Снег

      С Сашей они так и не пересеклись. Витя уехал до его приезда. Дождался скорой, вызвал такси и уехал. Один. Больше с собой брать было некого. Витя упрямо смотрит в окно, смотрит на улицы, которые проезжает. На людей, на деревья, на небо, на вывески, на падающий снег. Холодно. Пальто что-то совсем не греет. И пусто. В голове и сердце. Витя просит ускориться, хотя то же самое делал секунд десять назад. Таксист слушается, но лучше не становится. От собственных мыслей и головы не убежишь и не уедешь. Осознание всё равно догоняет. А Пчёлкину хочется удирать рысцой, закрывая уши, крича. «Я ничего не слышу, я ничего не знаю». Будто гонит он не от понимания очевидного, а, как в детстве, от соседа Царевых, у которого они с Косом и Филом яблок наворовали. Витя жмурится сильно-сильно. Он не здесь, он в домике.       Когда машина останавливается, а водитель говорит «приехали», Витя вылетает из машины прочь, без оглядки. Будто любое промедление его сейчас может убить. В голове, на краю сознания, вертится Саша, звонки, скорая, вечер, снег. И ещё одно имя вертится, но его Пчёлкин пытается прогнать прочь особенно. И прогоняет вполне успешно, пока не понимает, куда приехал.       Витя в какой-то панике разворачивается к машине, которая уже уехала. Это не тот адрес. Это не его дом. Точнее, это не его квартира. Он выдыхает как-то нервно, на грани истерики, проводит быстро по волосам, которые с самого вечера растрёпаны. Надо же, он даже не замечал, как по-дурацки они торчат, после того как растрепались. Да и времени, что ли, не было это заметить. Не до этого было.       Он все же несмело оборачивается на дом, к которому приехал. Дом, где живет Космос. Жил. Эта мысль ухает на самое дно желудка. Эта мысль настигает его, как пуля рано или поздно настигает мишень. Как снежинка рано или поздно достигает земли. Смысла бежать нет. Все равно когда-то придется остановиться. Остановиться и посмотреть правде в глаза. То самое имя, которого он избегает, тот самый человек, который с ним не поехал на такси. Космос. Потому что Кос остался там, у офиса. Потому что Кос остался лежать в снегу, на дороге, в холодную зимнюю ночь. И лежать теперь он будет всегда. А рядышком Макс. Скотина. Это Пчёлкин отмечает как-то мельком. Плевать ему на этого Макса. На всех плевать. Плечи разом расслабляются, руки виснут бессильно. На Космоса не плевать. Только это без толку всё.       Витя не помнит, как зашёл в квартиру, которая ему, так-то, не принадлежит. Просто у него есть ключи и большое нежелание ехать куда-то снова. Приехали. Он не снимает пальто, как-то забывает об этом, если честно. Только разувается и проходит на кухню. Знакомое такое всё… Холодное и одинокое. Без Коса. На автомате ставит чайник кипятиться. А может не на автомате. Может, в жалкой попытке согреться. Руки все ещё покалывает, будто только с мороза. Ещё и в липком чём-то… В крови, точно. Называй всё своими именами, Витя, в крови у тебя руки. В крови твоего друга, брата. Ах, и тут неправильно, Виктор Павлович. Вещи своими именами, помнишь? Он нервно облизывает губы. Помнит, блять, всё помнит. Бессильно падает на стул, утыкается лицом в свои руки, выставив их локтями на стол. — Господи… — хриплый шёпот тонет во мраке квартиры. Он не включил свет. Тоже забыл, наверное.       Или не захотел. А то ощущение какое-то… Будто кто-то есть ещё. А ощущение-то ло-ж-но-е. Нет никого. Нет и не может быть. Кончилась их история, их гости, их посиделки, их передряги. Теперь у них только воспоминания есть и ничего больше. Пчёлкин ежится, в пальто кутается, будто от сквозняка. На самом деле, в квартире тепло. Даже очень. У Космоса вообще всегда тепло. Уютно. Больше здесь так не будет. Витя почему-то уверен. Не сможет он здесь больше согреться. Будь тут хоть плюс сто градусов! Всё равно бы замерз. Витя сегодня прощается. С квартирой, с Космосом, с которым не решился поехать на скорой. С чувством спокойствия видимо тоже. Комната пахнет Космосом. Всё здесь пахнет Космосом. Так обманчиво этот запах кутает Пчёлкина, так лживо ластится, пытаясь заверить: Пчёла, ну ты чего? В порядке твоё космическое чудовище, он просто спит у себя или душ принимает. Сейчас выйдет и вы будете пить чай или что покрепче. Курить будете в час ночи на балконе, болтать о всякой херне, которая только пьяным в голову придет. Пчёла, чего ты, правда?       