отцовская любовь

На балконе у Киры курится душевно. Сигареты терпкие — дедовы, а сам он спит в другой комнате, мирно похрапывая. Бабушка с почты вернется только через час, может, позже, если в магазин зайдет. Поэтому девочки улавливают счастливые мгновения весны на холодном балконе, выпуская дым от сигарет в лица друг другу и наслаждаясь юношеским бунтарством. У Юли улыбка ломаная, один уголок вверх, другой вниз, но все равно красивая. У нее уши уже красные, ветром из распахнутых окон обожженные. Кира тянется рукой, трет Юлины уши и, убедившись, что те холоднее снега в морозилке, качает из стороны в сторону головой и гонит в квартиру. — Холодно, Юль, — тихо и обеспокоенно. Чикина на это мотает головой и глубже кутается в капюшон худи. Курить вот так умиротворенно и нежно можно только у Киры в гостях, в ее теплой компании, на ее холодном старом балконе. На Юлиных запястьях свежие малиновые синяки, слишком яркие и слишком заметные на бледной молочной коже. Если задрать рукав чуть выше, на предплечье можно заметить царапины от грубоватых ногтей, оставленные в попытке схватить покрепче. У Медведевой сердце кровью обливается. Им по шестнадцать обеим. Юле шестнадцать, а она за такую короткую жизнь не видела ровным счетом ничего, кроме беспрестанных побоев. Кире тоже шестнадцать, и самое страшное, что она за свою короткую жизнь видела, — это то, как с каждым днем тухнут Юлины глаза. — Не холодно. С тобой не холодно, — рядом с теплой Медведевой, на промозглом старом балконе в глазах Юли еще можно разглядеть блеск. До прихода бабушки они тырят у деда еще по одной, шустро затягиваются до колик в легких, шутят тихонько, греются друг об друга. Кира осторожно целует в запястье нездорового цвета, отчего Юля еле заметно дергается, отшучивается неумело, а затем прячет лицо в Кирино плечо и отрывисто шмыгает. Синяки не болят, внутри где-то болит, ноет с такой силой, что на стены лезть хочется, внутренности из себя насильно выдергивать. Медведева вздыхает обреченно, гладит Юлины волосы, шепчет о том, какая она сильная и умница, слез чужих не останавливает, потому что плакать можно и нужно, особенно с ней. Потому что, к сожалению, ничего кроме слез не сделает легче. — Я хочу, чтобы он сдох, — в сердцах выдает Кира, заводя поникшую Чикину в комнату. У той лицо красное, нос сопливый, а мешки под глазами огромные. У нее снова это ебаное выражение лица. Жалости. — Кир, он не заслуживает смерти, — в юной и милосердной Чикиной играет детская любовь к родителю, к милым и радостным воспоминаниям, к моментам, когда ее искренне гладили по макушке, а не таскали за волосы по квартире за безобидную тройку в четверти. — Он хуесос, не спорю, но не хочу, чтобы он умирал. Кира вздыхает. Она не понимает Юлиной жалости. Как минимум трижды на неделе, Медведевой снится, как она в маске палача отрубает голову мужчине с глазами так похожими на Юлины. Бабушка возвращается позже обычного с двумя пакетами еды и новой историей о том, какие же недоброжелатели могут встретиться в длинных очередях на почте. На ужин пюре, сосиски, опосля чай с мармеладом из маленького ларечка рядом с домом. Дедушка Кирин громко новости на телевизоре врубает, Кира пытается перекричать громкость на ящике, рассказывая юморную историю из школы, на что бабушка энергично кивает и делает вид, что слышит абсолютное каждое Кирино слово. А Юля улыбается здешнему уюту, чужой семье, карим омутам рядом с собой, под столом сжимает Кирину руку крепче и игнорирует очередную вибрацию в кармане. Дома ей пизда, а тот, кто сказал, что перед смертью не надышишься — пиздабол, потому что у Медведевой дома Юля дышит полной грудью. Дышит так, будто любит жить. — Точно у меня не останешься? — теребит прядки платиновых волос Кира, бредя по слякоти сквозь дворы, провожая Чикину. — Там восемь пропущенных и дохуя смс, как думаешь, я совсем бессмертная? — пытается привести обеспокоенную и нервную Киру в создание логическими умозаключениями Юля. — Вернулась бы завтра, когда мама уже дома будет, все равно же спокойней. — А чем спокойней? Она же не защитит даже, вздохнет, взглядом своим посмотрит, скажет: «Давайте ссориться не будем, мы же семья». Тем более, она рано с вахты возвращается, как раз я проснусь, а она дома. Может, даже вместе позавтракаем. На подходе к подъезду Кира крепко обнимает Юлю за плечи, шепчет тихое в самое ухо: «Пиши, пожалуйста, я всегда отвечу и приду», а затем оставляет на бледных губах осторожный поцелуй. Чикина давит улыбку, говорит: «Знаю», сжимает Кирину ладошку в последний раз и скрывается в темноте подъезда. Дверь за ней захлопывается, звук шагов уже не слышен, и Кире страшно-страшно. Каждый раз она отпускает Чикину домой, осуждая себя за это троекратно. *** В школе гомон и шум. Валера запрыгнул на подоконник, Маша обжимается с каким-то старшеклассником за углом у туалета, Дарья Ивановна чихвостит детвору за безумную беготню по коридорам. Воздух спертый, цветовая гамма кислотно-голубая. Чикина держится обеими руками за голову и открещивает себя от сильнейшего желания блевануть. На уроке истории Юлю вызывают к доске отвечать домашний параграф. По правде говоря, историчку она любила. Женщина хоть и скучно, но, если вслушиваться, понятно доносила материал. А еще у нее серьги приятного зеленого цвета, как у какой-то доброй ведьмы, они так шли к ее глазам. Карим, как у Киры. — Начинай, Юленька, — по-матерински обращается к девушке учительница, а у той мгновенно внутри что-то режет. Даже чужой человек называет ее «Юленька», пока родной «тварь», «шлюха», «бесполое». Юля домашку учила, тему про Декабрьскую революцию знала «от» и «до», одноклассников не стеснялась, потому что многие из них ее взаправду внимательно слушали, вот только шевелить губами больно, говорить больно, открывать рот больно. Нижняя губа вспухла, чуть побагровела, завтра хуже будет. Но сегодня визуально еще терпимо, с виду можно подумать, что просто ударилась обо что-то слегка. Она начинает. Сквозь