Я буду дальше рыть ямы в пустыне
И молиться за тебя.
Воспевать «Псало́м 90» стало поздно уже достаточно давно. Кажется, ещё до того, как в мозг въелись огромные и блестящие на свету, словно бирюза, глаза. Такие глубокие и большие, что в голову только от одного их вида приходят закапывающие самого себя, мать их, мысли. Надежда на то, что они выветрятся, подобно песку с волос, гаснет. Но: «Упование моё — Отец». К сожалению: «Проблема моя — Идиотизм». А ещё: «Алкоголь — Друг мой». Потому что напиться в стельку — снять самокопание с цепи. Оно обязательно ещё вернётся назад, словно верный пёс, решивший прогуляться где-нибудь помимо своей мрачной обители. Только его, в общем-то, в отличие от животного, никто и не ждёт. Так же, как и он не ожидает в ближайшем будущем белую горячку, дыхание коей уже можно ощутить на затылке. Там же ощущаются цепкие пальцы, вжимающиеся в загривок с невероятной силой, до самых синяков. Как будто их обладатель боится, что упустит из рук необходимую ему вещь. Словно вопрос жизни и смерти. Но никто и не против, ибо… — Вульфвуд, — звучит слишком хорошо для того, чтобы слова с этой интонацией были произнесены кому-либо ещё. И вожделение услышать уже своё имя с другим тоном сжирает изнутри, подобно вонючим червям Зази, копающимся под бескрайним песком. Только эти беспозвоночные копаются над диафрагмой и ниже, там, где голова перестаёт думать окончательно. А она и без того, видимо, думает крайне хуёво. Потому что напиться в стельку — это не только самокопание с цепи спустить, это ещё и увеличиться в размерах, перевоплощаясь в неуклюжего скота, врезающегося во всё подряд: в дверной косяк, столб, беременную женщину (упаси Господь) и в такого же пьяного мужика. И по итогу вмазаться в объект смазливых желаний, притягиваясь, как магнитом, без возможности оторваться. Без возможности вдохнуть, потому что стрелок — да-да, стрелок, который не убивает, но точно ранит — своим взглядом из-под ресниц простреливает дыру чётко меж глаз — в мозг. В самую сердцевину, сбивая дыхание к чёртовой матери. Останавливая мышление и расщепляя здравый смысл на тысячи атомов. Вульфвуд — в дерьмо и он готов поклясться, что его дражайший собутыльник — тоже. — Лохматый, — зовёт, становясь аккурат между разведённых ног, обтянутых потёртой кожей. Лицо щекочет горячее дыхание, отдающее перегаром, и совсем не удивительно, что оно колеблется от носа до подбородка. Мир шатается прямо на глазах. — Вэш, — шепчет, резко переходя на шипение: стоило коснуться ладонью деревянной поверхности возле тёплого бедра, как кожу тут же вспороло стекло отчего-то разбитой вазы. Он вздрагивает, поднося кровоточащую рану к груди на рефлексах, но запястье тут же обхватывают длинные пальцы. Вэш молчит. Вэш проводит его ладонью по своему лицу, размазывая кровь, как художник масло по холсту: плавно, чётко, создавая контраст между кожей и грязно-алым цветом. И у Вульфвуда от этой картины перехватывает дыхание. Ту-дум, ту-дум, ту-дум. Он откинется от инфаркта. Придурок ты, Николас, отбитый. Господи, лучше дай мне сил. Силы у него, разумеется, есть. Несмотря на боль от ссадины, он цепляется за бордовый подбородок и слабым нажатием на него приоткрывает рот. И сдаётся. Припадает к губам, как умалишённый, вызывая глухое клацанье о зубы. Тело в его руках податливое и отвечает на поцелуй невероятно мягко, почти что девственно чисто, ровно до тех пор, пока не вжимает в себя, обхватывая бёдра ногами. Для выброса эндорфинов ему не нужны сладости, смех или спорт, и даже трахаться не имеет смысла — только если не здесь и сейчас, — потому что эта лизьня вызывает удовольствие, какое не получают даже грешники после прощения их грехов. Вэш гибкий, и разложить его хочется прямо на столе, но он трётся тягуче, мучительно, проникая глубоко в рот; изучая так, словно хочет запомнить любую неровность для того, чтобы потом вспоминать это каждую свободную минуту. И желание сделать всё, как нормальные люди, перевешивает другое, больше схожее