Но Кос не выходит. Потому что его здесь нет. Витя усмехается глупо. Будто сам не верит, что Космоса нет здесь. Ага, конечно. А Космос, наверное, счастлив там. Они же теперь типа квиты. Подох за Витю Пчёлкина, какая прелесть. Спасибо, блять, Космос, теперь-то ты точно прощен за тот случай с машиной! Эгоист чёртов. Посчитал, что Витя простил его не полностью и посыпал тогда обещаниями. Умру за тебя, Витя, никогда больно тебе не сделаю, защищать всегда буду, только прости. А Пчёлкин и до этих клятв простил идиота треклятого. Еще в больничке грёбаной простил, когда они пили все вместе. Но куда уж тут. Космос был убеждён, что не простил. Не до конца. А на самом деле, идиот сам себя не простил, а не Пчёлкин его. Витя вдруг отрывается от рук и сбрасывает какую-то тряпку со стола в непонятном порыве. — Пиздабол, — в глазах плещутся невыплаканные слезы вперемешку с болью и злостью.       Не сделает больно, как же. Пиздабол, Космос, ты. Пиздабол. Больно сделал. Причём очень.       Щелкает чайник, оповещая, что вода вскипела. Все взметнувшиеся эмоции разом оседают снежинками куда-то в глубину души. Витя кутается в пальто сильнее. Встает молча и лезет за кружками. Зачем-то наливает две. Для себя и… Для себя, но в другой, получается. Видимо, он очень любит чай, не так ли? Ставит чашки на стол и не прикасается к ним. Всё желание согреться уходит. Он идет прямиком в спальню. Сегодня в зале сидеть не имеет никакого смысла. На диване ведь никто спать не будет. На диване ведь ни с кем не поговоришь.       Отрубается он легко и быстро, оставляя все мысли на следующий день. Он устал. Засыпает, не расстилая, на покрывале, в своем неизменном пальто. Не укрывается одеялом. Лишь кутается сильнее в полы. У него в этот день с собой нет домашней одежды для ночевки, и никто ему эту одежду сегодня не дает. Во сне он зябко поводит плечами. Ему ничего не снится, но голова-то всё помнит.       Помнит Макса, пырнувшего Космоса. Помнит чужие хрипы и недолгую борьбу. А затем глухой стук упавших двух тел. Помнит холод, который его пробрал тогда. Этот дикий ужас и панику человека, осознавшего всё слишком поздно. Помнит бледное лицо Космоса. Такое бледное лицо у него было, будто он снова подсел, будто этим же лицом упал в свой белый смертоносный порошок. Будто неделю уже в снегу валяется и заледенел окончательно. Помнит, как зажимал рану, из которой кровь лилась ручьём, чуть ли не хлестала, как красное вино из бутылки с выдернутой пробкой. Помнит и чужие бессвязные и глупые извинения. И за тот случай (снова, Кос, ну в который раз ты, господи, ну забыли уже), и за все ссоры, и за то, что срывался, когда под кайфом был, и за это. Он не назвал, что «это». Но ведь всё было ясно. Всё было ясно сразу. Витя видел, куда пришёлся нож. И всё же. Витя сидел, зажимал рану, звонил в скорую, спокойно, будто не у него сейчас сердце обрывается, называл адрес, просил Космоса подождать. Просил дождаться скорой. Будто бы это было в силах Коса. Будто бы это не ему её вызывали. Витя помнит всё.       