боль, сквозь постоянные собственные вздохи, сквозь мерзкое чувство того, что вчера ее снова избили, а мама с утра развела руками на внешний вид дочери и помогла лишь чуть замазать подбородок тоналкой. Медведевой Юля ночью так и не написала, хотя очень хотелось. Хотелось вновь и вновь проклинать отца и наконец согласиться с Кириной жестокой фразой о том, что тот не достоин жизни. Чикина подвергалась домашнему насилию несколько раз в неделю по абсолютно рандомным причинам. Впервые это случилось пару-тройку лет назад, когда Юля после летнего лагеря привезла домой вшей. Из длинных русых волос их было очень тяжело вычесывать, поэтому совсем молоденькая Юля самостоятельно решила, что обрежет волосы. Паразиты из волос были успешно выведены, а вот злость в отцовском сердце поселилась крепче любого паразита. Она получала за короткую стрижку, за любое «нет» в его сторону, за трояки, за неотвеченные вызовы на телефоне, за неподметенные полы, за попытки дерзить, а также за подозрение в том, что девчонка, к которой Юля ускакивала в любой удобный и неудобный момент, не просто подруга. Слова из горла комом вываливались, превращаясь в невнятную кашу, но Чикина с титаническим трудом заставила себя закончить монолог про несчастных декабристов. Историчка с облегчением ставит Юле заслуженную пятерку в дневник и провожает ту жалостливым взглядом до парты. У Чикиной губа разбита, на подбородке тональное средство скаталось, по-хорошему, Нина Аркадьевна должна поинтересоваться у ученицы, все ли нормально у нее дома, и, если нет, принять меры. Но отец Юлин ремонт кабинета полностью оплатил, помог реконструировать актовый зал и на день учителя с Чикиной от себя всему женскому персоналу маленькие букетики с цветами посылал. Поэтому добрая и святая, в глазах Юли, Нина Аркадьевна по-плохому закрывает глаза на разбой в семье ученицы и тактично молчит. Цена Юлиного здоровья — пять белых роз на педагогический праздник для Нины Аркадьевны. За партой Юля пишет Кире в мессенджере, хвастаясь отметкой по истории, пишет, что соскучилась, пишет, что после школы к ней заглянет, а та в ответ стикеры милые шлет. Начало апреля холодное выдалось. Уши мерзнут, пальцы тоже, синяки на запястьях чешутся. Юля со школьных ступенек сбегает, вдыхая весеннюю свежесть, у одноклассника, который активно поддельной фотографией паспорта в телефоне пользуется, две сижки стреляет. Для себя и для Киры. Для того, чтобы ее дедушка в пачке своей старинной сигарет не обсчитался, чтобы на Медведеву в случае чего не ругался. А он и так на нее не ругается, и бабушка тоже. Они у нее хорошие, любящие и никогда в жизни не били. Юля ждет Киру у остановки около ее дома, переминаясь с ноги на ногу, зубами друг об друга постукивая. В портфеле, помимо учебников и тетрадок, снеки Кирины любимые, с сыром. А в голове пара новостей о вчерашнем вечере, о которых говорить совсем не хочется, но и умолчать не удастся. У Медведевой рюкзак ярко фиолетовый, волосы платиновые в тугой хвост, выражение лица «всех уничтожу, кроме Юли Чикиной», сведенные к переносице брови и острые скулы. Ее, выходящую грозно из автобуса, не заметить невозможно. Кира улыбается, замечает Юльку моментально, глаза ее бледно-голубые, наушники в ушах, топорщащихся, стрижку короткую и губы… Блять, и губы. Медведева подходит к девчонке ближе и осторожно в лоб прохладный целует, не стесняясь бабуль на остановке стоящих. В голове вместо тысячи вопросов, тысяча оскорблений и слов ненависти. Кира его ненавидит. Всем сердцем ненавидит. Так сильно, что зубы друг о друга скрежещут, а желваки ходуном, так сильно, что за его убийство она готова отмотать хоть пожизненное. А Юлю любит. Любит так, что в уголках глаз слезы от обиды и бессилия. Любимую Юлю дома уже на протяжении нескольких лет пиздят, а та любую попытку Кирину вытащить ее из этого дерьма пресекает и смотрит взглядом своим строгим. — Как учеба? — Юль, я тебя домой сегодня точно не пущу, — игнорируя Юлино любопытство, вопросом на вопрос отвечает Медведева. Юля слегка улыбается, Киру за руку берет, в сторону ее дома их разворачивая, и размахивает руками, сцепленными в замок. Медведева сняла с языка. Еще утром, после маминой «поддержки и защиты», Юля решила, что домой не пойдет. — Не пускай. На кухне чай с чабрецом, снеки сырные распакованные, творог обезжиренный, дедушкины рассказы про армию раньше, его ласковое «Юлёк», в обращении к Чикиной, Кира, что глаз грустных с нее не спускает, по тыльной стороне ладони большим пальцем гладящая. — Какую он на этот раз причину выдумал? И что конкретно произошло? — обеспокоенно и на полтона тише произносит Медведева, заводя Юлю к себе в комнату. Чикина только вздыхает, снова проводит пальцами по гематомам на запястьях, что долго еще заживать будут, головой из стороны в сторону мотает и улыбается, как настоящий злодей. — Я «уебище», потому что не отвечала на звонки, потому что он, видите ли, беспокоился, что со мной. «Лучше бы сдохла в утробе», потому что мама утром приедет, а у меня комната не убрана. А главное, «скажи спасибо, что не в глаз» после того, как уебал по подбородку с кулака… — Это пиздец, Юль, — брови от злости вскидывает Кира. Руки сжимаются в кулаки сами собой. — Да ведь причина все в том же. Я ему отвечаю, типа, знаешь, смею что-то сказать в свою защиту. Вот он чучело, конечно, вырастил. Я хуею, — улыбка на лице Юли растет, становясь более нервозной и злой. Проговаривая вслух отцовский разбой, в Чикиной не остается сил на милосердие. Она рассказывает и как, войдя в дом, она с порога пощечину получает, и как ее, хватая за затылок, в комнату ведут, и как в кресло толкают, что она локтем больно ударяется, и как орут в лицо, роняя на кожу водопад слюны, и как оскорбляют для отца непозволительно, и как на вопрос: «Тебе самому норм со мной так обращаться?» получает удар, от которого темнеет в глазах, и то, как моментально во рту вкус железа появляется, и то, что на линолеум капает несколько капель крови из разбитой