Гарний був козак, шкода тiльке помер

      — А ты что, пан философ, притихнув? — Спирид, как бывало обычно в вечера, когда в кружке оставалась пара капель, а от доброго порося на блюде виднелся один только хвостик, крепко заправлял люльку табаку и пускался в пространные разговоры. — Або испужался чего?       — Да чтоб я чего испужался! — встрепенулся Хома и с небывалым рвением замотал седой головой; и так уж она разительно не подходила к моложавому лицу бурсака, что непонятно было, отчего ж в воздухе мучное облако колом не стало. — Не народилась на свет ещё така тварина!       Дорош и Спирид вмиг задушились тем глухим казацким смехом, который извечно сопутствует хорохорящимся едва оперившимся птенцам. Хома в такие моменты чрезвычайно жалел, что не отправился с Халявой и Тиберием разговляться на их каникулярную локацию, а остался догуливать здесь, на хуторе, с которым он уже породнился духовно. Впрочем, кабы захотел отправиться дальше — всё одно не смог бы: не упустит же она его никуда. Тут доживать, а потом — в пекло один путь.       — А коль не пужаешься ничего, так что башка-то твоя сивая? — Дорош по-отечески, продолжая гоготать, хлопнул бурсака по плечу. Да с такой силою казацкой, что тот весь аж задохнулся и пополам переломился. — Похлеще нашего смердящего Явтуха будешь!       Явтух, человек опытный и оттого вразумлённый, на булавки внимания не обращал и в общую гульбу не вступал; только мрачной тенью сидел поодаль, кивал да мотал длиннющий ус на палец. И, если б не пыхтел он своей люлькой, никто бы и вовсе не заметил, что он тут присутствовал. Хома же, уязвлённый, скукожился лицом, и щёки его стали красней калины после первых морозов. Впрочем, булавки булавками, да в кустах что-то явственно шебуршилось и покоя Хоме не давало, и на очередную издёвку бурсак не ответил.       Сказать по правде, теперь Хоме много что покою не давало — почти всё, если уж согласиться и порешить о полной честности. Особливо, конечно, в ночной час, когда солнце закатывалось за поле, а петухи дрыхли без задних ног. То были самые страшные часы: пан философ тогда прижимал свой молитвослов к груди с дичайшим отчаянием; уже и не открывал его даже — назубок всё заучил. Вот ректору услада будет, когда каникулы закончатся: он-то Хому из философов враз в богословы возведёт! А толку-то, коль душа его навеки проклята?       Ситуация осложнялась ещё и тем, что погоды в то лето стояли чрезвычайно хорошие, и в хату на ночь Хавронья своего постояльца не пускала. «Да ты, хлопчик, на дворе ложись», — причитала она, снимая с огня горшок пышущих паром галушек. — «Оно ж так лучше на свежом воздухе получше да полезнее будет, пока жара така!» И действительно: не мерещились бы отовсюду те огромные чёрные глаза, так была б и вовсе — краса. А коли б не слыхал Хома в каждом порыве ветра имя своё, вот было б раздолье!..       — Да не, пан философ, — пожал плечами Спирид, пододвигая бурсаку заботливо нарезанный шмат сала. — Без страху и жить нельзя честному человеку. Всяк казак чегось-то и пужается. А не пужается только вмерший казак! Правду я говорю?       — Правду говоришь! — подхватил Дорош. — А ты ж, Хома, нашу пани бачил?       — Ну бачил, — согласился Хома, так как отступать было уже вовсе некуда. — И что с того?       — И батька ейного бачил.       — Бачил.       — И что, ничуть не испужался?       Бурсак дёрнулся: куст в глазах совсем уж ходуном заходил да зашептал, как водится. «Хома, Хома, Хома…» — и поклясться пан философ готов был, что поверх ягод и листов точно проглядывался белый похоронный веночек. Уже вполне приготовившись к своей скорой погибели, Хома приложился к кружке, доселе нетронутой. К кружке он в принципе заимел обыкновение прикладываться гораздо реже, чем прежде — не помогало оно уже ни с чем.       И, когда бурсачок проморгался да отошёл немного, куст уже успокоился и больше ничего не шептал. Вместо этого ладонь ему лизал соседский плешивый и драный пёс. И так уж рьяно он хвостом фортели выписывал, что Хома не сдержался да погладил животинку промеж ушей по голове её пустой. Пёс на то ответил почтительным рычанием.       — Да не, — ответил, наконец, бурсак. — Оно ж только первый раз чуток страшно, а потом — а потом уже совсем не страшно. И не верю я во всю эту чертовщину! Брешите больше!       А свободная рука всё ж таки незаметно сыскала в холщовой торбе потасканный молитвослов. Затем, правда, она там же сыскала пучок доброго табаку, а в кармане — огниво, да забил Хома свою люльку.       Ведь махорка с горилкой, как Хома уяснил уже явственно достоверно, на помощь в ужасах приходили быстрее Господа и уж точно — надёжнее.