Гарний був козак, шкода тiльке помер

      Погоды в то лето стояли чрезвычайно паркие, что, по правде сказать, для Малороссии не диковинка. Солнце подымалось из-под линии полей чуть позже середины ночи и уже к утру готово было душить и сбивать народ с ног. Впрочем, хуторяне Господа за такое солнце благодарили: означало оно, что нужно работать втрое усердней, и тогда по осени ждёт их небывалый урожай. Да урожай такого рода и объёма, что ярморочные прилавки никогда пустовать не будут, а значит и карманы будут червонцами полниться.              За одним из таких прилавков восседал щуплый щербатый мальчонка лет десяти, оставленный управленцем и явно этой должностью чрезвычайно гордый. Позади него на маленьком резном стульчике сидела баба и безучастно лузгала подсолнечные семена. Впрочем, безучастность её была только видимой: всякий раз, стоило мальчонке только протянуть ладошку к бочонку с мёдом в явном намерении засунуть в него пальчик и облизать, баба резко подымала голову и хлестала того по руке.              — Це не для тебе, — осаживала она своего нерадивого помощника, смерив того грозным взглядом, и возвращалась к семенам, заодно с шелухой плюя ругательствами: — спиногриз... дармоїд...              Мальчик тогда разочарованно вздыхал и, уперев локти в прилавок, раздосадовано тряс жжёными кудрями. Есть ему хотелось нестерпимо, но обеда, он знал, не будет до вечера, когда они с тёткой Марфой вернутся на хутор — как обычно, с пустыми карманами или, может, парой грошиков.              — Товар так пропадёт, — с видом умудрённого знатока сказал он, — Нiхто не йде. А я есть хочу!       — Зараз хтось прийде, — злилась баба. — А ты, морда поросячья…              Перепалка продолжалась некое время, но была вероломно прервана образом весьма прозаическим.              — Он, дивись, — шепнула баба, резво поднялась на ноги и суматошно замахала руками, отгоняя от мёда мух для более привлекательного вида. — Поп…              Поп действительно подошёл к их прилавочку и деловито осмотрел товар, тычась крючковатым носом в каждую банку. Впрочем, занятие это его не слишком увлекло: глаза попа нет-нет да и поглядывали на мальчишку, отчего тот, удивлённый таким вниманием, приосанивался и даже наспех подпоясал рубаху. Баба хлопнула его по спине, чтоб не сутулился, и незаметно пригладила мальчонке растрёпанные кудри, явственно жившие отдельной от него жизнью — без толку; тугие кольца вновь разметались на манер бараньих.              — Як тебе наш медок, батюшка? — слащаво пролепетала она. — Ты спробуй, батюшка, спробуй, не меньжуйся!       — Медок-то у тебя хорош, — отозвался поп. — Але за що ты так сынка бранишь?              Пара переглянулась, сперва не поняв даже, о чём этот вздорный батюшка толкует. Мальчонка пожал плечами. Первой нашлась баба и, хохоча, ответила:              — Да не сын он мне, батюшка, — отмахнулась она. — Це ж Хома, вiн брата моего сын. А брат возьми да помри. Царствие ему небесное! — баба наспех окрестилась. Мужчина сделал то же, но более вдумчиво. Мальчик остался безразличен. — А через год — и жена його теж. Царствие небесное! Ну и що, не бросать же этого! Всё своя кровинушка, батюшка! Он хоть за четверых жрёт, а всё своя, своя!       — Хорошее дело — сиротку растить, — поп призадумался и в раздумье своём расчесал густую бороду. — Але… медка-то я возьму, будь ласка. Але дай мне ще с мальчиком парой слов перекинуться. Наодинцi.              Баба всплеснула руками и захлопотала вокруг Хомы прежде чем отпустить того на беседу. Рубаху аккуратно подпоясала, шаровары расправила, а затем обслюнявила палец и стёрла им грязь с мальчишеской физиономии. Тот чувствовал себя чрезвычайно униженным, а оттого всё дёргался и вертелся во все стороны, не давая производить над собой такие страшные экзекуции. По итогу тётка осмотрела мальчишку и подтолкнула к батюшке; волосы его по-прежнему стояли растрёпанными, но что-то сделать с этим был не в силах даже, наверное, сам Господь Бог.              Батюшка зашагал к краю ярмарки быстрой уверенной походкой, не говоря ни слова и даже не смотря на своего маленького попутчика. Тот, опешив сперва, нагнал его, сохраняя такое же чинное молчанье, будто в нём таился какой-то неведомый сакральный смысл. Да ещё и голову задрал для пущей чинности.              — Как, говоришь, имя твоё, отрок? — спросил, наконец, батюшка.       — Хома, — затараторил мальчишка. — Но она вам всё неправду говорит! Никакая она мне не семья, это тётка Марфа, я у ней просто приживаю, тому що батьков моих никто не знает и не слышал о них нiчого! Знаю только, що я Хома, але остальное — не моя забота и не ейная! Вона мене кормит иногда да работать заставляет, а я, батюшка, сам сиротина безродный, и…       — Известное дело, — пробасил поп и приложил к мальчоночьему плечу ладонь так, что тот тут же умолк. — Скажи мне, Хома, ты слово Божье ведаешь?       — Да як же не ведать, батюшка? Щонедiлi до церкви ходим! — щебетанье принялось сызнова. — Церковь, вона же як? Всё просто — Господу Богу молиться, головой об пол биться…       — А поучиться не хочешь?       — Поучиться?       — Да. Я, Хома, з Київського прихода, в бурсу ребят набираю. Бурса — це место, де дети живут да слову божьему учатся… там сирот нынче багато. Сначала грамматиком будешь, потiм — ритором та философом, а вырастешь — станешь богословом. Ну що, хочешь?       — В Київ?       — В Київ.              Хома поразмыслил чуток да почесал затылок. В Киеве он отродясь не был, но слыхал, что там дюже красиво и ладно. Да и вряд ли учёба в школе будет хуже работ на хуторе… да и баба Марфа всё говорила, что прока от него никакого, пока он не при деле. А тут — дело, да ещё какое! Мальчонка готов был согласиться, но оставался ещё один действительно сакральный вопрос. Его-то он и задал, ничуть не смущаясь, даже с какой-то диковинной гордостью:              — А чи кормят хорошо?