губы. — Он… он такая мразота ебливая, просто сволочь, хуйло конченное, — повышает голос Кира, подрываясь с места. Спокойно выслушивать рассказы Юли о такой гадкой несправедливости не выходит, ноги выхаживают круги по комнате, а руки хватаются за голову. — Как? Просто как можно быть таким уебком? За что? За что в твоей жизни это наказание? Юля, милая, — Медведева опускается на колени около сидящей на кровати в прострации Чикиной, — пожалуйста, давай напишем заяву, давай обратимся в органы, чтобы его родительских прав лишили. Я не хочу такой судьбы для тебя, слышишь? Посмотри на меня. И Юля смотрит. Пустым, обреченным, надломленным взглядом. Говорит свое глупое: — Нет. — Блять, Юль… — Он мой отец. Я не хочу, чтобы его зажали. Мне с ним полтора года осталось дожить. Всего лишь полтора года. — Солнце, пойми, это не «всего», это «целых». Почему ты эту гниль жалеешь? Он тебя за это время так изувечить может. Нельзя так долго ждать, надо сейчас от него бежать, в ближайшее время, Юль. В душе Юли столько наивности, добра и веры, что она все выдержит, все жестокие испытания на своем пути вытерпит. Она ненавидит родителя с той же силой, что и Кира, но батя родной и в детстве водил на аттракционы. — Я что-нибудь придумаю, Кир, обязательно, — Юля гладит платиновую макушку тонкими пальцами и целует в волосы невесомо. — С мамой поговорю. Только давай сейчас прекратим это обсуждать, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Кира Юлино лицо в свои ладони обрамляет, глаза в глаза смотрит, чуть не плачет, на губы смотрит таким взглядом, что у Чикиной под легкими щемит. Нижняя губа пухнет сильнее, позже Кира незаметно стащит из гостиной аптечку бабушкину, как они делали обычно, чтобы родные не задались лишними вопросами, зачем она, надыбает там средство против отека и сделает Юле компресс. А пока она осторожно целует ее в верхнюю, приглаживая волосы за висками, целует щечки пухлые, гладит плечи, предплечья, запястья осторожно и утопает в глубокой печали. Чикина самостоятельно стаскивает с себя футболку, в командном тоне подставляет ключицы острые под поцелуи, бока впалые под них же, предлагая Медведевой временно забыться. Кира обсыпает поцелуями любимое тело и принимает Юлино предложение. Вечером маме кинуто маленькое смс:

«Не ждите, останусь у подруги»

А затем добавлено:

«Надеюсь, ты тоже ненавидишь его за то, что он делает»

«Ждем завтра» Чикина смотрит на безразличное короткое сообщение, поджимая губы, намазанные восстанавливающей мазью, трет глаза с подступающими слезами и крепко обнимает Медведеву, утыкаясь ей в плечо. У Киры очень красивый профиль и бархатная хрипотца. Чикина обожает, когда та читает вслух, поэтому параграф по географии, который бы в одиночестве Кира никогда бы даже не открыла, остается прочитанным от начала до конца. Неделя пролетает незаметно. Уроки, перемены, тупые одноклассники, подружки, рассуждающие о парнях и тусовках по репосту. Кирина квартира теплая с бабушкой и дедушкой, холодная и ненавистная дорога до дома, где мама, вечно квелая, где отец, зубы скалящий, но руки не распускающий при матери. Держится, как может, по нему видно. Видно, что раздражает, что Чикина дома не обедает, до ужина заявляется изредка, днем забегает только тогда, когда что-то нужно из комнаты своей захватить. Видно, что раздражает внешний вид: толстовки объемные, кроссовки мальчишеские, волосы ежиком, растрепанные, глаза наглые. Кирин дом — Юлин дом. Здесь чужие родители, будто бы ее собственные. Понимающие, оберегающие, смешные. У Киры дома обогреватель есть и плед цветастый. Вечерами они под него забираются, греют друг об друга ноги, смотрят видосики уморительные и рассуждают о великом. У Медведевой глаза красивые, в душу устремленные, но самые горестные, когда встречают на своем пути результаты артуровской отцовской любви. У Юли глаза только с Кирой приобретают прежний еле заметный огонек. Мама уезжает на вахту обратно сегодня вечером. Последние мгновения Юли, пока ее тело останется нетронутым. От Киры она уходит рано, еще шести нет, попросила не провожать, плетется до дома на полусогнутых, предвещает, что диалог с мамой не склеится, та снова заведет старую шарманку о важности полной семьи и о том, что отец не такой уж плохой. От горьких мыслей во рту слюна вязкая. Мама не умеет быть настоящей мамой. Чикиной отвратно. Дверь в квартиру она отворяет осторожно, оглядывается по сторонам, разувается тихо-тихо, обеспокоенная тем, не вернулся ли батя с работы раньше времени. Мать в спальне вещи в сумку дорожную запихивает, откладывает нужное и ненужное. Ну и угораздило ее выбрать себе работу с постоянными отъездами из дома. Иногда складывалось ощущение, что это она специально, чтобы всего ужаса, происходящего дома без нее, не видеть. — Мам, — тихое и жалостливое. Вот женщина со спины стоит, стройная, темноволосая, родная и своя. Ее хочется прижать к себе и долго-долго ронять слезы ей на грудь. — Не уезжай, пожалуйста. Женщина оборачивается и взглядом смотрит совершенно обыкновенным. В нем ни капли сострадания или взволнованности. Ровный взгляд. — Ты чего это, дочь? — ни один мускул на лице ее не дрогнул. — Знаешь же, работать еду. — Ты ведь тоже на самом деле от него сбегаешь? — Юля облокотилась на косяк двери и ковыряет носком трещину в линолеуме. Маме хочется всю правду в глаза выплюнуть, чтобы та хоть чуть-чуть мыслить разумно начала. — Не говори глупостей, — строго и раздраженно. — Это только ты от нас сбегаешь, приходишь под ночь, иногда и ночью остаешься незнакомо у кого, дома не ешь, а я ведь всю неделю готовила, старалась… — Я, по-твоему, по приколу домой идти не хочу? — на глазах проступают слезы. Вот зачем сейчас маме что-то объяснять и доказывать, она ведь сама знает, сама понимает, но может только отмахиваться и глаза закрывать. Только скрывать следы преступлений мужа, оставленные на лице собственной дочки, тоналкой. Чикина вскидывает подбородок вверх, в глаза родные заглядывает, хочет увидеть