с животными инстинктами, нежели с чем-то адекватным. Но, твою мать, когда у Вульфвуда всё было как у «нормальных людей», в самом-то деле? Он лижет уголок рта и кусает за нижнюю губу, оттягивая её. И привкус крови, причём своей, рвёт ремешки самоконтроля на мелкие кусочки. — Господи, — прерывистым вздохом в попытках не упасть во время поднятия разгорячённого тела: Вэш тяжёлый, а мир до сих пор шатается. — Не упоминай Господа всу́е, — улыбкой щекочет шею, зубами прихватывает кожу. И хочется просто завыть и забить на приличие, вжав его в пол. Но остаётся только подхватить под ягодицы и упасть на ожидаемо твёрдую кровать. Хорошо, ладно, ноль — один в пользу упругой задницы. Немного влажно расцеловать лицо, обхватив его ладонями, было делом принципа. Белые скулы тёплые, местами красные, слишком горячо проникают в вены, прямиком к сердцу, и от этого в грудине тянет невероятно хорошо, на грани с непомерной болью. Но судорожный вздох перебивается довольным мычанием, и из головы скопом вылетают дерущие душу мысли. Кажется, Вульфвуд застал пришествие Христа, иначе это чудо, посланное свыше (как бы то ни звучало), никак не объяснить. — Сними, — просит, неуклюже стягивая с себя плащ, и тупо путается в этом алом безобразии. — Жарко. Конечно, жарко, думает Николас, сжимая ткань и притягивая её к себе. Жарко ниже пояса при наблюдении за всем этим. Господи. Он наклоняется вниз, проводя носом от пупка — ниже, туда, где в кадык сквозь кожаные штаны упирается колом стоящий член, и кидает взгляд исподлобья, чтобы затем мазнуть по стояку губами. То, как на него посмотрел Вэш, зарывающийся в свои волосы, забыть в ближайшие пару лет не удастся, даже если он будет в стельку пьян. Примерно как сейчас. Это теперь выжжено в гиппокампе, и никакая слепота не заберёт возможность любоваться такой картиной хотя бы в своих фантазиях; никакая глухота не убережёт от повторного воспроизведения в голове этих мычаний, вздохов и тихих-тихих стонов. Словно заезженная пластинка. — Нико, — глухо. Стрелок, который не убивает, но точно ранит. Правдивее слов не найдётся. Николас молчит. Да, он любит прелюдии, но распластанное под ним тело: податливое, желающее, требующее, — совсем не оставляет выбора. Именно поэтому одежда летит к чёртовой матери (ему показалось, что наутро рубашка окажется без половины пуговиц, про очки же и говорить не стоит), а выдержка машет ручкой. Именно поэтому он поддаётся не пойми откуда взявшимся животным инстинктам и целует каждый шрам, вылизывает каждый дюйм израненной временем кожи, как будто его слюна сможет хоть что-то залечить. Вульфвуд отстраняется от — блядски — узкой талии и припадает губами к приоткрытому рту. Поцелуй получается мокрый, и это больше похоже на облизывание леденца, а не на что-то похабное. Но крышу ему сносит: от того, какие утробные звуки издаёт Вэш, глуша их в этой лизьне, и от того, как его ноги сжимают бёдра, притираясь всем тазом. Как у «нормальных людей» не получится, но даже алкоголь не заглушит дискомфорт, который можно причинить, будучи отнюдь не нормальным человеком. Поглаживая пальцами подбородок и медленным движением проводя выше, он проникает в рот. И тонет во взгляде напротив, успокаивая дыхание с помощью техники военных. Четыре секунды — вдох, четыре — задержка дыхания, ещё четыре — выдох, но… Огромные глазищи смотрят слишком открыто и слишком задорно, а горячий и слишком влажный язык обводит фаланги по всей длине. Вообще всё как-то «слишком». Он готов спустить под себя прямо сейчас, но только смачивает слюной пальцы, когда как у самого во рту образовался невиданный никем океан. Серьёзно, этого бы хватило, чтобы вся пустынная планета в один миг расцвела и стала пригодной для хорошего существования. Когда Вульфвуд вытаскивал руку, почти что до самых костяшек побывавшую в невероятно жгучем рту, этот же самый рот прикусил кожу зубами, останавливая движение. А затем с причмокиванием втянул глубже в себя, посасывая самое основание фаланг. Если это не