‡‡‡
Твой сон нарушается не будильником. Его у тебя нет, но есть старая военная привычка вставать так рано, как только организм насытится сном. Ты не помнишь сколько тебе было, когда это стало больше правилом, чем привычкой. Тогда ты ещё верил в светлый мир, тогда ты ещё думал, что твоё вмешательство сделает мир хоть чуточку лучше. Но вмешательство, равно как и невмешательство не даёт того желанного многими результата. Вы все — люди. И этим объясняется любой ваш поступок. Вы потерялись среди времени, потерялись слишком далеко, хотя и пытались подстроиться под его безумный бег. Ты трешь глаза онемевшими пальцами. Это чуть больно, неприятно. Еле заметный свет солнца пробирается через гардины цвета бургунди. Они достаточно плотные, чтобы сохранить в комнате тихий полумрак, но недостаточно, чтобы полностью закрыть от солнца. На антрацитовых стенах расцветают блеклые пурпурные пятна. Как пятна крови на сухой земле. Ты почти чувствуешь запах крови, почти ощущаешь его тяжесть на плечах, но все стирается во времени — лишь отголоски чужой боли повисают на сетке твоих рёбер. Выбор гардин не специален, но и не лишён скрытого смысла. Просто в магазине твои глаза наткнулись на знакомый цвет, пока на кончике языка скапливался тяжёлый комок горечи. И сейчас ты чувствуешь его снова. Голова свесилась во сне — как и каждое утро — первым ты видишь тяжёлые гардины. И это не кровь, не призрак прошлого. Ты просто захотел каждое утро просыпаться в алых сполохах. На самом деле выбор цвета не спецален, но при этом абсолютно не произволен. Но каждое утро тебе нужно напоминание о ценности чужой жизни. И оно находит тебя первым — только открой глаза. Пожалуй, поэтому ты смотришь на гардины так, будто это ключ к твоему существованию. Будто нет ничего важнее мерзкого цвета чужой крови — цвета бургунди, что затыл где-то между темно-пурпурным и коричневым. Но вы все застряли во времени, потерялись среди бескрайних просторов мысли и жизни. И твои гардины лишь показывают тебе, что ты ценишь прежде всего. Это напоминание горьким комком проглатывается, скатывается по пищеводу, но до желудка не доходит. Повисает пятном на на позвоночнике и застывает так во времени. Как и все вы. В уголках глаз какой-то сор. Ты скатываешь его подушечками пальцев, соскабливаешь ногтями. Это неприятно и даже чуть больно, но ты только морщишься и вытираешь пальцы о простынь. А после слитным движением отбрасываешь одеяло в сторону и падаешь на пол. Вернее — на ладони. Носки ног упираются в деревянный пол и тот радостно взбрыкивает, болью отдаётся в конечностях. Это ещё один утренний ритуал. Он не наполнен смыслом и абсолютно точно не нужен для твоего мозга. Но только сила привычек слишком высока — тебе не остаётся ничего, кроме сотни отжиманий утром. Ты отдаёшь власть этим привычкам, чтобы когда время переварит тебя полностью, всё ещё жить. На привычках и с болью в грудине, без смысла и прошлого, но жить. Именно поэтому яркие всполохи цвета бургунди скользят по стенам и именно поэтому ты выжимаешь сотню отжиманий на лакированном полу цвета серого агата. Конечности сводит судорогами и это чуть-чуть болью, но ты терпишь. Хрипишь надсадно и закашливаешься пару раз, но терпишь. Ты уверен в привычках, но не уверен в себе. И ты не винишь в этом время — не оно заставило тебя быть таким. Это и не твоя вина тоже, но всё же она. Ты не чувствуешь вины. Она подёрнулась пылью, мелкой плёнкой молочного цвета, исчезла из твоих чувств. Время вырезало её скальпелем — аккуратно, чтобы не повредить остальное. Время выдернуло из тебя многое, но ты не был против ни тогда, ни сейчас. Если именно это твоя плата, ты не будешь против никогда. Анахронизм. Ты вычитал о нем сравнительно недавно, но не помнишь когда. Это знание бесполезное, и ты не морщишься, пока отпускаешь его. Оно не морщится тоже, но прихватывает с собой ещё парочку. Может ты бы расплакался, если бы знал, что именно исчезло из твоей головы. Но время неумолимо — оно аккуратно вырезают скальпелем