Проблемы утопающих

Прямо возле его ног с влажным стуком падает кто-то. По асфальту разливается алый борщ. Он сдавленно пискает и зажимает рукой рот. Антон Шастун проклинает тот ебаный день, когда он посмотрел в глаза матери и произнес страшное слово «психфак». В конце концов, не будь он ёбнутым психотерапевтом, не стоял бы здесь, до саднящих ранок кусая ладонь. Он помнит, как эта грязно-красная жижа лижет ему туфли, течет к стоку, оставляя следы на асфальте. Кто-то лежит, такой бледный и пополам разъебанный, а Антон трясущимися пальцами тыкает на свой старый-старый, почти такой же разъебанный телефон. Кричит по-девичьи тонко сирена скорой, и Антон стягивает всего себя в один этот протяжный плачущий вой. Концентрируется на чем-то сине-красном, не до конца понимая даже формы. Его закутывают в серый колючий плед и Антон топится в нем, стараясь всеми своими муравьиными силами не думать, что произошло. Потом белая хлорка-больница, мутные от беспокойства глаза друга, растрёпанный хвостик коллеги, блестящие пуговицы на темно-синем кителе и похлопывание по плечу с запахом расправы в лице напудренного судьи. Мысли тянутся сквозь пальцы, подогреваемые осторожными расспросами Димы и горячим кофе из автомата от Серёжи. Им то хуле: один клинический, другой МЧСник. Суда не было, был суровый взгляд отца и настороженный в подарок от матери, когда чей-то вкрадчивый голос мягко убеждал его, что отдохнуть бы, переаттеставаться для надёжности, нет-нет, не подумайте, Антон Андреевич, что есть сомнения в вашем профессионализме, но… Антон заглядывает в рот широкому человеку в сером дорогом пиджаке и кивает. Есть сомнения в профессионализме. Гордое «психиатр-психотерапевт» ломается на десятки ледяных кубиков, что стремительно тают на кафеле Антоновой кухни. Несколько часов и вся жизнь Антона Андреевича Шастуна вместе с внутренностями его бывшего клиента увозится в районное Никуда с загадочным названием «только для родственников». Не то чтобы он рвался посмотреть. «Тебе б нажраться, Тох. Мне как раз передали какую-то классную хрень» — уныло блестит в его сторону Позов, а Антон только руками разводит, мол, знаешь, брат, не пью в таких случаях, тут бы обколоться да обнюхаться. Позов понимающе кивает и сворачивается в глубь дивана, кутаясь в плед, как улитка. Он несколько дней пытается активно сдышать весь воздух в Шастовой квартире, прикрываясь тем, что друг у него еблан тупой, может с собой что-то сделать. А Антон не то что с собой, он вообще ничего делать не может. И время продолжает идти, а пестрая толпа под окнами продолжает омывать бурным течением светлые стены дома. Они стесывют боками декоративную штукатурку, словно блохастые собаки, и Антон, кажется, слышит, как со стен осыпается песок и как скрипят кирпичи. На своем пятом этаже, лёжа на несвежей кровати в темной пыльной спальне, он медленно разлагается. Следит за тонкой полоской бегающего по потолку света, слушает стоны дома и думает. Д у м а е т Понимает, что тонет в мрачных мыслях. Слышит, как голос того самого добродушного преподавателя с милой бородкой криком разносится по квартире. «Не смей загонять себя в это состояние!» И вот Димин вечно трезвый холодный взгляд, и вот Серёжина ободряющая улыбка, сверкающая на его лице, словно пожар. А Антон нагло тонет, драматично пускает пузыри в болоте. Почему. Словно любимый фильм, Антон раз за разом пересматривает в своей памяти все жесты того суицидника с темно-серыми глазами, внимательно наблюдает за движением глаз, за ироничной улыбкой. Переслушивает записанные на диктофон разговоры, впитывая хрипловатый неприятный голос собеседника и свой. Слишком тонкий и как будто бы высокомерный. Или это он всего лишь простыл, вот