сладостные пытки за грехи, то что? — Николас. В ответ на отклик он провёл по губам мокрыми пальцами и затем устроил их же между разведённых бёдер. — Нико, пожалуйста, — тяжёлым вздохом. — Давай уже. Оказывается, растягивать его — верх удовольствия. Он прогибается в пояснице и несильно сжимается (алкоголь сыграл свою роль), изламывая брови домиком. Тихо, расслабленно дышит, цепляясь за смуглые лопатки, и сам насаживается, умоляюще глядя снизу вверх. Вульфвуд готов поклясться, что причиной его смерти станут воспоминания об этой пьянке, ворвавшиеся наутро в голову песчаным торнадо. Но в самом-то деле, если действительно можно подохнуть из-за этого, то кончины лучше не придумаешь. Порезанной ладонью опёршись на подушку возле лохматых волос, другой он обхватил свой член; из уст тут же вырвался судорожный вздох, переходящий в мычание. Упаси Господь кончить прямо сейчас и так. Входя в Вэша и помогая себе рукой, ему казалось, что от спины не останется живого места: тот слишком сильно вжимался пальцами, заставляя полумесяцы от ногтей наливаться кровью. Слабый толчок — и в ухо дыхнуло палящим шипением. Видимо, какая-никакая боль всё-таки есть. Он уткнулся во влажную шею и размашисто лизнул её до самой челюсти, всасывая кожу вместе с воздухом на пару секунд. Затем, отвлекая слабым укусом в щёку, вошёл почти до основания. Пиздец. Господи, дай мне сил не сорваться. Затянувшиеся прелюдии и неизмеримое вожделение обладать искушают начать вдалбливаться, как никогда раньше. Но, вашу ж мать, он не сумасшедший, несмотря на вполне себе дикие желания. Медленно — внутрь, чуть резче — наружу. И спустя некоторое время входить уже легче, и Вэш проявляет инициативу, вызывая аритмию своими движениями. Царапает спину слабо, но ощутимо, втягивает в бесконечные поцелуи, заглушая и без того тихие стоны. Вскидывает бёдра и загнанно дышит. У Вульфвуда перед глазами марево, а в голове совсем-совсем пусто. Спокойно. Он целует манящую родинку под глазом, целует в челюсть, сцеловывает оставшуюся кровь где-то на скуле и добивает прикосновением губ ко лбу: нежно, как к иконе. Он бы всё своё существование посвятил церковной жизни, если бы там были такие иконы. Ускоряя темп и эгоистично прикусывая кожу в местах, которые никто, кроме него, не увидит, он старается оставить сто и одну отметину, чтобы потом любоваться этим, словно усеянным звёздами небом. С нежностью и тоской, глядя в непроглядную тьму. Но пока он отстраняется и глядит на вполне себе рассматриваемую бирюзу. Наклоняется и кусает губы, жмурясь и изламывая брови. Он эту ночь будет вспоминать несправедливо часто, и от этого должен остаться хоть какой-то осадок на душе, но там только штиль и что-то обжигающее, горячее, проникающее куда-то ещё глубже. И от этого становится только лучше. Вэш что-то стонет на ухо, но почти сразу же смыкает зубы на костяшках, дрожа ещё крупнее, чем до этого. Свободной ладонью зарывается во влажные смоляные волосы и тянет на себя; Николас тычется носом в шею, как щенок. Лижет, как щенок. И кусает, как взрослая злая псина. Только без агрессии, но с желанием оставить хороший такой след и с возможностью послушать сорванное дыхание. Замечая, как жмурится в оргазме тело под ним, он сам кончает с протяжным сиплым вздохом, теряя здравый смысл окончательно. Зато протрезвел. — Прости, — тихо и куда-то под челюсть. Вульфвуд на ослабленных руках отстраняется и поглаживает ладонью по бедру в извиняющемся жесте. Подбирает смятую пачку сигарет с пола и взглядом выискивает зажигалку, шипя от нахлынувшей ломоты в теле. — Принеси мне утром пончиков, — его улыбку буквально можно услышать. Значит, всё нормально, да? — Примем ванну с едой, как тебе? В ответ на предложение он усмехается и находит огниво, поднимая его с особой любовью и дрожью в пальцах. — Хорошо, — поджигает кончик бумаги, блаженно затягиваясь. — Мне нравится. Выдыхает облачко дыма и поворачивает голову вбок. Вэш уже уснул, а скребущие душу кошки — нет. Николас никогда не любил кошек.