Их ночь

Четвёртая наполнена тишиной. Это редкое и весьма странное для неё явление, такое себе непривычное агрегатное состояние, которое можно воссоздать лишь в определённых лабораторных условиях. Нет шелеста карт, шорканья карандаша о бумагу, звона переставляемых чашек и даже постоянного, не прекращающегося трёпа Табаки. Все эти звуки угасли, погружая всё в эфемерное состояние спокойствия. От этого помещение даже кажется меньше. Разгадка кроется во времени, часов в Четвёртой отродясь не было, но и без них, просто глядя в окно, можно было понять, что на дворе глубокая ночь. Стая спала. Спала тихо, спокойно, даже как-то нежно. Во сне часто исчезали все условности. И вот уже Лорд спит, большой ложкой притиснув к себе вечно мёрзнущего Курильщика, уткнувшись правильным аристократическим носом в лохматую тёмную макушку, а Македонский, переставший следить за скрытостью собственных испещрённых шрамами рук, сжимает обеими оголёнными ладонями с воспалёнными пальцами флейту Горбача, найденную им за несколько минут до отбоя. Лери и Горбач спят беззвучно, один — на животе, по-женски подтянув одно колено вверх, второй — свернувшись бесформенным холмом под одеялом. Даже Чёрный не хмурится, а блаженно спокойно посапывает на спине. Бодрствуют лишь трое, и только двое из них имеют на то общую причину. Табаки в который раз проходится гребнем собственного изготовления по чёрным космам бледного. Сегодня один из тех дней, когда они выглядят достаточно свежими после редкой промывки, рассыпаются в пальцах, словно маленькие змеи опутывают запястья и струятся по худощавой спине, из-за чего и без того не выглядящая здоровой кожа кажется только светлее. Он перебирает прядь за прядью, распутывая узелки и указывает волоскам, как им следует лежать, словно колдуя. Табаки не позволяет себе думать, насколько они напоминают ему нити, которые он видит практически каждый день в доме. Когда рядом раздаётся глубокий вдох, он словно по какому-то ранее оговоренному сигналу откладывает предмет ухода и подхватывает волосы ладонью снизу у самых корней. Пальцы привычным, заученным движением делят копну на три части и начинают плести косу. Крест на крест, переставляя руки, причудливо зажимая пальцы, чтобы разделить нужное и не дать прядям смешаться. Коса выходит из-под его ладоней, словно из-под волшебного станка. Она совсем слабая и растреплется, вероятно, в первые полчаса, но Шакал знает, что это именно то, чего от него ждут. Он лишь оказывает услугу, посильную, абсолютно не сложную для него. Табаки ведь любит мгновения. Поэтому так в глубине души счастлив, заметив, как сидящий рядом Сфинкс склонился к Слепому, стараясь то ли уловить его запах, то ли рассмотреть простое плетение. Сам он даже с граблями не смог бы так. Это его мгновение робкого счастья. Табаки почти чувствует, как его топит в чужой нежности и чуть опускает голову, стараясь скрыть появившуюся полуулыбку. Слепой сидит смирно, даже, кажется, не дышит, словно большая кукла, созданная странным мастером. Со стороны может даже показаться, что ему глубоко плевать на происходящее, но Табаки чувствует, как тело его отзывается на все действия неслышным струнным перебором. Не такой уж он и холодный, этот слепец. Бледный тоже любит эти ночи, хотя и вряд ли скажет это когда-то в слух, они такие редкие, но такие важные. Ночи, в которые Табаки помогает им со Сфинксом, а на утро вопреки своему обыкновению никогда не даёт даже намёка на воспоминания. Он не любит собирать волосы, даже обычный низкий хвост кажется ему ограничением. Словно на шею нацепили поводок. Привычнее, когда пряди касаются лица, лежат на плечах и заполняют пространство вокруг. Но он готов терпеть лёгкое неудобство ради Сфинкса, которому до дрожи в коленях нравятся его патлы. Он хотел бы их касаться, но грабли не передают текстуру, они не дают ему возможности сделать то, что он хочет. Безрукий может лишь наблюдать за тем, как Шакал мягко касается