там хоть какую-то эмоцию. — Я этого выродка видеть не хочу, мама. Я хочу, чтобы он исчез. Мама, я больше не хочу ходить с этим. Юля рукава закатывает, оголяя синяки бледно-желтые, почти сошедшие, царапины, почти испарившиеся, вертит головой, показывает еле заметный рубец на подбородке и припухлость на губе, что даже спустя неделю еще не прошла. — Ты уедешь, это ведь продолжится. Всегда продолжалось. И разговоры с тобой я уже такие проводила, и просила, и умоляла, и в ноги кидалась. Услышь меня сегодня, мам. Я не знаю, сделай хоть что-то. У женщины в глазах уныние. Конечно, она обо всем знала. Знала и о том, что без нее ситуация только обострялась. — Юль… Чикиной больно и обидно. Мать снова ничего не сделает. — Объясни мне давай снова. Почему ты это допускаешь? Почему ты до сих пор с ним? — Юля срывается на истошный крик. Обычно она не открывает душу матери, но, наблюдая со стороны за Кириными бабушкой и дедушкой, она поняла, что даже слабослышащим можно что-то вталдычить. — Это семья наша, — мамино коронное. Юля другого не ожидала, нервозная ухмылка снова появляется на ее лице. — Мы в достатке живем, отец и на будущее тебе откладывает, на учебу тратится, еда всегда в холодильнике, ремонт у тебя в комнате, одёжа новая. Мне куда от него уходить? К кому? К чему? К какой жизни? — Я правильно понимаю, что тебе материальное благополучие важнее здоровья и безопасности дочери? — Чикина уже смеется. Мать смехотворна и либо глубоко глупа, либо глубоко несчастна. В ответ молчание и, о, боже, наконец-то, виноватые глаза. — Мам, ну ты в общем молодец, че. Продолжай стоять на своем. Жди тогда, когда он меня забьет так, что я в инвалидном кресле окажусь, или жди, что в какой-то день все мои вещи отсюда резко исчезнут. В голове неожиданно возникает флешбек трехлетней давности. Ночь, ватное одеяло, температура под сорок, тазик около кровати и стакан воды. Снятся какие-то тяжелые абстрактные сны, веки весят тонну. Из сна Юлю вырывают приглушенные стоны матери за стенкой и глухие звуки ударов тело об тело. Первые мысли тогда: «Я болею, нашли идеальное время для ебли». А потом неожиданно стоны сменяются на страшный хрип, за которым следует отчетливое удушливое «пусти». Он ее душил. Юлю озаряет за мгновение. Мать сама его боится. — Я что-нибудь постараюсь сделать, — тихое и неуверенное от матери. Юля глазами изумленными на нее смотрит и не верит, что она вообще оказалась способна такое сказать. Хочется ответить ей хоть «спасибо», но гордость и обида на нее не позволяют этого сделать. Чикина кивает только и в комнате скрывается. Отец придет часа через два. В школу на следующей день подниматься очень трудно. Болит все тело, в особенности ребра и бока. На встревоженные сообщения Киры Юля отвечает короткими «люблю», давая Медведевой понять, что такое обсуждается только у Киры в гостях, только в безопасности. Апрельское солнце стало лупить в глаза еще ярче, лужи почти все высохли, а снег остался только в тенистых участках. Ветер все еще холодный, задувает под тонкую куртку и в широкие штаны. Сегодня Медведева встречает Юлю у ворот школы, хотя обычно возвращалась с учебы позднее Юли с учетом дороги на автобусе. По Чикиной понятно все сразу. Плетется медленно, еле переставляя ноги. Боль раздается по всему телу, единственное, о чем сейчас мечтает Юля, лечь. Просто лечь и сдохнуть. — Я его заставлю кислоту пить, — скалит зубы Медведева, разглядывая совсем не здоровую Чикину. Та подбредает к ней медленными шажками и всем телом на шее виснет, прижимаясь вплотную. От Киры пахнет весной и вишневой жвачкой, которую обычно Чикина жевала через силу, если ей предлагали, очень уж невкусно, но сегодня даже этот запах радовал. Медведева рядом, а, значит, уже все хорошо. — Ты сбежала с последнего урока, чтобы ко мне приехать и встретить? — интересуется у самого уха Юля, притираясь к нему щекой, на что получает положительный кивок. Кира пытается приобнять Чикину со спины, но та дергается и выдыхает тяжело. — Болит, Кир, не надо лучше трогать. И душа Кирина наполняется яростью. По дороге к дому они заходят в магазин, и Медведева покупает кучу любимых Юлиных вкусняшек на все деньги с карманных расходов, выделенных ей на неделю вперед. Дома Юля шепотом под чай и кремовый торт тревожно и быстро рассказывает о том, как ее запинал батя, как только дверь за мамой закрылась. Бил за то, что Юля соизволила сообщить матери, как ей плохо, за то, что «ах, я такой уебок, значит?», за то, что «жить тебе со мной не нравится?», за то, что мать впервые осмелилась попросить не бить. Мамой Юля в душе гордилась. Наверное, она сделала все, что было в ее силах. Лучше бы, конечно, ушла от него вместе с Юлей, но кишка тонка. Чикина подозревала, что разговор с ней ничем хорошим не обернется. А Кира, наоборот, возлагала большие надежды на Юлину маму. Девчонка тараторит быстро, перескакивая с момента на момент, чтобы скорее отделаться от этой темы и не возвращаться к ней больше никогда. Кира молчит и кивает обреченно. Она твердо решила, что жить так Юля больше не будет. Она ей не позволит. У Медведевой план рождается, и она сделает все, чтобы его исполнить. После чаепития они уединяются в Кириной комнате, забирая с собой две пачки чипсов и апельсиновый сок. На ноуте включают что-то легкое, беззаботное и веселое. Чикина тихонько посмеивается, все пытаясь улечься в позу, в которой ей не будет больно. Кира гладит ее по волосам, целует в лоб и в каждое свое движение вкладывает максимум любви и заботы. Чуть позже Кира снова незаметно прокрадывается к шкафу в гостиной и выуживает из аптечки йод и заживляющую мазь. На самом деле ей очень страшно увидеть то, что у Юли под футболкой. Она боится увидеть там то, что уже успела себе представить. Вернувшись в комнату, Кира видит, как сонная Юля потирает глаза, а на все Кирины просьбы обработать раны машет рукой, говоря: «Давай часик посплю и намажешь». Медведева негодует, но читать нотации Чикиной, которая ночью пережила лютейший