в нос и говорит. Антон не выходит из квартиры несколько дней. Он зарастает пылью, размазывается по стенам, утопает в грязном ковре. Голова гудит, как разбуженный улей, и пчелы, вылетая через уши и нос, жалят его за пальцы, заставляя хвататься за новые призрачные зацепки, которые объясняли бы хоть что-нибудь. Хоть чуть-чуть. В чем же Антон проебался. — Шаст, выдыхай, — весёлый хвостик Серёжи активно подпрыгивает вместе со своим обладателем, когда тот вкатывается в чужую квартиру. Дверь за ним закрывает Дима и вздыхает. Антон, прищурившись, следит за тем, как эти двое хозяйничают на его кухне. — Бля, я сказал выдохнуть, а не умереть. Антон фыркает, но продолжает растекаться по столу бесформенной амёбой. Веки через каждые несколько минут обжигает картинка распавшегося на части суицидника с темно-серыми глазами. — Антох, ты как, живой? — Дима осторожно тормошит его за плечо, а Антон осыпающимся, как пепел с сигареты, мозгом пытается понять, может ли у клинического психолога умереть пациент. Приходит к выводу, что у какого угодно врача может умереть пациент. Да и вообще, у кого угодно может умереть не пациент, но человек. Люди вообще имеют такое неприятное свойство: умирать. — Дим, а у тебя когда-нибудь умирали? — тянет Антон, закрывая глаза. Когда ничего не видишь, мир становится чуточку волшебнее. За спиной слышится шуршание пакетом, тонкое цоканье бокалов и щелчок зажигалки. Антон внимательно слушает, как Поз шумно выдыхает дым в настежь открытое окно. Нос чешется от смеси запахов. Он вдыхает апрель, прибитую пыль, сигареты и Серёжкин травяной чай. — Нет. Ну, может и да, но я об этом точно не знаю. Уже после меня, — говорит Дима негромко, а Антон кивает. Челюсть начинает ныть от долгого лежания на скрещенных руках. Антон вспоминает, с каким усердием стоматолог уверял его в неправильном прикусе, и осторожно сжимает зубы, чувствуя, как по лицу пробегает едва ощутимая судорога. — А у тебя, Серёж? Пакеты перестают шуршать на пару мгновений и Антон слышит только задумчивое постукивание по чему-то деревянному. — Не, ты ж знаешь. При мне умирали, это да. Однажды девушка прямо у меня на руках разрыдалась и в огонь хотела кинуться, мы с ребятами втроём ловили, — задумчиво отвечает Серёжа. Жёстко шуршит его щетина. Антон вздыхает и снова на пробу двигает челюстью. Зубы скрипят, а он, кажется, оставляет царапину на прикушенной щеке. В любом случае, она немедленно начинает ныть и пульсировать противной болью. На кухне шипит, растворяясь в звуках с улицы, усталое молчание. В воздухе покачивается ощущение бессонной королевской ночи в лагере, и они вот-вот уедут точно-точно навсегда в прекрасное далёко. Но уезжают они не на всегда, а на шумящем автобусе, и не в загадочное «далёко», а в квартиру психотерапевта Антона Шастуна. — Что ты говорил там насчёт дыхания, Серёж? — А, да. Я навёл справки насчёт комиссии, лицензию у тебя не отберут, но абсолютно все настойчиво рекомендуют сходить к супервизору, прежде чем набирать клиентов. Дима раздражённо цокает и шумно выдыхает дым. Серёжа ойкает. Антон улыбается. Вот уж точно, трое с психологическим образованием сидят на кухне и устраивают дурдом. — Шаст, тебе бы с Волей встретиться. Я не говорю о том, что ты обязан нам выговариваться, но мы не только твои друзья, но и какие-никакие коллеги. И кому, как не нам, знать, что в таких ситуациях реально нужна помощь. Антон лениво открывает один глаз и смотрит на Диму из-за баррикады сложенных рук. Серёжа мелькает на заднем плане и шумит чашками. — Поз, я ж не тупой. Все будет хорошо. И не бойся этой фразы. Да, у меня умер клиент. Нежно курлычет чайник. Серёжа шумно разворачивает шоколадку в ярко-красной упаковке, кладет её на