прядей, переплетая их меж собой, но и этого ему, кажется, хватает для лёгкого, щекочущего нос светлого чувства счастья. Смотря на руки Табаки, Сфинкс представляет свои собственные. Пальцы опускаются всё ниже и ниже. Слепому кажется, словно он может ощущать их волосами, уверенные касания мягких подушечек и ногтей, под которыми больше грязи, чем сейчас на самом Слепом, хотя это и бред. Он держит руки на коленях, не позволяя себе пробежаться по извилистой линии плетения. Хотя это то, чего он искренне бы хотел. Когда конец косы венчает небольшая зелёная резинка с голубой бусиной, Шакал убирает руки. Его миссия окончена. Он наблюдает, как безрукий поднимается с постели, спиной отходя на пару шагов назад и освобождая немного пространства вожаку. Слепой поднимается следом. Своей странной, ощупывающей походкой приближается к нему и прикасается раскрытой ладонью к бедру. Табаки всегда казалось, что этот жест слишком интимен, он не для его глаз, это слишком личное. Личное дело отца и матери дома. Они выходят почти беззвучно. Табаки следит за ними до выхода из спальни и закрывает глаза. Теперь это не его дело. *** Шагов Сфинкса и Слепого не слышно, это их общая черта, то, что воспиталось в маленьком Кузнечике Седым и шайкой Спортсмена, то, что само взошло в лишенном зрения мальчике, привыкшем сливаться с окружающей действительностью. Бесшумная, почти кошачья походка, которая часто пугала людей. Они проходят через коридор, пересекают пустые перекрёсток и лестницу, спускаясь этажом выше или ниже. В Доме это не так важно. Своё любимое дитя со спутником он выведет к нужному месту без их усилий. Слепому достаточно просто подумать, даже не желая. И Дом сам выстроит коридоры в прямую линию, конечной точкой которой будет его мысль. Слепой понимает это, поэтому идёт, не задумываясь ни о чём. Кроме сжатого в кулак края сфинксовой футболки и тепла, исходящего от него, ничего не существует. Бледному порой даже жарко рядом с ним. Это какая-то отличительная черта Сфинкса, температура тела, больше свойственная котам, нежели людям. Хотя, возможно, ему это только кажется, всё же не зря многие называют жутковатого слепца хладнокровным. И не в смысле эмоций. Табаки пару раз то ли в шутку, то ли в серьёз называл вожака подобием ящерицы или змеи: «Даже яд тебя не берёт, Слепой, это может значит лишь одно — мы пригрели змею на груди!». Внезапно тишина коридоров сменяется лёгким ветром, а шаги перестают быть такими тихими. Под ступнями теперь не холод деревянного и плиточного пола, под ними листья и ветки, мягкий мох и острые камушки, заползающие меж пальцами. Слепому в который раз сошло с рук увести их в Лес. Он сдерживает порыв припасть к земле и втянуть ставший родным запах этого мира. Рядом Сфинкс, сегодня не время волка, сегодня их время, а значит, нужно оставаться собой. В следующую секунду он оказывается лежащим на спине ощущая как бедра за считанные секунды сумели оседлать. — Не слишком ли грубо? — сипло посмеивается он, оборачивая голову в сторону чужого дыхания. От Сфинкса несёт нетерпением, это то голодное молчание, которое так часто ощущается между подростками. В его случае это даже забавно. На самом деле Слепому абсолютно плевать на эту подсечку, даже если бы Сфинкс решил приложить его виском о камни, он вряд ли смог бы навредить лишь на вид хилому телу. Тем более здесь, в лесу. Поэтому поддерживать грубоватую игру весьма просто. — Молчи, — даже шепотом он умудряется тянуть гласные. Нос скользит по обнажённому горлу вверх к уху, опаляя кожу дыханием и пуская по нервным окончаниям тягучее ожидание. Ему ведь всегда мало. Отсутствие рук не компенсировать таким мизерным контактом, Сфинкс жмётся ближе, пытается вплавиться в чужое желанное тело и напрягает голосовые связки, ничего не произнося. Лес вкруг них выстроил сосны, скрыл тропу и оставил лишь этот клочок земли. Слепой знает, что там вверху над ними даже нет крон, чтобы Сфинкс мог увидеть звёзды, наивному