспечно пахнет свежестью и морем. Наверное, Саэ тоже сейчас дышит этим же воздухом. Возможно, даже в унисон с ритмом дыхания Рина. Они же так похожи с генетической точки зрения. И всё равно разные. Хуйня какая-то. И почему эта хуйня происходит именно с ними? Рин устало подпирает голову и незаметно пыхает ртом, чтобы сдуть чёртовы волосы с переносицы, а затем впервые позволяет себе покоситься на молчаливый мобильный, торчащий из-под пенала. Положим, если бы Саэ реально хотел с ним поговорить, а не помучить непонятной фразой с утра, он бы однозначно написал или позвонил — знает же соцсети, знает же номер, знает же, что он, Саэ, важнее уроков, дополнительных занятий и большинства физиологических потребностей. Но он ничего не предпринимает, вгоняя Рина в бестолковое, детское отчаяние. Осознание пробивает второе дно, обнажая под плохим настроением элементарное разочарование в собственной нужности, и в дурную голову, как назло, самовольно напрашивается унизительный вывод: Саэ просто не хочет. Его, Рина, не хочет. Ни в качестве собеседника, ни на роли ебыря, ни — вполне общеизвестно, и всё же — на позиции нерадивого младшего брата. Признавать такие очевидные вещи — занятие не из приятных, но суровая правда издевательски тыкает в Рина пальцем, заставляя гипнотизировать тёмный экран мысленным загорисьзагорисьзагорисьблятьпожалуйста, и нетерпеливо ёрзать на стуле. Зубы кромсают щёки изнутри, учитель снова пялится, на этот раз более пристально, словно что-то подозревает, и на ладонях проступает тревожная влага. Дерьмо. Позвонки похрустывают, перетираясь под гнётом гигантской мясорубки, Рин вытирает руки о жёсткую брючную ткань и хватается за карандаш. Со стороны кажется, словно он наконец дорвался до получения новых знаний, только вот в радужках цвета жухлой тины отражается слово за словом, смысл сочетания которых способен расшифровать только Рин. Естественно, они не имеют отношения к учёбе, хотя вряд ли кто-то из посторонних догадается, что он шкрябает на полях тетради строчки из песен. Что-то про «навещать». Что-то про «идиота». Что-то про «вцепиться и не отпускать, пока не польётся кровь». Монотонная болтовня про какие-то соединения — то ли синтаксис, то ли химия, то ли кодировка в двоичной системе счисления, — возобновляется и проходит сквозь, оставаясь непринужденным фоновым шумом где-то на периферии. Вслушиваться в детали не хочется — чем меньше запомнится на уроках, тем быстрее появится лишний повод впасть в кому за учебниками, избавив себя от переживаний насчёт присутствия Саэ на общей территории. Неженка, сказал он. Охренеть, он опять сказал эту поеботу, словно утвердил свой прежний приговор без права на подачу апелляции. В подреберье снова свербит и трусливо посасывает, Рин делает полноценный вдох и замечает, как белеют ногтевые пластины. Времени до очередной ментальной отключки немного, и он с усилием выводит последние жирные строчки на тонкой бумаге. «Скажи, почему идиот вроде тебя должен слушать идиота вроде меня?»***
Образ Саэ возвышается над ним весь оставшийся день, точно долбанная Фудзи решила разверзнуться не лавой, погребающей под собой леса у подножия, ломаные, неприкосновенные буддийские храмы и перенаселённую токийскую агломерацию, а его неисчислимыми картонными фигурками. Жаль, что не из папье-маше, Рин бы без зазрения смял и поломал их голыми руками. Образ Саэ — недосягаемый, подчёркнуто-раздражающий своей идеальностью — высится над ним рекламными билбордами из разряда тех, что мелькают по обочинам автотрасс, и слепит глаза солнечными зайчиками на экране телефона, зажатого в скрюченных ладонях. Любить кого-то не так уж и прикольно. Совсем не, вернее, поскольку Саэ буквально изводит его. Сживает со свету. Сам того не ведает — а может, и ведает, — и без конца и края терзает теми фотографиями и скриншотами, перед всеобъемлющей красотой и грацией которых Рин позорно благоговеет. Потому что Саэ красив с любого ракурса. Потому что Саэ красив, когда всегда, и верить в это так позорно и тупо, но Рин верит. Странно замечать, что он в своей бараньей одержимости ничем не отличается от помешанного сектанта, будучи не шибко верующим на практике. Он скорее так, случайно подцепил что-то от Саэ про удачу, пережрав того дешёвого фруктового мороженого, от красителей в котором синел язык и