Из глубокого и пустого сна его зовёт дверной звонок, воющий на всю квартиру. Космос часто засыпал крепко и на всякий случай решил себе поставить громкий домофон. Чтоб всегда могли добудиться. Космоса неизвестный не добудился. Зато добудился Вити. Пчёлкин осоловело посмотрел на прикроватные часы. Ровно три часа ночи. Посмотрел на телефон, который сейчас молчал. Посмотрел на открытую дверь в коридор. Саша жмёт на эту дебильную кнопку? Нет, глупо. Он бы позвонил. Менты? Допрашивать? Поздновато как-то. Витя лезет под подушку. У его Коса всегда был пистолет наготове. Будет смешно, если Кос спасёт ему сегодня жизнь дважды. Второй аж после своей смерти, ха. Только Пчёлкину вот совсем не смешно. Ему убить пришедшего хочется. Кем бы тот ни был. Даже если соседка за солью пришла в три часа ночи. Его нагло заставляют существовать в этом дне дальше и дольше, чем бы он хотел. Его раз за разом заставляют понимать, что он в чужой квартире, чей хозяин не вернулся и не вернется. Его раз за разом заставляют об этом всём думать, и это невыносимо.       Он всё же подходит к двери и разом замирает перед ней, теряя воинственный настрой. Ему от чего-то так не хочется открывать. Что если это за ним пришли? Кто-то вроде Макса. Такой же Иуда в их кругах. Завершить начатое? От двери веет уличным холодом, в щели между ней и стеной просачивается запах мороза и снега. И крови. Пчёлкин удобней берет пистолет. Заряженный, в этом он не сомневается. И открывает дверь. — Впустишь? — голос сиплый, глухой.       Пчёлкин белеет, роняя пистолет. Едва не роняет своё сознание. На пороге стоит белый-белый Космос цвета снега. От него несет зимним вечером и смертью. Лунный свет из окошка на этаже добивает. Делает его совсем уж призраком. Хотя, куда больше. А Кос стоит весь потерянный и даже виноватый какой-то. Совершенно живой и здоровый. Лицо, руки и одежда не заляпаны кровью. Будто не было ничего. Невовремя в голову лезут всякие байки про чертей и других херобор, которые умеют принимать облики умерших. Пчёлкин в бога не верит, но крестится. И непонимающего Космоса тоже крестит. Тот не пропадает. Не издаёт адского шипения, не начинает плавиться. Лицо его остается прежним. — Пчёла, ты чего так? Боишься? — Кос ломает брови сострадательно.       А Витя очень хочет попятиться от этого гостя назад, но боится. Вдруг таким образом… Впустит. Это нечто. Поэтому он просто впивается до побеления рукой в дверной косяк. — А я… Чай нам заварил… — Пчёлкин сам не знает для чего говорит это и почему. Но нужно же что-то ответить. — Ты прости, что я скорой не дождался, — и улыбается криво.       От улыбки волосы дыбом встают. Витя вдруг понимает что это всё сон. Не мог же Космос, правда, воскреснуть. Он не Иисус Христос и не Бог (хотя, насколько помнил Пчёлкин, это, по сути, были слова равнозначные), да и трёх дней ещё не прошло. И не Пасха сейчас. Короче одни только минусики Космосу по матчасти Библии и воскрешения. — Да что уж тут теперь… — как-то обезоружено отвечает Пчёлкин.       Может, если сон, то стоит… Впустить? Когда они ещё теперь поговорят, если не во сне? Обнимутся. Чай попьют… — Ну… Проходи, — Пчёлкин отступает, отпускает, наконец, дверной косяк, — Твоя же квартира… — всё же тянет он. Не может не сказать этого. Потому что странно всё. Потому что так не бывает. — Знаю, — говорит Космос, а оглядывается так, будто впервые здесь.       Витя решает проигнорировать. Это его сон. В нём есть Кос. Живой и невредимый. Что ещё надо? Они проходят на кухню. Пчёлкин с лёту отпивает остывшего чаю. За Холмогоровым тянется шлейф зимнего холода, и Витя снова кипятит чайник. Сейчас холодно по-настоящему, а не так, в душе. Сейчас Витя надевает перчатки. Чужие — свои оставил в офисе. Он нервно облизывает губы. Как-то всё слишком реально для нереальности.       