лесу кажется, безрукий мальчик мог бы полюбить их и захотеть вернуться. Но тому совершенно плевать. Зелёные глаза гуляют по коже, оставляя за собой проталины на бледном покрове, стараются прикоснуться и надавить, почувствовать твёрдость костей, слабую упругость мышц и тугие жилы, под тонкой изоляцией кожи. Он бы вгрызся в неё зубами, но сейчас не то настроение. Сейчас он может лишь мягко пройтись языком по чужому острому, низко посаженному кадыку, почти вибрируя от дрожи, принизывающей тело. Слепой низко смеётся и пускает в ход руки. Пробегает по гребёнке рёбер, ниже, по тазовым костям сквозь слой изношенной ткани, собирая ладонями чужой жар. Хватается за край футболки и тянет её, беспрепятственно стягивая с шумно дышащего тела, и теперь касается уже обнажённой кожи плеч. Сфинкс над ним красивый, распалённый. Широкий разлёт ключиц, острая линия кадыка, гладкий подбородок и приоткрытые сухие губы, под его пальцами раскрывающиеся ещё шире. Слепой не упускает появившийся шанс, пробирается двумя пальцами, почти режется об острую кромку зубов и с удовольствием чувствует, как горячий язык оглаживает фаланги. Тонкие пальцы Бледного отдают штукатуркой, вкус оседает на корне языка и склеивает голосовые связки. Хочется то ли скулить, то ли рычать, хочется навалиться всем весом и сломать чужие кости, вытягивая из тонкого тела больше звуков. И, будто чувствуя чужую беспомощную агонию, Слепой отпускает себя, в одно движение меняясь местами и седлая чужие бёдра, вынимая пальцы и тут же припадая к влажным губам в поцелуе. В какое мгновение его вожак оказался полностью обнажён и отвёрнут лицом к лесу, Сфинкс пропускает, только захлёбывается воздухом, когда любовник опускается грудью на его ноги, прогибаясь в спине, выставляясь. Развратнее позы сложно придумать, хотя такой Слепой и выглядит почти жутко. Его тело, паучье, узкое и долговязое с нечеловечески длинными конечностями, кажется одновременно угловатым и лишённым костей, от того какими плавными и пугающе зрячими выглядят его движения. Хочется впиться в эту тощую задницу, смять в ладонях и проникнуть в сжимающуюся глубину. Но Слепой держит его ноги, придавив их собственным весом, а руки не появляются даже здесь, в лесу. Когда изящная кисть с тонкими пальцами пробегает по бедру и оттягивает кожу, словно проверяя чувствительность, хочется сглотнуть. Сфинкс замирает, во все глаза рассматривая, как Бледный растягивает сам себя для него. Это похоже на приватные шоу, которые так часто упоминает ужратый вусмерть Рыжий в компании восхищённо внимающих крысят. Только Слепой не блядь, он отец Дома, Вожак и существо в высшей степени не сочетающиеся с подобной картинкой. Обычно он делал это заранее или вовсе обходится без. Когда тебе плевать на стоптанные в кровь ноги, то и на эту боль становится также фиолетово. Но сегодня он словно хочет дать своему спутнику больше. Когда уже три пальца свободно проникают внутрь, заводит за спину и вторую ладонь, оцарапывая бедро острыми ногтями. Следующее его действие заставляет Сфинкса задохнуться от переизбытка пошлости и от того, что мозг, отвечающий за дыхание, окончательно перетекает вниз. Такого он не представлял даже в самых пошлых фантазиях. Слепой вводит в себя по два пальца и растягивает вход демонстрируя проделанную работу. Сверкая незрячими глазами откуда-то с щиколоток Сфинкса, он словно наблюдает за произведённым эффектом. — Боже, Слепой, хватит… Он шепчет это почти в бреду, откидывает голову на внезапно из пустоты возникший за спиной ствол и дышит, открыв рот. Смех у Слепого хриплый, низкий, словно смычком елозят по контрабасу. Сфинкс прикусывает губу, вспоминая, как тот точно также смеялся, выбивая дурь из Чёрного, и тут же неаккуратно смыкает зубы, пуская по подбородку струйку крови, почувствовав, как любовник цапнул его за щиколотку, не хуже заправской кошки. Заметил, что любовник думает о постороннем. Слепой быстрый и удивительно координированный