очередное чувство, мысль, воспоминание и никогда его не вернёт. Ты не заплачешь — действительно важное пока на месте. Пока в твоей комнате висят гардины цвета бургунди ты будешь в порядке и ты не заплачешь. Пока антрацитовые стены расписаны всеми оттенками красного, ты будешь жить. После — не знаешь и загадывать не пытаешься. Ты встаёшь на ноги, пока перед глазами плывёт комната. Тебе почти сорок, — кто бы мог подумать, что ты вообще доживешь до такого возраста, — и тебе нежелательны физические нагрузки. Тебе почти сорок и с твоим прошлым ты бы мог выйти на пенсию ещё десять лет назад. Тогда бы не пришлось расплачиваться. Врешь. Пришлось бы. В любой альтернативной вселенной, в любом измерении и в любой форме жизни тебе бы пришлось жить анахронизмом. Время неумолимо — а вы все отстали слишком сильно, чтобы расплата не нашла вас. Время неумолимо и ты не просишь у него пощады — молча зажимаешь раны от скальпеля и поливаешь их антисептиком. Не помогает, но от подобных ран не поможет ничто. Твои почти сорок прошли насыщенно. Может ты бы назвал их — эти почти четыре десятка омерзительных лет — иным эпитетом, но всё они будут слишком показушными. Все они выставят напоказ твоё нутро, искромсанное временем и совсем чуть-чуть пулями. Время неумолимо и ран от него не видно — они не заживают. Пули неумолимы тоже, но эти раны видны — круглыми белыми шрамами по всему телу. В тебя стреляли слишком много раз и слишком много попадали. Ты вёл счёт каждого, но время неумолимо — ха-ха — ты не помнишь точную цифру. Может двенадцать, а может двадцать. Или тридцать два? Ты мог бы постоять перед зеркалом несколько минут, сосчитать их все и выписать на бумажку. Но в этот раз скальпель дрогнул, а неумолимое время продолжало резать. Чуть криво и не накладывая швов — теперь ты помнишь, что раньше помнил. И этот шрам болит, сочится кровью цвета бургунди, а ты делаешь вид что его нет. И принимаешь наказание. Как и всегда. Ты знаешь, что проснёшься когда-то в цветах бургунди, привычно скинешь одеяло и отожмешься прежде чем понять — тебя нет. Но есть привычки, есть гардины и антрацитовые стены, есть твои мысли и воспоминания. Ты не борешься и не боишься — не потому что устал или не хочешь, не потому что сил на борьбу со временем не осталось или страх сковал до боли в сердце. Лишь потому что это бесполезно. Первые пару месяцев тебя уверяли — только твоя борьба может остановить неумолимое время. Но время неумолимо, а ты слишком многое совершил, чтобы сейчас бороться. Врачи говорили — ты можешь всё исправить сам, ты можешь бороться и выиграть, ты можешь дать себе отсрочку. Но время неумолимо режет скальпелем каждую ночь — теперь аккуратно и ты забываешь. Забываешь то, чего не помнишь. Это забытье блаженное и не нарывает гнойной опухолью. Оно мягко окутывает твой разум, пьянит и манит, но не забирает себе. Время неумолимо держит скальпель и делает всё с хирургической точностью, пока ты не дергаешься — принимаешь от него всё. Не жалуешься и не плачешь, потому что забытье мягкое и пушистое, не царапает когтями открытых ран и памятью того, забытого. Это забытое всплывает редко, ещё реже на самом деле выбивает почву из под ног. Просто в один погожий день ты просыпаешься без куска чего-то значительного, без части своей личности. Просто цвета бургунди меркнут на антрацитовых стенах, пока ты долю секунды вспоминаешь то, чего больше нет. И успокаиваешься. Потому что это тоже привычка — искать черную кошку в тёмной комнате, когда её нет. Тебе не найти того, утеряннего — никогда. Ты мог бы попытаться, но скальпель больше не дрожит, а ты не дёргаешься. Ждёшь каждую ночь, а после просыпаешься и не думаешь что-либо исправлять. Водные процедуры привычны. Ты стоишь под холодным душем и это сила привычки тоже — десять лет назад тебе нужно быть закаленным не только чужой кровью или обжигающим горном чужих страданий, но и простым холодом. Тебя могли выдернуть в любой момент, и ты предпочитал быть готовым не только к раскаленным пескам