середину стола, рядом с пепельницей, и падает на стул. — Чай, серьезно? Нам сколько? Шестьдесят? — фыркает Дима, но за шоколадкой все же тянется. Серёжа с довольной мордой молча следит за тем, как Позов откусывает едва ли четверть квадратика. Между ними снова молчание. Серёжа время от времени преувеличенно громко сёрбает чаем, Дима бесится, а Антон, спрятав нос в сгибе локтя, рассматривает бежевую кладку дома напротив. Кирпичи расплываются в монотонную светлую массу и ему хочется по-детски забрать у Димы очки, которые тот уже пару лет как не носит, и, как в младших классах, восторженно вертеть головой, ведь мир, оказывается, такой четкий. — Только, пожалуйста, скажи, что ты не станешь тем самым загнанным спецом, который будет винить себя абсолютно во всем, просто потому, что понял, что он не бог и не может все контролировать, – внезапно просит Дима, разглядывая тлеющую на краю пепельницы сигарету. Антон хмыкает. — Я знаю, что я виноват. Но почему-то не виню себя. Это плохо? — Нет, Тох, наоборот. Это не плохо. Вина никогда не бывает хорошей. Дима жадно затягивается и в его глазах на секунду мелькает что-то от яркого пятнышка на конце сигареты. Бычок летит в пепельницу, плавясь в жёлтых солнечных лучах. — Дим, я больше ласточек не беру, — срывается шепот с губ Антона. Серёжа фыркает. — А я тебе больше и не дам, балда. Антон закрывает глаза и растворяется в теплом, как молоко с медом, воздухе. Он витает где-то среди листьев каштана вместе с воспоминанием о сигаретном дыме, и плавно дрейфует в сторону куста сирени. Несколько дней пролетают со звуком щелкающей зажигалки и Антон открывает глаза только когда чувствует под пальцами шершавый велюр. Он утопает в глубоком темно-зеленом кресле и с интересом смотрит на сухого мужчину напротив. — Я здесь по собственной воле, Паш. Воля согласно кивает и снимает очки, осторожно складывая их. Весь из себя до пизды кинематографичный. Снимай и выкладывай. Мудрая тетушка сова, наставляющая главного героя. — Отпусти подлокотники, Антон, ты поцарапаешь себе пальцы. Вообще советовал бы тебе некоторое время не носить кольца. Несказанное «уж больно травмоопасно» повисает в воздухе. Антон резко выдыхает и потряхивает руками. Пальцы дрожат, как у алкоголика. Воля начинает медленно и планомерно совершать налет на его мозги. Словно хитрая лисица, он то подкрадывается, то отступает. Поддевает лапой бирку «детство», отпрыгивает назад, морща нос, и вышагивает дальше. Нюхает тему смерти, осторожно тычется носом, словно там может быть пчелиный улей. Антон покорно позволяет выводить себя на вопросы и ответы, переваривая в себе каждое слово. — Антон, можно я скажу тебе это не как психолог, а как человек, который беспокоится за тебя? — говорит Воля, устало потирая глаза. Антон вздрагивает. — Конечно. — Перестань делить мир на врачей, клиентов и людей. За все время ты ни разу не назвал мальчика по имени. Я знаю много хороших специалистов, которые всеми силами старались не приносить работу в дом, и это дошло до того, что клиенты стали для них просто проблемой, которую надо решить, а не людьми, у которых есть что-то, не вписывающееся в рамки работы. И когда они понимали это — начинали винить себя. И я искренне хочу, чтобы ты осознал это в более спокойное для тебя время, но если ты не осознаешь это сейчас, то дальше будет хуже. Ты не сможешь работать. Антон хмыкает и исподлобья смотрит на Волю. Знает, что тот прав, но даже в глубине души не признается, продолжая лелеять медленно убивающий его диссонанс и вину за то, что вины не чувствует. — Разве это плохо, что я разделяю работу и эмоции? — Отчасти. В такой системе мы — боги, а клиенты — зависимые от нас смертные. Это неправильно. — Но