слипались губы. И вправду ведь похоже на утопленника. И это, кстати, следующая причина ненавидеть Саэ самой чёрной, самой чистой ненавистью из существующих — он топил Рина ещё задолго до того, как последний начал стонать, дрожать, дёргать руками и захлёбываться в этом блядском «Саэ». Концентрат лимонного сока не заставит кривить морду с такой же силой, с какой Рину хочется кривить её пои мыслях об этом… Просто Саэ. Пусть будет просто Саэ. Как у него дела сейчас, кстати? Опять, наверное, корпеет над своими несчастными счетами? Или же дрыхнет? А может, хлебает водичку с лимончиком, потому что важно следить за фигурой? По крайней мере, достаточно того, что он не пытается впихнуть в себя еду на пустой кухне и не ведёт монологи с морем, сдерживая слёзы у того злосчастного парапета. А если вдруг… Под ресницами что-то коротко вспыхивает, стеклянная дверь сердито дребезжит — Рин не замечает, что импульсивно захлопывает её, проигнорировав наличие доводчика. Кончики пальцев покалывает, как от удара током, свободный от еды желудок тянет крупная галька — та самая, которой они с Саэ пускали блинчики в полный штиль. Воспоминания о былых временах некстати скребут изнанку черепушки, Рин кое-как сдерживает жгучее желание разъебать лицо о стену, сжимает кулаки и сконфуженно семенит вдаль по коридору, минуя дверь за дверью. Ещё бы им швырялись, ага. Достаточно уже, больше не позволит. Если Саэ не повиснет у него на шее и прошепчет ласковое «пожалуйста», разумеется.***
Остальные сокомандники наверняка уже разминаются перед тренировочным матчем, а он, Рин, на правах самого лучшего, наглейшим образом позволяет себе выбиваться из привычного графика. И в этом, откровенно говоря, нет ничьей вины. Ничьей, кроме Саэ, проблемы и недоговорки которого поставили вопрос об очередном прогуле ребром, пригвоздив бутсы Рина к кафелю на мучительные десять минут. В раздевалке воняет сыростью, тониками и чужой наглостью, и засевшему между рядов стальных шкафчиков Рину приходится смириться с тем, что очередной бессмысленный ожесточенный спор с теми отбросами из команды не принёс ему ровным счётом никакого удовлетворения. Потому что Саэ не дал сорвать злость на ком-то левом — Саэ решил скорчить из себя миротворца, вмешавшись и здесь. Прижался к лопаткам ледяным воздухом из кондиционера, пощекотал шею мягкими волосами, и заговорщически прошептал в ямку за ухом, что он — в сравнении с любым из этого сборища — будет одинаково хорош на каждой позиции — жаль, что не снизу, Рину бы это точно прибавило тонуса, — а затем как бы невзначай напомнил, что он, между прочим, незаменим. Незаменим, да. Без него всё не так. Неправильно. Нереально. — Как будто кто-то это отрицал, блять, — выругивается Рин себе под нос, яростно принимаясь шнуровать правую ногу. Просто пиздец, под каким углом ни глянь, а источник его бед с головой слишком неприступен — без альпинистского снаряжения не доберёшься, а та несчастная нитка из детства и тупых сериалов про предначертанную любовь едва ли способна выдержать такой груз. Вместо неё бы — думает Рин, грозно поднимаясь с лавки, — не шнурок, а верёвку, керосин и спички, чтобы устроить наверху пожар. Внутренний голос деловито интересуется о законности подобных действий — кажется, пиромания относится к числу антисоциальных проявлений, — но Рин давит костяшками на виски, перебивая поток вопросов тупой, ноющей болью. Зачем переживать об ответственности перед судом и социумом, если бы Саэ — превыше любого кодекса и инстанции — точно прыгнул к нему, вниз? Пустил бы медную рябь по солёной глади, вымок бы весь до нитки — ладно, он и так вымок и опух из-за своих рыданий, — и наконец-то оказался бы рядом с Рином, потому что в одиночку в бездне слишком мерзляво и противно. И это — третья нелепая причина, по которой Саэ нужно ненавидеть, поскольку — сюрприз — его прыжок веры прямиком в загребущие лапы Рина определённо не попал бы под категорию чего-то добровольного. В груди снова колышется знакомое чувство, ширится до непомерных размеров и пережимает горло, бессовестно нарушая все подсознательные запреты. В глазах почему-то пощипывает — нет, сегодня точно нужно пересмотреть подвиги Майерса — тяжёлый воздух с натяжкой проникает в лёгкие, Рин встаёт с лавки и шатко направляется на поле. Главное — не двинуть кони от асфиксии на глазах у того двуногого мусора. Смерть нужно приберечь для Саэ. Сначала избить до кровавых соплей, затем вылизать их в качестве извинения, затем трахнуть. А потом уже и сдохнуть с чистой совестью. Прекрасный план на будущее, не так ли?***