пустыни, но и к ледяному холоду Арктики. Правительство щедро платило за такую работу. Ты оставался не потому, хотя и поэтому тоже. Но время неумолимо, а твой отец был уважаемым военным для окружающих и совсем не отцом для тебя. И хотел видеть тебя таким же откормленным животным. Животным ты не стал. А время тебя приметило, взяло на карандашик и дождалось нужного момента. Не для мести, нет, но ради своей неумолимости. Может в его мотивах затесалась справедливость, но только и ты нёс её, разрушая саму её суть. Все, кому ты посылал девятимиллиметровый свинцовый подарок в висок, были ублюдками. Ты был ублюдком тоже, но верил. До какого-то момента верил, что весь твой ничтожный вклад окупится. Не окупился. А сейчас у тебя гардины цвета бургунди и красные отблески на антрацитовых стенах. А ещё мерзкий вкус крови на кончике языка каждое утро. Но время неумолимо — ты всё ещё веришь, что был полезен. И вытираешься махровым полотенцем. Оно оливкового цвета и не имеет никаких ассоциаций, не закрепило за собой ни одной привычки, не вросло цепкими корнями в бессознательность — где нет места времени. По плечам катятся холодные капли — ты вытираешь и их тоже. Ступни замерзают на кафельной плитке цвета аквамарин, пока ты одеваешь белье, домашние шорты и футболку. Аквамарин ни с чем не ассоциируется, не вызывает вкуса и запаха, но лишь потому что он уже был здесь, когда ты въехал. Как и вся квартира — гардины ты повесил сам, стены же изначально были тем, что ты желал видеть. На холодильнике висит парочка стикеров. Ты смеёшься отсутвующим смехом, чуть потерянно, срываешь их и вчитываешься в неровные строчки. Время тихо хихикает в сторонке — но ты не помнишь, чтобы писал их вчера. Скальпель прошёлся идеально ровно, не оставил шрамов или швов. Но время неумолимо — и ты тихонько скулишь от переполняющей боли. Она винного цвета, на долю секунды окрашивает всё ярким оттенком, и ты распахиваешь рот в немом крике. Боль вливается в твою глотку, скользит по пищеводу, но до желудка не доходит — повисает винным пятном рядом с напоминанием. Врачи говорили — лечись, пытайся и всё получится. Ты слушал внимательно, кивал головой, но не пытался ничего исправить. Время неумолимо — ты запомнил это ещё в самый-самый первый раз. И смех твой, горький, со вкусом боли винного цвета, тихим шелестом проносится по кухне. На стикерах, что ты каждый вечер оставляешь на холодильнике всего несколько строчек. Они не столь важны, как эта винная боль или кляксы бургунди на антрацитовых стенах. Они не несут в себе ничего полезного — лишь кто ты и чем собирался заниматься вчера в этот день. А ещё контактный телефон брата. Строчки эти прыгающие, выведены на жёлтых листках чёрной ручкой. В одном месте завитушка кривая — видимо твоя рука дернулась. Ты ищешь все недочёты в своём тексте, делаешь ещё один утренний ритуал — прочитать по тексту его владельца. Ты всё ещё можешь сказать, что этот человек потерян. Потерян в себе так сильно, что даже врачи не могут предоставить свою помощь. Ты не то чтобы хотел этой помощи, но они сами отреклись, бросили один на один с неумолимым временем. Ещё этот человек потерян в мире. Ты знаешь, кто тебя окружает, знаешь, что именно тебе надо сегодня делать — вчерашний ты здорово помог тебе сегодняшнему. Но ты не знаешь мир, не ждёшь от него радости или помощи — потерянным не помогают. А ещё ты потерялся во времени. Оно неумолимо, а ты слишком долго чувствовал себя безнаказанным. Время настигло — резко и болезненно, захватило тебя в свои объятья, чтобы после бросить в жернова. И перемалывать так долго, сколько ты выдержишь. Врачи говорили — это процесс небыстрый. Говорили, что его можно остановить и даже нивелировать. Говорили, что нужно работать. Но ты устал. Устал той усталостью, когда боль теряет насыщенный винный цвет, когда бургунди на стенах не вызывает горький привкус на языке. Ту усталость назовут смертельной и будут правы. Она выпивает тебя, выпивает твою кровь и боль. Она выпивает, но не приносит