пиздец, нет никакого желания. Юля мирно посапывает, держа себя одной ручкой за бок и подогнув ноги к себе, будто ей и сейчас больно. Кира зло мотает головой, тяжело вздыхает и чувствует ком в горле. Слезы из глаз литься начинают бесконтрольно. Трясущимися руками Кира осторожно перекладывает руку спящей Юли, стараясь не разбудить, и аккуратно подгибает края футболки. Увиденное заставляет прийти в настоящий ужас. Гематомы на боках, алые синяки на ребрах, продолжающиеся даже под топом, россыпь бордовых кровоподтеков на спине. Ее любимую, самую замечательную, добрую и абсолютно искреннюю Юлю безжалостно пинал ногами родной отец. Без сожаления и чувства вины. Без совести и разума. Со злостью, яростью и агрессией. Родной, сука, отец. Сдерживая слезы, Кира открывает камеру на телефоне и фотографирует свежие Юлины раны. Ее нужно вести снимать побои в участок, но та запротестует, расплачется и никуда не пойдет. Фото она добавляет в скрытое и ни за что не расскажет Юле, что она собралась с ними делать. После Юлиного сна Кира рисует на спине своей девушки йодную сеточку, некоторые особо пострадавшие участки обрабатывает специальным раствором и мазью. Юля уже не стесняется показывать Медведевой результаты отцовской любви, расслабляется под ее руками и благодарно принимает помощь, иногда приглушенно попискивая. Вечером бабушка кормит девочек запеченной картошкой с мясом, предлагает свойский компот, гладит Юлю по руке, пока та ест, и Чикиной кажется, что Кирина бабушка обо всем догадалась. Кира улыбается на Юлин вопросительный взгляд и подкладывает ей в тарелку еще мяса из своей порции. — Сама ешь, а то голодной останешься, — пытается насадить на вилку еду Юля, чтобы переложить ее обратно Кире. — Когда я кушаю, я никого не слушаю, — дразнится Медведева и отодвигает свою тарелку подальше от Юли, давая понять, что мясо обратно она не примет. Милые пенсионеры напротив посмеиваются, на девчонок глядя, и вторя Кире, подливают Юле в стакан компота. Чикина пыхтит, возмущается, но съедает и выпивает абсолютно все. Когда после трапезы девушки собираются обратно в Кирину комнату, бабушка окликает внучку на пару слов. — У Юлечки проблемы в семье какие-то, да? — взгляд у старушки мягкий и добрый, она для Юли только счастья хочет и безопасности. Кира жмется, пальцы ломает, понимая, что от чуткого бабушкиного взора не скрылось плачевное Юлино состояние. Вздыхает только в ответ на вопрос. — Может, она у нас поживет пока? Кирочка, мы ведь хоть и старенькие, но не слепенькие совсем. Видно, когда у человека все плохо. Я ведь как лучше хочу, — произносит проницательно пожилая женщина. Кира чуть улыбается, обнимает бабушку за плечи и говорит: — Я тоже хочу, чтобы Юля здесь жила. Так и правда лучше будет. Я с ней еще поговорю. Женщина кивает и слышит, как у той дрожит голос. В комнате Юля разглядывает Кирины тетрадки, которые она достала из рюкзака, и тыкает пальцем в четверку за диктант, радостно-радостно улыбаясь. Медведева готова дышать этой улыбкой. Ко времени, когда Юля обычно собиралась домой, у нее немного поднялась температура, отчего Чикину снова склонило в сон. Медведева осторожно гладит Юлины волосы, вдыхая запах полюбившегося шампуня, как замечает, что телефон у Чикиной начинает недовольно пиликать. На экране сообщения от отца одно за другим. Кира тянется за назойливым телефоном и, разблокировав экран, пишет Юлиному отцу спокойное и выдержанное:

«Температура поднялась, на улицу в дождь не пойду» «Останусь у подруги на ночь»

В след еще несколько недовольных навязчивых непринятых звонков от отца, а потом холодное и злое: «Ок» Кира спокойно откладывает телефон на место, немного корит себя за то, что проявила такое самоволие, но потом гордится собой, глядя на умиротворенное выражение лица Юли во сне и на ее ровное дыхание. Это называется спасение, а не самоволие. — Набирайся сил, солнышко, — произносит Медведева и целует спящую Юлю под основание ушка. Сегодня ночью Юля Чикина точно в безопасности. Следующие пара дней проходят в более или менее сносном формате. Юля почти не разговаривает с отцом, а тот почти ее не пиздит. Только одна небольшая странность происходит на следующей день после ночевки у Киры: мужчина кидает Чикиной на стол пачку противовирусных. Юля смотрит на них удивленно, а затем заключает логическую цепочку. Наверное, подумал, что у Юли жар из-за простуды поднялся, а не из-за того, что предыдущей ночью ее нормально так отмудохали. Медведева вынашивает в себе затею самостоятельно явиться в участок ровно два дня. Обыскивает весь интернет в поисках информации о том, хватит ли фотографий в качестве доказательств постоянных избиений. Даже если и не хватит, решает, что перевернет весь полицейский участок и добьется от них хоть каких-либо действий. Ведь даже в фильмах показывают, как соседи жалуются на жестокое обращение с детьми, слыша крики за стенкой. Но прежде Медведева хотела увидеть врага в лицо. Заглянуть в глаза этому дерьму, представиться соседкой и намекнуть, что слышит шум за стенкой, может, хоть так испугается. Мужчину Кира караулит у работы. Единственное место, где Кира бы могла его застать. Курит дедушкину терпкую, прислонившись к дереву плечом и выжидает, как матерый следак. В кармане то и дело сжимает зажигалку, чтоб в случае чего удар был тяжелее. Юлин папа работал в офисном здании рядом с местным ТЦ, поэтому особых вопросов, почему вдруг соседка его встретила именно здесь, возникнуть не должно. Он выходит в восемь с небольшим с кожаным портмоне в руке и в свободном черном пальто, чуть лысоватый, с легкой небритостью. Вживую Кира видит его впервые и ахуевает с того, как такой состоятельный и деловой дядя может быть настолько свирепым домашним тираном. На фотках в Юлиной галерее, что она показывала, он всегда в домашнем, простом и в носках, потому не внушает уважения. Уважаемый дядечка медленно бредет к машине, уже нащупывая в кармане ключи. Кира, опомнившись, выходит из ступора и на оцепеневших