Кажется, все эти детские разговоры про вопиющую расточительность — не разбрасывайся удачей, Рин, да кому говорю, не надо, не надо, поверь, — всё-таки имели за собой некоторую смысловую нагрузку — даже Бэндзайтэн может устать от простой человеческой глупости и махнуть на своих подопечных рукой. Или как иначе объяснить то, что у Рина ничего не получается? Дыхание сбивается, как его ни выравнивай, ноги заплетаются мёртвой петлёй, и удержать равновесие — ровно так же, как и сохранить лицо, а вместе с ним и собственную репутацию — становится всё тяжелее. Проблема, причём, не в отсутствии должного упорства — Рин хоть сейчас готов выпрыгнуть вон из кожи и побежать к воротам освежёванным полутрупом, не помнящим себя от болевого шока, лишь бы разогнать всю эту шушеру по углам и забить решающий гол. Бесспорно, он более чем уверен, что такой кровавый перформанс отпугнёт даже вратаря — ставьте ставки, сколько игроков схватят паничку, — но… Носки снова заплетаются о невидимые препятствия, пятнистая мишень под ними снова ускользает, а лидерская позиция превращается в нечто абстрактное, затерянное в улюлюкающих окликах сокомандников. Плечи поджимаются к шее, вниз по позвонкам бежит мерзкий холодок, а на затылок давит, словно кто-то из них путается запустить свои ублюдские пальцы прямо к нервным окончаниям и методично подёргать каждое, и это склизкое ощущение постороннего вмешательства доводит Рина до ручки за считанные миллисекунды, подстрекая потоптаться по чужим рёбрам шипастыми протекторами. Такая паскудная расхлябанность напоминает уже не скорбное стечение обстоятельств, а специфическую закономерность. А эта хрень, в свою очередь, очерчивает вокруг Рина порочный круг. Ещё один. Какой по счёту? Кровь пульсирует в висках, не давая сосредоточиться, Рин хрипло посмеивается собственной дурости и вытирает рот запястьем. Сокомандники, тем временем, увлечённо гоняют мяч. Ржут, перебирая свои локальные шутки, развлекаются вместо того, чтобы заняться делом. Блять, и как с ними можно сотрудничать? Как с такими выигрывать чемпионат? Каковы шансы? На языке растёт металлический привкус, на затылок всё давит основательнее, и пушок на загривке впивается в ворот водолазки. Хочется пригладить. Сбрить. Содрать наживую и прижечь клеймом, чтобы новые волоски не пробились сквозь наросты из безобразных ожогов. Ощущение, в общем, неясное. Смутно напоминающее нехорошее предчувствие после прочтения стрёмных паст на Реддите, провоцировавших у Рина кратковременную бессонницу. Но всё равно не в эту степь. В какую-то ещё. Неизвестно, в какую. Рин невесело качает головой и сгибается в спине, опираясь на коленки ослабшими ладонями. Надо всего лишь отдышаться, попить воды и поскорее привести себя в надлежащую форму: до первого матча всего неделя, куда этим ослам без сильного нападающего? Саэ, правда, был бы сильнее. Саэ бы сейчас расставил всех по местам, отчитал, и наказал ему, Рину, как следует собраться, а не клевать носом и хрипеть, точно тощая гончая. На зубах похрустывает пыль, слизистую жжёт от бессистемных вдохов, Рин разворачивается на пятках под свистящий выдох и вой сирен за стадионом, и пластмассовый газон под бутсами финально щёлкает. У Рина в голове тоже щёлкает, хрустит под стрёртыми об асфальт шинами и перемалывается в кашу. Отказавшие тормоза, лобовое столкновение с фурой, и смерть. Собственной персоной. Быстрая, как пульс, но крайне болезненная, как невзаимность, потому что зрачки натыкаются не на тренера, не на кого-то из этих засранцев, а на знакомую медную макушку под навесом на скамейке запасных. Саэ. Саэ сидит там. Сидит с солнечными очками, нахлобученными поверх зачёсанной чёлки вместо ободка. Сидит, глазеет на него, Рина, и снова давит, не говоря ни слова. Мразь. Ногти впиваются в коленки, Рин стремительно мрачнеет и с шумом высвобождает лёгкие. Рёбра режут кожу, небесный свет растекается по матовому пластику над рядом сидений, пачкая точёное лицо Саэ бело-красными кляксами, но тот не обращает внимантя — лишь манерно складывает руки на крепких бёдрах незаинтересованно смотрит