облегчения, не даёт волшебную таблетку, не помогает и не лечит. Ты бы посмеялся, если бы не был болен этой усталостью. А после тебя настигло время. И усталость ушла — смерть уступила искуплению. Искуплению временем, памятью, разумом. Ад на земле. Безболезненный почти всегда — только скальпель иногда вздрагивет и рана выходит неровной, болит и кровоточит, жжётся воспоминаниями, пока ты не забываешь и про неё. Анахронизм. Это слово задевает что-то в твоей душе, бьётся запертой в клетке птицей, веет теплом и радостью. Может, ты бы и хотел жить сейчас, не быть прошлым, вот только ты застрял там — далеко и настолько бессмысленно, что быльше не имеешь и шанса выбраться. Больше не можешь догнать время. Не потому что не можешь, а потому что не позволит. Время, усталость или цвет бургунди. Ты застрял слишком далеко. То перепутье — важнейшее в жизни. Ты выбрал анахронизм, выбрал смерть. Ты выбрал военную академию. А мог отказаться от семьи, мог бросить все карты на стол и покинуть игру, пнув стул по дороге или сбив костяшки об стену. Вот только ты оказался слабаком — прогнулся, согласился, остался в проигрышной игре. Бессмысленной игре, где все козыри в чужих руках. Ведь как же? — отец один из уважаемых военных, что широкими животами обивают двери в правительстве. Как же? — тебя хотели видеть военным, бичом справедливости, лучшим сыном. Тебя хотели видеть таким же разжиревшим толстосумом, такой же объевшейся мразью, искупавшимся в чужих деньгах ублюдком. Ублюдком ты стал и так — когда первый раз спустил курок в живого человека. Ты почувствовал мерзкий вкус крови, что до рвотных позывов разъедал внутренности. Ты пошёл против времени, ты убивал много и слишком часто, чтобы это осталось незамеченным. Ты верил в справедливость. И пусть каждый, в кого попала твоя пуля заслуживал её, ты не имел права стрелять. Ты не имел права забирать чужие жизни, чужие выборы и шансы. Каждый выстрел в цель всё больше разбивал очки, выплескивал всё больше винной боли и крови бургунди. Каждый забранный шанс и каждый отнятый насильно выбор заражал усталостью по чуть-чуть, незаметно и слишком быстро. Чтобы потом эта усталость утопила тебя, указала на всю глубину твоего падения, чтобы больше ты не смог выбирать сам. Ты забирал жизни — забирал выборы и шансы. Те люди, пусть и были поголовно наркобаронами, сутенерами или дилерами, но имели жизнь. А жизнь — дороже чего угодно, дороже времени и денег, дороже счастья и любви. Но ты забирал жизни — забирал то, чего не давал. А время стояло в сторонке, жевало соломинку и терпеливо дожидалось, пока усталость серо-зелёного цвета топила твою жизнь. Усталость окрасила всё в монохромные краски резко, слишком быстро захватила твою жизнь и желания. Усталость была единственным, что действительно наполняло тебя. Мгновения смертельной усталости хватило — ты почувствовал, что твоя вера пошатнулась, вскрикнула чайкой и распалась карточным домиком на ветру. Твоя жизнь не перевернулась после этого — время оттеснило усталость, оттеснило близкую смерть и невозможность что-либо изменить. Ты забирал жизни — забирал возможности и шансы. Вина, что давным давно осталась лишь восковой кляксой на позвоночнике, только дернулась при осознании этого. Скользнула расплавленной каплей цвета синего капри в желудок, вызвала привкус желчи на корне языка и замерла, замороженная временем. Вина исчезла, оставляя фантом своего присутствия, пока время забирало твою плату. И каждая жизнь, что была прервана твоей пулей, каждый шанс и каждая возможность винной болью впитывались в тебя, пока время аккуратно резало скальпелем. Время возвращало себе то, что ты так неакуратно и бесправно забирал. Ты не был на него в обиде и не винил себя. Лишь потому что усталость утопила не только тебя, но и большую часть твоих чувств. Лишь потому что вина всё ещё висела синим капри на позвоночнике. Лишь потому что в этом не было смысла. Ты возвращаешь стикеры на место, заглядываешь в холодильник. На полке стоит творог и малиновый джем — твой сегодняшний завтрак. Ты не привередлив, и не пытаешься готовить себе кулинарные шедевры, но поваренная книга лежит на холодильнике. Она покрыта пылью и открывалась только раз — сразу после покупки. Тогда тебе казалось, что готовить себе что-то изысканное интересно, но тогда время только взяло в руку скальпель, а ты ещё не успел почувствовать винную боль. Сейчас готовить себе что-то необычное слишком грубо и даже пошло. У тебя не осталось сил пытаться что-то исправить, не осталось сил готовить что-то сложнее привычных каш и тушёнки. Иногда ты ешь фрукты — если есть деньги и желание. Или когда брат приезжает, то привозит не только еду и безделушки, но и цунами в твоей привычной жизни. Этот всплеск чувств, боли, вины и постоянного напоминания собственного искупления приходит чуть чаще раза в месяц и никогда не предупреждает. Брат приносится ураганом в твою квартиру, расспрашивает о чем-то личном, всё чаще вырезанном, чем имеющемся, и пышет неуемной энергией во все стороны. Брат сделал верный выбор, выбрал жизнь и счастье, выбрал любовь — отрек семью и отца. Он был ходячей радостью, живым и подвижным. Отец не смог изменить его жизнь, не смог заставить пойти по своим стопам — слишком был сосредоточен на старшем, на тебе. А брат воспользовался этим, ярким огоньком впыхнул в своё совершеннолетие, послал отца далеко и надолго — поступил на бюджет в художественную академию. И с первого своего жалованья ты отсылал ему добрую половину — по сути копейки, но вам хватало. Потом брат выучился, стал дизайнером и периодически навещал твои холостяцкие будни со всякими пустяками. Он жил именно так, как должен жить человек — счастливо, радостно, проживая безумные мгновения успеха со своей семьёй, успешно и на широкую ногу. Твоя жизнь отличалась существенно — была всего лишь выживанием. Ты не жил и даже не пытался начать, не пытался что-то менять. Не потому что не хотел, а потому что бессмысленно менять неизменяемое. Время неумолимо расставило всё по своим местам, а твоё осознание пришло слишком поздно, чтобы успеть отречь прошлое, чтобы бросить единственное ремесло убийцы, которым ты в совершенстве овладел к своим тридцати. Ты был убийцей и остаёшься им сейчас. С одним отличием — теперь ты убиваешь не других, а себя. Брат светлый и добрый, брат нужен тебе. Ты пишешь его номер телефона каждый вечер на стикере не потому что однажды боишься проснуться тогда, когда окончательно отдал себя времени. Лишь потому что звонить больше некому. Отец умер не так давно — прошло чуть больше года. На тот момент время уже взяло скальпель, просто ты этого ещё не заметил. Отец умер подходящей смертью — его застрелили ровно в момент выхода из машины. Его толстая туша была застрелена с крыши близлежащих высоток таким же как ты. Тот, другой, выполнил свою работу и исчез — никто так и не нашёл ни единого следа снайпера. Ты молча поаплодировал ему на могиле отца. Вы с братом удивительно сошлись во мнениях — вам не было жаль ублюдка, по ошибке считающегося вашим отцом. Вы остались вдвоём. Но брат был женат, а ваша мать уже как тридцать лет лежала в сырой земле. И вот по ней вы скорбели — умерла она от руки нанятого отцом киллера. А ровно через три десятка лет такой же киллер выпустил девять миллиметров свинца в его лоб. Ты долго смеялся с такой иронии и вытирал истерические слезы. Брат же ещё долго закрывал неожиданный кредит. Да, твой брат был тем ещё ублюдком, несмотря на весь свой свет и подстать вашей промозглой семейке. А ещё он был смел и дорожил тобой. Твой день проходит обычно — на силах привычек и безболезненно. Ты не заходишь в свою спальню до тех пор, пока солнце не повернётся — так антрацитовые стены избавляется от мерзких пятен бургунди. Ты не чувствуешь горечи на кончике языка, когда заходишь туда. Ты всё сделал верно. Ты не работаешь теперь — справка из психбольницы не позволяет. И, по идее, ты не должен жить один. Но ты послал брата не так далеко, как тот в своё время послал отца, стоило ему только