от волнения ногах двигается в сторону своего недруга. Кулак в кармане сжимается с новой силой, подходя ближе, волна ненависти охватывает Медведеву все крепче. — Извините, Артур? — в спину басом произносит Медведева, ожидая встретиться взглядом с человеком, которого бы собственноручно придушила. Брови сведены к переносице, желваки ходят ходуном, дыхание сбивается. Мужчина оборачивается, и Кира наконец видит лицо этого ублюдка, собирая в себе всю волю, чтобы не харкнуть в него. — Да, я, что такое? — не выдавая ровно никакой эмоции, произносит Юлин отец, перекладывая ключи от машины из одной руки в другую. — Вы ведь живете на Баумана, 7, 59 квартира, верно? — в ответ озадаченный кивок. — Так вот, я из вашего подъезда и очень часто слышу, как вы пиздите вашу дочь. Выражение лица из недоуменного сменяется на хитрое и саркастичное. Мужчина вскидывает подбородок вверх, смотря на Киру сверху вниз надменным взглядом. — И что же вы хотите, соседка? — За такое сажают, это так просто, к слову, — скалится в ответ Медведева, в ответ вскидывая брови и зло выдыхая через нос. «Держи себя в руках», — в голове набатом. — А ты ведь не соседка, а та самая «подружка» Юлина, верно? — смеется зло мужчина, выпучивая глаза. — Да чего, думаешь, не вижу, как ты сдерживаешь себя, чтобы мне не всечь? Смешная ты. Кира в словах и чувствах теряется. Моментально охватывает страх такой, какой, наверное, каждый раз испытывала Юля, видя обидчика. — Я же сказала, кто я… — Тебе самой-то норм чужих дочерей к такой грязи склонять? Вы — отбросы общества, хватайтесь, не хватайтесь друг за друга, все равно никогда вас не примут, немытые блядские пезды. Я бы тебя сжег, хотя стой, сначала бы избил до полумертвого состояния, потом обоссал, а потом сжег, сука. У Медведевой злость, разрывающая, к горлу подкатывает. Рука сама из кармана вылетает с плотно сжатой жигой внутри. Кире не хватает ровно одной секунды, чтобы нанести удар в челюсть, мужчина опережает точным попаданием в солнечное сплетение. Киру сгибает пополам, а Юлин отец хватает девушку за шею сзади, не позволяя разогнуться. — Я ей жизнь подарил, а ты, блять, лесбиянку из нее сделала, — шепчет в самое ухо, приближаясь к Кириному лицу. — Если увижу, пизда и тебе, и ей. — Иди нахуй, мразь, — все-таки вырывается из чужой хватки Медведева, отходя на безопасное расстояние. На глазах слезы обиды за Юлю. Мужчина еще раз бросает на Киру презрительный взгляд, а затем садиться в машину, быстро захлопывая дверь. — Подарил, блять, а теперь в фарш превращаешь?! — вдогонку закрывающейся двери кричит Медведева, а после провожает ненавистным взглядом удаляющийся автомобиль. До участка Кира едет на такси, по новой прокручивая в голове слова Юлиного отца. Именно Кира обрабатывала Юлины раны, целовала в лоб на ночь, обеспечивала покой. Именно Кира. Не отец, который эти раны и наносил. И это он ей жизнь подарил? Ебать, точно Иисус. Визит в органы для Медведевой увенчался успехом. Они и фото приняли, как доказательство, и выслушали с участливыми грустными глазами, и пообещали послать следователя к Юле домой на следующий день. Добрая женщина даже по руке Киру погладила, когда та на нервные всхлипы при рассказе сорвалась. Она пообещала, что все будет хорошо. А Кира ей поверила. Отец возвращается смурной и недовольный, словно сделка у него какая на работе не вышла, или голубь дорогое пальто обгадил. Юля видит через тонкую щелку свет в коридоре, замечая за собой автоматически ускорившийся пульс, и плотнее натягивает наушники. В голове сразу гурьба мыслей, за что бы ее сегодня могли побить, но причин в мыслях Чикина не находит, потому продолжает сосредоточенно доделывать доклад на ноуте. Мужчина заходит в комнату без стука и с покер-фейсом встает посередь. Смотрит на Юлю выжидающим взглядом и молчит. — Привет, — стаскивая наушники, буркает Юля в его сторону и смотрит на него с ответной молчаливостью. Батя пододвигает к Юлиной кровати стул на колесиках, садится рядом, поднимает глаза к потолку, словно что-то взвешивая в своей голове, говорит: — Давай вот поговорим с тобой, как отец с дочерью. Тебе какие люди нравятся? — В плане? — хмурит брови Чикина, ничего не понимая. — Ну типаж тебе какой нравится? — Не знаю, самый обычный типаж, — все еще не выкупая странностей отца, неуверенно произносит Юля. — Ну там, допустим, блондинки с тугими хвостиками на затылке, кареглазые, худые, будто героином обколотые? — спокойное выражение лица у отца медленно меняется на злорадное. У Юли по спине бежит череда мурашек, а сердце начинает биться с такой силой, что кажется, сейчас выпрыгнет. Тело охватывает жаром, а каждая рана начинает ныть. Он узнал про Киру, он узнал про Киру, он узнал про Киру. — Че молчишь-то, Юль? — уже повышает голос мужчина, наклоняясь корпусом к Чикиной. — Не угадал разве? Не лесбиянка ты? Юля округляет глаза и принимает решение пиздеть до последнего. Пиздеть, пиздеть, пиздеть, чтобы не начали пиздить. — Я вообще не понимаю, о чем речь, пап… В ответ на это ее молниеносно прикладывает затылком о стену. Юля взвизгивает. Голова кружится, а боль в задней части головы резко раскатывается по всему телу. — Я тебя, как воспитывал? Че, нравится пизду лизать? Нравится? Ты потом этим ртом со мной за одним столом ешь, шлюха. Второй удар головой об стену. Из глаз слезы боли. Юля хватается за отцовскую руку и изо всех царапает ее, заставив ее отдернуть. — Это моя жизнь, моя ебанная жизнь. Я выбираю, как мне жить, с кем быть, кем мне быть! Отъебись от меня, не трогай, не приближайся. Я ненавижу тебя. Я тебя терпеть не могу, — Юля срывается на крик и выдает самые правдивые и искренние слова, что скрывались в глубине души. У мужчины души точно не было. Папа, что вел Юлю за ручку в первый класс, хохочет в голос, отходит от Юлиной кровати и делает то, от чего у Чикиной темнеет в глазах. — Во-первых, это мой дом, и, пока ты в нем живешь, я имею право выбирать за тебя твою жизнь. Во-вторых, я по дороге домой думал о том, что