Дайте мне белые крылья — я утопаю в омуте,
Через тернии, провода — в небо, только б не мучиться…
©Владимир Котляров
Он входит в прихожую узким нескладным пятном, смущённо протискиваясь через узкую щель приоткрытой двери. Смотрит в пол, отворачиваясь. — Прости, что не писал двадцать лет. Я правда скучал. Строго говоря, писем не было двадцать лет, три месяца и две с половиной недели. Да, не было ни единой вести о нём, пока этот вечный подросток не объявился на пороге моего дома, как всегда, растрёпанный и взъерошенный, точно воробей. В нашу последнюю встречу он был ребёнком не только по характеру, но и официально — семнадцать с половиной лет, как-никак. Смотрел на меня, как… на мраморную статую какую-нибудь («Зачем ты помнишь это?» — шепчут мне остатки мозга). И если все эти восхищённые взгляды в сторону «старшего друга» не были притворством — какого чёрта он меня бросил одного в борьбе со мной же?! Эгоистично? Да, но… плевать. Не хочется прощать, однако, уступая дорогу, я впускаю его в квартиру. Глядя на меня своими испуганными глазами, он чуть поджимает губы в удивлении. Конечно, на момент нашего расхождения я был другим («Только внешне», — напоминают мне, я отвечаю: «Заткнись»). И возраст «под полтинник» — не шутки, знаешь ли, друг мой. Хотя, кажется, на подыхающего бомжа я ещё не совсем похож. Он что-то говорит, чуть судорожно взмахивая руками и поминутно косясь на обстановку моей квартиры. Ага, стандартный бардак разведённого. Неважно, сколько уже лет… Бутылки по углам, пауки — основные хозяева дома, а тараканы с мышами устраивают оргии на кухонном столе? Слышали мы уже это. Пле-вать. Случайно вычленяю из его болтовни что-то про «возобновить общение», и во мне поднимается какая-то глухая, болезненная злость. «Возобновить»?! Чёрт, да что он может знать об этом проклятом одиночестве, когда временами хочется выть, или убить кого-нибудь, или вырвать себе сердце к чертям собачьим, чтоб не болело так, или… Перебиваю его на середине фразы криком. Выплёскивая на друга ярость, вижу, что у него блестят от внезапных слёз глаза, и сразу затыкаюсь. «Дожил», — усмехаюсь мысленно, «на людей бросаться начал. Всё, как тот психолог говорил». У меня дрожат руки. Как там Есенин писал? «Друг мой, друг мой, я очень и очень болен…» Да, я тоже алкоголик и псих, как тот чёртов лирический герой, но у меня нет чёрного человека, которого можно убить — я один, вместо души — не чёрная, а боляще-кроваво-красная пустота, и этот вакуум чем-то воет на луну громче любого волка. Хочется, чтобы он свалил отсюда поскорее. Перестал пялиться своими громадными глазами. Обхватываю плечи руками, он подходит ближе. Я говорил — подросток? Ребёнок, пять лет, не больше — с такой-то доверчивостью… Не различаю его шёпота. Весь дрожа, всё же не вырываюсь из тёплых объятий. Кажется, по щекам что-то течёт.