заикнуться о переезде в его дом. Ты твердо решил — пока времени есть что резать, ты останешься здесь. Ты не будешь искать избавления или смерти, ты не будешь пытаться вылечиться или нивелировать острый скальпель, ты не будешь делать ничего для своего спасения. Ты будешь той кобылой, которой не помогают, потому что она сама не идёт. Ты убираешься в доме — абсолютно бессмысленное на первый взгляд занятие. Ты убираешься каждый день и тебе совершенно не обязательно убираться снова. Но ты всё же вытираешь несуществующую пыль, долго рассматриваешь фотографии на полке и молишься если не богу, то времени. Молишься, чтобы последним, что оно вырежет был не ты и не брат, не винная боль и не ублюдок отец. Последним, что оно должно вырезать — яркие пятна цвета чужой крови на антрацитовых стенах. Ты молишься об этом каждый раз, когда просыпаешься и когда засыпаешь. Ты молишься об этом, когда убираешься и готовишь себе незамысловатые завтраки. Ты молишься об этом, когда принимаешь душ и когда выносишь мусор. Ты молишься об этом всю свою жизнь. Винная боль почти не трогает тебя — не наваливается неутолимой смертью, не бьет под дых резко, исподтишка. Она мягко стелется рядом, пока ты вытираешь фотографии уже не существующих для тебя людей. Она лениво наблюдает, как ты специально не читаешь обратные стороны фотокарточек — не хочешь бередить оставленные временем раны. И уже ближе к вечеру ты смотришь на часы. Они ничего не говорят тебе — ты смеешься долго и печально. Время неумолимо — время теперь не имеет для тебя значение. Ты бы выкинул часы, но ты помнишь — они закрывают дырку в обоях — они пока не бессмысленны. Они не ты. Да, прямую свою функцию не выполняют, но и не пылятся просто так. Как ты. Анахронизм. Это слово не значит так много для остальных, как для тебя. Мы просто не осознаем, что оно применимо ко всем, кто живёт на этой планете. Мы отстали от времени, мы потерялись не только в себе или в мире — мы потерялись во времени. Мы больше не пытаемся идти и бороться, хотя отдельные энтузиасты всё ещё тратят силы на бессмысленную жизнь. Мы отстали так далеко, что догнать не можем— нет ни сил, ни возможности. Пусть многие считают, что живут в ногу со временем — они ошибаются. Они ошибаются и не хотят признавать очевидного. Они ошибаются и эти ошибки лишь откидывают их назад, не дают вновь догнать неумолимое время. Они ошибаются. Мы все отстали на один только миг. И этот миг растянулся в невообразимую бесконечность. Это миг больше чем вы и этот миг совершенно точно не преодолеть. Этого мига не существует даже. Вы все отстали ровно в тот момент, когда акушер шлепнул вас по заднице. Ваш первый крик знаменовал не новую жизнь, а новое существование вне хода времени, выживание под его жерновами. Вы все стали анахронизмами ещё в момент своего рождения. Ты пишешь на стикерах всё тоже, что и раньше. Ты не крепишь их на белую дверцу холодильника — забываешь или не хочешь. Ты ложишься спать только тогда, когда организм этого требует. Это не привычка и не ритуал — банальное желание спать. И сон накрывает тёплой волной мгновенно, укутывает в тёплые одеяла бессмысленных снов, одаривает безмятежным счастьем и несуществующей радостью. Он не друг тебе точно — он укрывает тебя от времени — он отдает ему на растерзание. Скальпель не дрожит в неумолимой руке. Анахронизм. Он проглотил твою жизнь и жизнь любого на земле. Он забрал себе миры и галактики. Он забрал вселенные в момент их рождения. Но он ничего не забирал. Он лишь в тебе. Он только в тебе. Он весь для тебя. И ты тонешь в нём, не борешься и не боишься — бесполезно. Завтра ты проснёшься с восковой фигурой напоминания и виной цвета синего капри на ребрах. Завтра антрацитовые стены раскрасятся в яркие цвета бургунди. Завтра анахронизм снова наполнит твою жизнь, заберёт себе время и вселенную, заберёт тебя и любого на земле. Завтра ты всё ещё будешь помнить себя. А что будет после — неведомо даже времени. И только анахронизм посмеется долгим печальным смехом.‡‡‡