твоя девка на парня похожа очень. Одежда такая, повадки, взгляд. Так, может, не все потеряно, Юль? Может, тебе парни нравятся? Сомневаешься? Может, мужчину тебе настоящего показать? — эмоционально басит отец, смеряет взглядом напуганную Юлю и опускает руку на ремень. На кожаный, лакированный, красивый ремень, который Юля вместе с мамой выбирала ему на Новый год. Тянет на себя, вынимая из петель, а затем из пряжки. Двигается пальцами к ширинке… Юля вжимается в стену, глядя на отца ошарашенными глазами. Страх сковывает все тело, затылок саднит, руки дрожат. Из глаз льются слезы, а сердце колотится. Так сильно колотится. Дышать тяжело. А изо рта тихое, невинное, обреченное: — Ты дочь свою изнасиловать собрался? А затем Юля рыдает, истошно воет, вжимаясь в самый угол своей кровати, по-настоящему боясь отца. — Ты че, ебнулась в конец? — будто из транса, выходит Юлин родитель, застегивая ширинку и вдевая обратно ремень, продолжая все также стоять в центре комнаты. Глаза у дочери полны такого пронзающего страха, что мужчине самому становится страшно от мысли, какая картина только что предстала в Юлиной голове. От понимания, что своим незамысловатым действием он перечеркнул все счастливое прошлое, что связывало его с дочерью. — Я пошутил, Юль. Припугнуть хотел, сжестил. У Чикиной ноги дрожат. Она бросает в отца книгу с полки, затем еще одну, затем еще, замахивается тяжелым ноутом и слышит первое в ее жизни: — Прости. У Юли на языке единственное: «Не прощу», так и просящееся наружу, но она себя сдерживает, дожидаясь, пока отец закроет за собой дверь. Смотрит на ноутбук в руке, а затем прижимает его к груди и обнимает, представляя на его месте Киру. В груди больно, легкие бьются о ребра от частого дыхания. С верхней полки шкафа Чикина достает альбом с детскими счастливыми фотографиями и рвет каждую, не жалея ни капли. И ту, где папа ее на закорках тащит в зоопарке, и ту, где он Юле нос в винегрете испачкал, и ту, где они вместе с мамой папу в щеки с разных сторон целуют. У Чикиной не остается ровно ни одной причины жить с этим человеком под одной крышей, есть с ним за одним столом, видеть его сонную рожу каждое утро, терпеть его тяжелые кулаки. Пошутил. Пошутил, блять. Спасибо, папаша, действительно, весело вышло. Юля пытается остановить слезы, вытереть сопли, справится с тремором, охватившим все тело. Вещи, расставленные и разложенные по всей комнате, злят. Им не место в этой комнате. В комнате, где ремонт делал отец. Юле здесь не место. В полнейшей прострации Юля набирает номер человека, который заменяет солнце даже в самую хмурую погоду. Кира поднимает трубку после двух гудков, а потом у нее сердце в пятки падает. Юля надрывно плачет с той стороны провода, не находя слов, а, когда, находит, уже у Медведевой в глазах темнеет. — Он мне изнасилованием угрожал, — совсем тихо, не веря в эту жуткую правду, произносит Юля. — Потом сказал, что пошутил. Прикинь, сжестил, говорит. С той стороны звонка Юля слышит Кирин вой. — Уходи оттуда прямо сейчас, слышишь, солнышко? Я тебя встречу. Я уже собираюсь, Юль. — Нет. Нельзя сейчас. Ночью, когда он спать будет. Я выйду тихонько. Еще надо вещи собрать. Мне ведь можно у тебя остаться? — Конечно, зайчонок. Живи у меня, пожалуйста, это я тебя просить должна, оставайся и живи… Они назначают встречу на два ночи в Юлином дворе. Кира бьет себя по щекам от подступившей к горлу вины. Зачем она решила этому обмудку в лицо взглянуть? Думала, напугает? Ха, напугала. Так напугала, что тот родной дочери не побоялся членом пригрозить. Кира в своих глазах такой смехотворной малолеткой предстает. Такой тупой, взвинченной, самонадеянной малолеткой. Слезы обжигают щеки. На экране блокировки веселая и беззаботная Юля, которая прошлым летом решила на яблоню сухую забраться, а на одной из веток зацеп сделать. Тоже взвинченная, самонадеянная и до безумия красивая. На Киру сквозь камеру смотрит и улыбается. Медведева целует экран телефона и надеется только на единственное. На то, что Юля уже скоро будет с ней. Целая и невредимая. Сборы проходят в агонии. В дорожную сумку летят тетрадки, учебники, детские альбомы и скетчбуки, одежда, носки без разбора: чистые, грязные, с дырками, с парами и без пар, груда ненужной мелочевки, собранная с полок, летние кеды, которые Юля вот-вот уже наденет. Из шкафа достает огромную папку с документами, там у нее и полис, и загран, и трудовая, в которой уже пара меточек с подработок. Из-под тумбочки, стоящей в углу комнаты, выуживает плотно набитый конверт с накоплениями. Немного, но хватит на первое время, пока не найдет работу, удобную для совмещения со школой. Юля вот-вот выскочит во взрослую жизнь. Вот-вот начнет эту жизнь уже отдельно от этого дома, отдельно от отца. Вместе с Кирой. Осталось только дождаться назначенного времени, удостовериться, что батя храпит в спальне, и выбраться незамеченной. Следующие пару часов ожидания в голову лезут различные вязкие воспоминания. С дачи, когда отец водил на рыбалку, а мама потом весь день возмущалась, что Юля всю одежку перепачкала в иле. С отдыха в Анапе, когда каждый день был таким солнечным, а каждый купленный папой молочный коктейль — самым вкусным. Потом в голову лезет Кира. Юля вычерчивает ее образ в мыслях, оглаживает его влюбленными глазами и вздыхает от понимания того, что сейчас она сидит на нервяках в одиночестве в своей уютной теплой комнатке и винит себя в произошедшем. Зимой на ветре у Медведевой слезились глаза и нос краснел, сейчас, наверное, также выглядит. «Ну ничего, придем ночью, и уже плакать будет не из-за чего, » — про себя заключает Чикина и чуть воодушевляется предстоящей авантюрой. Далее Юля немного размышляет о том, как же жаль, что у папы выходной именно на следующий день. Если бы он, как всегда, убрался на работу, Юля бы спокойно ретировалась из ненавистного места без волнения о том, что же произойдет, если вдруг он проснется. На часах 01:50, и у Юли бешено бьется сердце. Кира уже