для человека, живущего без одного из основных органов чувств. То, как стремительно он стягивает чужие джинсы и бельё, тут же разворачивается и, прижимаясь грудью, утягивает Сфинкса в мокрый поцелуй, достойно аплодисментов. Общее дыхание, обжигающе горячее и влажное, опаляет губы, сбивается от их нежелания отрываться друг от друга, даже чтобы глотнуть необходимый воздух. Широким мазком языка, собрав всю кровь с острого подбородка, слепец вплетает в поцелуй яркий металлический привкус. От него почти сводит челюсть и сносит тормоза. Руки у Слепого сходят с ума, хаотично оглаживая всего Сфинкса в тщетной попытке то ли утолить тактильный город, то ли устроить себе сенсорный перегруз. От этого и сам Вожак теряет возможность сдерживаться. Весь контроль в его руках и поза не позволяет безрукому сделать хоть какую-то попытку перейти к более интересной части, в его ситуации можно только скулить и стараться посильнее прихватить чужие губы, провоцируя и подталкивая. Но Слепому самому мало. Он опускается бёдрами вниз и трётся растянутой влажной дыркой о колом стоящий член состайника, словно они впервые вместе и это попытка оценить чужую длину. Оскал, которым одаривает Сфинкса любимый Вожак, только добавляет этой картине колорита. — Давай. Потеря поцелуя ощущается внутри почти как ломка по никотину. Особенно остро, учитывая близость необходимого объекта. Но главное, что Вожак его слушает. Отрывает руку от выпирающих рёбер и заводит за спину, направляя член Сфинкса внутрь. От этого первого за вечер откровенного прикосновения, у парня трещит где-то в висках. Хочется больше. Быстрее. А Слепой и не медлит, насаживается слитым движением и замирает, стоит бёдрами соприкоснуться. Словно в омут с головой. Так, что лёгкие сводит. Он дышит глубоко, непривычно самому себе, так, что плечи ходят ходуном. Его незрячие глаза, белые, словно окна, занавешенные тюлем, такие загадочные, что не понимаешь, куда смотрят люди, живущие за ними. И смотрят ли. У Сфинкса сводит зубы от этого взгляда. — Так и будешь притворяться бревном? — хриплый голос Слепого похож на шелест. А Сфинкс словно только сейчас понимает. И в его положении, конечно, трудно сделать хоть что-то, но припасть грубым укусом к чужому плечу, никто не запрещал. Вожак реагирует предсказуемо. Откидывает голову, расслабляется и оседает ещё на пару миллиметров, теперь обхватывая длинный, увитый, словно лозой, венками член любовника до самого корня. И это, судя по надлому бровей и зажмуренным векам, не оставляет в Слепом пустого пространства, заполняя полностью. Наблюдая за сладкой мукой на любимом лице, Сфинкс сильнее, чем когда-либо, ощущает потребность в руках. Такого Слепого хочется прижать к себе, схватить за бёдра и, приподняв, резко опустить обратно, чтобы вырвать вскрик, провести ладонью по впалому животу и, почувствовав себя внутри, сквозь тонкую прослойку плоти и кожи, сделать это вновь. А Бледный, кажется, переходит на другой уровень, на одной лишь силе ног начиная методично скакать на чужом члене, при том лишь подниматься, вниз его возвращают сила тяжести и гравитация, что делает движения более грубыми, странными, восхитительно оригинальными. Чёртов Слепой, всегда способный выдать очередную неожиданность даже спустя столько лет совместного существования. У него будто нет понятия усталости. Сфинкс жадно наблюдает за двоих, пользуясь своими глазами. Слепой принимает его, словно был создан для этого. Глубоко, тесно, горячо, в контраст с ледяными пальцами на плечах. Ритм не ровный. Он не способен подвести к краю и это нервирует. Слепой и сам это чувствует, старается, но постоянно сбивается, теряясь в их общих ощущениях, которые резонирует его тело. Кости, в один момент решившие стать камертоном, разгораются изнутри и плавят подрагивающие мышцы, не позволяя сосредоточиться, принуждает Бледного шипеть сквозь зубы и тихо материться. Пальцы с покусанными ногтями впиваются в кожу там, где должны