Космос отпивает чаю тоже, смотрит внимательно, успокаивается. Больше не оглядывается, будто в новую квартиру зашёл. Больше боль и извинения в глазах не плещутся. А у Вити больше кровь в жилах не стынет. — Вить… Ты сам-то как? Ты в порядке? Тебя Макс не тронул вроде, но… — Кос как-то хмурится, отставляет чашку и ближе подходит, — Ты только меня не шугайся, ладно? Я ж ничего такого злого не хочу…       А Пчёлкин и не шугается. Смотрит, как зачарованный, и даже, кажется заплакать готов. Нет. Плохой это сон. Утром будет больно. Да и сейчас тоже. Пропадёт Космос — и что делать? Жить с этим дурацким ощущением, будто есть шанс на что-то? Так его нет! Люди из гроба не возвращаются. Только в мечтах, в сказках и в Библии. Ни во что из этого Пчёлкин не верит. — Да что ты всё заладил, — Пчёлкин махает рукой и отворачивается. И тут же чувствует ледяные пальцы на своем запястье, не прикрытом перчаткой. — Пчёла-а, — нежно тянет Кос и ближе подходит, — Шмель ты мой, а, — и усмехается, знает ведь, как Витя всегда наигранно возмущается на такую кликуху, — Не рад что ли?       И Пчёлкина втягивают в объятия. Самые ледяные, но самые горячие, в которых он когда-либо был. Большие руки гладят по спине, прижимают к себе ближе, а Витя и сам льнет к чужой груди. Готов вплавиться в своего Космоса, только бы тот не пропадал. Только бы этот сон длился вечно. Витя закрывает глаза и чувствует, как по щеке катится одинокая слеза. Ну почему он осознаёт так отчётливо, что это сон и скоро всё кончится? Почему ему нельзя забыться хотябы на время? Почему нельзя раствориться в этой приятной иллюзии? — Рад, чудовище, — шепчет «шмель» и улыбается порывисто, — Не уходи только. Кос, останься подольше… Кос, я не знаю, как я буду, когда проснусь. Не хочу… — Витя вздыхает шумно, паузу делает, эмоций слишком много, и все они в горле комом стоят, — И на похороны твои не… — Какие похороны? — Космос отстраняется неожиданно, говорит максимально удивлённо, — Не надо похорон! Вить, с ума сошёл? — То есть, как не надо? — слёзы как-то забываются и Витю поглощает ступор. — Так зачем, если я уже… Ну… Не нуждаюсь? — смешно было бы смотреть за тем, как Кос подбирает слова, если бы речь не была о его смерти. — Космос, в похоронах либо нуждаются, либо нет. Там промежуточных вариантов не бывает, — как глупому тянет Витя, и сам не знает, кто из них глупый.       Наступает недолгая тишина. У Пчёлкина внутри всё изворачивается: то ли смеяться, то ли плакать хочется. А Космос смотрит ещё так серьёзно, думает о чём-то, размышляет. И по спине холодными руками гладит. Только сейчас Пчёлкин понимает, что чужие щёки в своих ладонях держит, большими пальцами проводит по скулам. Прекращать не хочется. Он и не прекращает.       И раздаётся телефонный звонок. Пчёлкин лезет одной рукой в карман. Берёт трубку. Из которой раздаются санины маты. Это вот вообще не похоже на сон. Пчёлкин себя щипает незаметно за руку, слушает, пытаясь понять суть чужих изречений, но не получается. — Сань, погоди, погоди. Ты чё орёшь? Что случилось? Ты можешь объяснить? — Вите приходится повысить голос от нетерпения. Такие звонки Сани всегда не к добру. — Чего там? — Космос шепчет одними губами, Витя заторможенно смотрит на него, не веря, что Кос всё ещё тут, не исчез, и отмахивается. Надо Саню дослушать. — Тело Космоса украли, блять! — Белов гаркает в трубку и, Пчёлкин готов поклясться, проводит рукой по волосам, а затем барабанит по столу. — Саш… тут такое дело… — Витя и не знает, как сказать, о том, что Космос жив здоров, поэтому решает показать, — Короче приезжай, а? Всё, — кивает, — Ага. Жду. Ты там не кипятись только. Едь аккуратно, не гони. Ага… Всё, пока.       Трубку сбрасывает и ошарашенно смотрит. Не сон. Живой. Витя тыкается в родные белые губы, не сдерживается, по щекам пальцами водит, чуть ли не запрыгивает на опешившего Космоса, и всё говорит, говорит, говорит, шепчет что-то непонятное им обоим, но прекратить не может. Дьявола или Бога ему благодарить за возвращение личного чудища, Витя не знает. В любом случаем, кланяется, так сказать, им обоим, чтоб наверняка. Когда же ему в поцелуй начинают отвечать, он забывает и об этом. — Тихо, тихо, тихо, Пчёла, — Космос останавливает чужие руки, уже лезущие ему под кофту, — Сам же сказал, Саша сейчас приедет, — и усмехается в очередной холодный, но горячий поцелуй.