на Рина в ответ. Смотрит издалека, из-за выстроенной стеклянной стены, ловко отражая от себя всю невербальную агрессию, смотрит, кажется, куда-то глубже, чем просто в хрусталики, и это, блять, нихуя не весело. Кровь фонтаном приливает к щекам одновременно с резкой, неконтролируемой тошнотой, и Рин даже не успевает понять, как срывается к нему с места. Не успевает понять, как умудряется сдёрнуть его с сиденья, подцепить манжету олимпийки пальцами и обвить клешнями запястье. Внутри что-то рвётся, когда медные ресницы слегка приопускаются, но Рин понимает только то, что Саэ не сопротивляется; что у него мягкая, шелковистая кожа с редким тонким волосом, который почему-то хочется гладить с нажимом и против роста; и что ему, Рину, чертовски стыдно. Стыдно, мерзко и тревожно, и хоть бы он не оттолкнул при всех Нападения исподтишка не происходит: Саэ молча и с достоинством принимает происходящее, а Рин — почти что взрослый, но такой же инфантильный — позволяет себе провести подушечками вдоль тонких вен, похожих на стальные провода, и обжечься. Шутки шутками, а его и вправду коротит: перед глазами один другим проносятся стоп-кадры — пустые зрительские ряды с разбросанными на них сумками, скрипучие двойные двери, длинный коридор, снова двери, выключатель, Саэ. Коленки подгибаются, между бёдрами, на щеках и кончиках ушей горит и печёт, будто керосин всё-таки нашёлся, а правую ладонь обличительно трусит. Это же Саэ, как к нему можно было прикоснуться без разрешения? Во рту окончательно пересыхает, в нос просачивается запах чужого шампуня, и голова самовольно идёт кругом. Отвратительно. Рин еле находит в себе силы оттолкнуть его первым и загородить выход из раздевалки, чтобы, не приведи случай, их никто не застал вдвоём. — Зачем ты пришел? Медный волос стекает по худым щекам, Саэ с явной демонстративностью закатывает глаза — пожалуйста, пусть их сведёт судорогой или чем там ещё, — и расправляет крепкие плечи. — Повторяю за тобой, — с нотками раздражения выдыхает он, тарабаня пальцами по складкам на рукавах. — Всё, допрос окончен? Зрачки расползаются по радужке, Рин вылизывает взглядом очертания чужого тела, обтянутые спортивным костюмом, и нерешительно шагает вперёд. Ближе. Как можно ближе. Да, его заносит, но преимущество в росте даст Рину небольшую фору в этом разговоре. Единственное, мать его, преимущество. — Зачем? — липкий комок из страхов поднимается вверх по трахее, мешая сформулировать правильный вопрос. Саэ не отвечает. Пропускает ход. Короткая пауза позволяет Рину наклониться, нависнуть над ним дребезжащей тенью, и осторожно вдохнуть его запах. Туше. — Скажешь мне? — в момент успокоившись, с нажимом повторяет он, наблюдая за тем, как правильно контрастируют их волосы. С одной стороны, этого вида критически недостаточно — хочется ещё, хочется кожа к коже, проверить разницу, — но с другой… Пожалуй, ему с лихвой хватит и такой возможности рассмотреть Саэ вблизи. Остальное потом. Если получится. — Мне нельзя посмотреть на то, как играет мой младший брат? — приподнимает бровь тот, плавно отклоняясь назад, и в Рине вновь надламывается едва схватившееся терпение. — Хуёво он играет, этого достаточно? — отбивает он, инстинктивно скользя за чужим телом, точно намертво пришитый. В пустоте раздевалки слышится глухой лязг. Тупик. Саэ — уверенный и недоступный — резко замирает, сжимая пальцами ткань олимпийки, ведёт взглядом вниз. Смотрит. Это похоже на один огромный глюк, но Рин чувствует, куда именно Саэ смотрит, хищно прослеживает движения глазных яблок под чужими веками, и непроизвольно облизывается. Быть того не может. Быть того, блять, не может. Опыта в таких вещах у Рина ноль целых нихуя десятых — тот убогий сон не в счёт, — и он не совсем уверен, как нужно действовать, но аккуратно поднимает ладонь, чтобы не спугнуть. Саэ не двигается, подпирая спиной шкафчики. Получается, можно. Наверное. Чтобы проверить, нужно зарыться пальцами в волосы, притянуть к себе, наклонить голову. Чёрт побери. — Я же волнуюсь, Рин. При прочих равных условиях такой ответ должен стать катализатором грёбаного поцелуя, но Рин чувствует, как на губах оседает влажное дыхание, чувствует, как замерзает, и слышит грохот там, где только что висела его рука. Потому что дыхание у Саэ тёплое, частое и перывистое. Похожее на смех.