были бы быть чужие руки, и Сфинкс кусает его грубее от того, что неаккуратный вожак заставляет его вспомнить ощущение от напряжения мышц, которых нет уже много лет. Это лишь фантом, но от этого не проще. — Чёрт. Он не рычит, скорее шипит разъяренной змеёй и берёт всё в свои «руки». Резкий рывок, и не ожидавший этого Бледный падает на бок, упираясь руками в землю, сминает мягкий мох и прижимается щекой к корням, ёжась, кажется, всеми мышцами от того, как грубо его скинули. Но Сфинкс быстро выбивает это ощущение из его головы, пристраиваясь сзади на коленях, в единственной позе дающей ему контроль. Тут и руки не нужны. Главное держать равновесие, но этому он научился давно. Слепой под ним выгибает спину, подмахивает бёдрами и сжимается, и в этом есть что-то от его животной сущности, сущности чёртовой жаждущей химеры, которой всегда мало. Он гнётся так, словно у него раза в два больше позвонков, чем нужно. И крики, которые, отражаясь от стены деревьев вокруг, бьют по перепонкам, тоже перестают быть человеческими. Бледный скулит, подвывает и шипит, будто не знает, какой из языков ему ближе. Без возможности прикасаться к партнёру он не пытается усилить собственные ощущения, лишь покорно выставляет задницу и вжимается лбом во влажный мох, даже не ощущая запахов. Словно бешенная гонка. У Сфинкса сводит мышцы бёдер, но он не чувствует дискомфорта. Взятый в объятое огнём кольцо, его разум не способен ни на что, кроме этих необходимых движений, от которых с темени на веки течёт кипяток, а внизу живота растёт тяжёлый ком удовольствия. Мысли плавятся, обволакиваемые этим нечеловеческим жаром, утекают по его венам, смешиваясь с кровью и покидают тело, соскакивая на извилистые корни леса, оставляя Сфинкса наедине с этим сумасшествием. Лес теснее смыкает круг, питается, довольно шумит ниоткуда взявшимся ветром, довольный своими детьми. Двигаться с каждой секундой всё сложнее. Теряющееся в пространстве тело зависимо от глаз, которые ищут точку, за которую можно зацепиться. Бледный скулит в мох и внезапно поддаётся назад, на полпути встречая чужие бёдра. С этого ракурса видно, как они соединяются, и это завораживает. Хочется рычать. Слепой принимает Сфинкса легко, весь прогибается навстречу, фиксирует сам себя в этом причудливом положении, чтобы случайно не пропахать носом мох от сильного толчка. Колени его, упирающиеся в корни, завтра точно будут покрыты фиолетовыми пятнами. Но это не важно. Не важно и то, что Сфинкс перестаёт ощущать собственные бёдра, они настолько напряженны, что жар скованных мышц теряется за всеми остальными ощущениями. Искра, возникшая где-то в нижней части позвоночника, простреливает внезапно. Пролетает сквозь всё тело, превращаясь в фейерверк, обжигающий нервные окончания. Рассыпается, оставляя подпалины внутри, словно бенгальский огонь в новогоднюю ночь. На грани сознания, той, которая ещё способна воспринимать хоть что-то, окаменевший от этого вихря Сфинкс отмечает, что пика он достигает не в одиночку. Бледный неестественно выгибается, почти следуя инстинкту, почти обращаясь. Дрожит и в следующее мгновение соскальзывает вниз, не способный держаться на собственных коленях. Вокруг так тихо, что пошлый влажный звук их разъединения бьёт по ушам. Найдя в себе силы, безрукий садится на пятки и осоловело наблюдает за распластанным на земле вожаком. Резинка слетела с косы, но та устояла и лишь немного расплелась на конце, от чего лицо Слепого, лежащее одной щекой на влажном мху, хорошо видно. Всё тело у него бледное, лишь сейчас немного порозовели щёки, плечи и… Смотреть на растраханную дырку состайника оказывается не самой удачной идеей. Бёдра пробивает ещё одной волной приятного тёплого тока, и чужое узкое лицо перерезает ухмылка. Слышит, значит. И радуется. — Не скалься. Под тихие смешки Бледный привстаёт, хватает его костлявой рукой и снова валится вниз, но теперь уже устраиваясь щекой на сфинксовой груди. — Тебе нравится.