пишет о том, что в двух минутах от Юлиного дома, а за стенкой отчетливо слышится отцовский громкий храп. На цыпочках Чикина осторожно выходит из своей комнаты с огромной сумкой пожитков. В коридоре пахнет мужским тошнотворным парфюмом и недавно сготовленными пельменями. В полутьме родная квартира страшнее любого ночного кошмара. Юля аккуратно вдевает ноги в обувь, снимает курточку с вешалки, оглядывается на спальню и впопыхах тянется к связке ключей, лежащей на краю комода. Руки предательски трясутся, а заветная связка, тоже предательски, неприкаянно падает на пол. Юля матерится сквозь зубы, но чувствует, как по хребту прокатывается вихрь мурашек. В темноте ключи теряются где-то среди обуви, а из спальни уже не слышен храп. Чикина моментально подхватывает ключи, оказавшиеся у самой двери, холодными пальцами перебирает, подбирая нужный, и, уже вставляя ключ в скважину, слышит за спиной чужое дыхание. — Сбежать решила, дура? — хватают за капюшон и с силой тянут на себя, отчего Юля не удерживает равновесие и почти валится с ног, но тут же вырывается и отпрыгивает вглубь коридора. — Отпусти меня по-хорошему, и я никому не расскажу, что ты сегодня сделал, — с мольбой произносит Юля, умирая от страха, и тянется рукой к сумке, отчаянно надеясь, что ее выпустят. — Ахуела, дочурка? — оскал отца Юля видит даже через тьму. Ненавистный блеск в глазах, кривые ноги, знакомый запах пота. Юля ненавидит его всего. Целиком и полностью. — Убирайся в комнату, я тебя не трону. И ключи отдай. Связку спасения Юля прижимает к груди и отрицательно жалостливо мотает головой. Бежать, бежать, бежать. Чикина быстрее звука подскакивает к двери, одним движением вставляя ключ в скважину, но тут же получает оглушающий удар по голове. Ее за горло оттаскивают от выхода, но Юля продолжает сопротивляться. Изо всех сил кричит. Кричит так, как никогда не кричала. Кричит так, чтобы услышали все: и соседи, и Кира на улице. Истошно, пронзительно, с болью. Мужчина затыкает Юле рот ладонью, но на это получает укус острыми зубами от изворотливой Чикиной. — Сука, — подавляет в себе крик Юлин отец, сжимает той шею еще сильнее и со всей дури опрокидывает дочь на пол, ударяя ногой по лодыжке, чтоб девочка не смогла устоять. Юля падает с глухим звуком удара обо что-то на холодный пол темного коридора. — Пизда ебливая, ты че орешь, как резанная? — кряхтит мужчина, потирая ладонь. Смотрит на обездвиженное тело у себя в ногах и не понимает, почему такая резвая и смелая Юля не поднимается. — Алло, слышь, с тобой разговариваю, оглохла? Рукой он тянется к выключателю, который ослепляет резкой подачей света. Мужчина потирает глаза, а, когда открывает, с прищуром глядит на непутевую дочь. На холодном полу в неестественной позе лежит Юля с чуть приоткрытыми глазами. Справа угол комода, весь перепачканный в чем-то ужасающе кровавом. Артур падает коленями на пол и, не осознавая, легонько бьет Юлю по щекам. — Ха-ха, здорово ты придумала, ха-ха, Юль, — его руки ощупывают Юлины еще теплые щеки, а затем он приподнимает голову и чувствует, как его пальцы натыкаются на что-то мокрое и горячее. Не двигающимися конечностями он поворачивает Юлину голову. На Юлином затылке кровавая рана, из которой неспешно продолжает вытекать бордовая жидкость. Юля не дышит. Юля больше никогда не вдохнет запах любимого морозца, не попробует любимый кремовый торт, не выкурит втихаря старенькую сигарету Кириного деда. Больше никогда не увидит падающую звезду, больше никогда не нырнет в речку с моста, больше никогда не поцелует любимые Кирины губы. Юля больше никогда не откроет глаза. На улице Кира переминается с ноги на ногу, держит крестики и постоянно проверяет сообщения от Юли. Выдвигаюсь 01:56

Жду 01:56 Все норм? 02:01 Ты где? 02:03 Юлечка 02:04 Солнышко 02:05 Да че там происходит? 02:08

Кира трясущимися руками набирает последнее сообщение, а затем через окно Юлиной кухни замечает, как включился свет в коридоре. Отец засек. Пизда. Всему пизда. А самое страшное: дорогой Юле пизда, прямо сейчас, в данный момент. Ждать завтрашнего дня нет ни единого разумного объяснения, поэтому Кира сразу же звонит в полицию, крича в трубку о предполагаемой беде, и бежит к подъезду, нажимая на все квартиры домофона, а, когда кто-то из сонных жильцов открывает Кире подъездную дверь, вбегает на Юлин этаж и со всей мочи дубасит в нужную квартиру. — Открывай, ублюдок, открой дверь, — стучит кулаками по двери Медведева, не сдерживая крика. Ей очень страшно. В голову лезут самые безжалостные мысли. Юля, пожалуйста, Юленька, пожалуйста, продержись чуть-чуть, полиция уже едет. Дверь никто не открывает. За ней еле различимо слышен чужой плач. Кира прислушивается, пытаясь расслышать в чужих всхлипах Юлину интонацию, но различает только надрывные «прости» мужским голосом. Кира не верит своим ушам, дубасит в дверь ногами, страшный паззл в голове не хочет складываться. Через пять минут к дому подъезжает машина с мигалками, из которой выбегают несколько мужчин в форме. У двери они видят заплаканную Киру, которая сейчас может думать только о том, что ее страшные логичные догадки — один большой ночной кошмар. Представителям власти, которые с ходу угрожают выломать преграду, дверь почти сразу отворяют. Медленно поворачивают ключ, медленно опускают ручку. Все, что хочет увидеть Кира, живую Юлю. У мужчины, открывшего дверь, красные заплаканные глаза, а позади него тело, еще недавно теплое. Еще недавно планирующее сбежать и зажить жизнь так, как ему хочется. Еще недавно живое. Юлиного отца сгибают пополам, заводят руки за спину и цепляют наручники. Тот кивает головой и полностью признает себя виновным. Кира видит лужу крови у Юлиной головы и удушливо кричит так громко и истошно, что тут же срывает горло. Из него теперь только хрипы. А из глаз бесконечные слезы. Больно, больно, больно. Так больно, что Кира не может дышать. Юля, бездыханно лежащая на полу, беззаботно улыбнется для Киры только на фото с экрана блокировки.