разве богу не все равно на их жизни? Антон рассматривает собеседника, склонив голову, а Воля терпеливо вздыхает. — Ладно, не нравится эта аллегория — приведу другую. Ты словно бы думаешь, что ты — старая женщина с кучей котят, которые носятся, как угорелые, а стоит одному свалиться в яму, как ты тут же тонешь в мыслях, что не доглядел. Но проблема в том, что люди это не котята. А ты не всемогущий. Антон, вспомни, что происходит с людьми нашей профессии, когда они начинают считать себя богами. — С Олимпа дохуя падать, — задумчиво тянет Антон, разглядывая носки своих ярких кроссовок. Он так и не избавился от грязных туфель. — Именно. В кабинете повисает молчание. Антон без интереса скользит взглядом по бледно-зелёным стенам, аккуратным кашпо и уютным диванчикам. Миленько. Подошло бы какому-нибудь семейнику или ультра дорогому специалисту, который профессионально вешает лапшу. — Знаешь, Паш, меня беспокоит даже не чувство вины, а тот факт, что я её не чувствую, — медленно произносит Антон, растягивая гласные, а взглядом так и прилип к свисающим с кашпо ослиным хвостам. Или обезьяньим. Антон не помнит, как называется эта хрень, но такая росла в классе русского на первом этаже. — Как думаешь, почему? — Ну, если исходить из твоих слов… — Воля перебивает его, нетерпеливо взмахивая руками. — Антон, ну мы же не маленькие дети. Исходи только из своих слов. — Я не считаю клиента за человека. Прежде, чем ты начнёшь что-то говорить, я хочу сказать. Мне кажется, что я это даже отчасти умышленно делаю. Просто сама мысль, что из-за меня умер не мой проект, а живой человек… — Антон. Почему ты думаешь, что виноват? Воля смотрит так серьезно, что становится даже страшно. Антон его никогда таким не видел. Угрюмым, счастливым, уставшим, злым, да каким угодно. А таким нет. — Я его блядский психотерапевт, я должен был… — Кому? — снова перебивает Воля, в который раз за вечер переходя черту «психолог-клиент». Наверное, это плохо. Наверное, это чуть-чуть не похоже на Этический Кодекс, но Антону сейчас до такой невъебической пизды, что он просто хлопает ресницами и морщится. — Да ему хотя бы! — его голос прыгает на несколько тонов вверх. И Антон почти со страхом понимает: дрожит. — А он должен был тебе, судя по антисуицидальному контракту, и что? Антон запинается на несколько секунд и тупо смотрит на Волю. Он то и дело принимается двоиться, расплываться и вообще ведёт себя по-скотски: разъезжается на части, если Антон чуть щурит глаза. — Квиты, получается… — Ты сам это сказал. И Антону на секунду, буквально на одну тысячетысячную от того времени, что он пробыл в состоянии «ахуй», становится легче дышать. То ли вездес(с)ущий зеленый и правда успокаивает, то ли Воля ткнул-таки его лапой в самое болючее место. Действительно квиты. Они разговаривают о чем-то ещё около получаса, точнее не совсем разговаривают: Воля отрабатывает свое время, а Антон просто впитывает его слова, откладывает в дальний пыльный угол, что выходит на восток, обещает себе позже разобраться, но благополучно забывает, о чем вообще шла речь, стоит ему переступить порог кабинета. Ему не хочется идти домой. Не хочется стоять на месте. Не хочется ни-че-го. Он, словно огромная змея, проглотившая слона, сворачивается клубком где-то глубоко внутри себя же и пытается переварить все, что ему экспрессом напихали в руки. И если бы мысли из рук вываливались, если бы его тошнило страхами, если бы живот распирало от теорий… Пожалуй, Антон бы со спокойной душой наклеил Воле на лоб бирку «еблан, а не психолог» и почти со спокойной душой пошел бы домой. Но ничего не валится, не тошнит и не распирает. Просто сложно дышать от проглоченных мыслей. А так ничего криминального. В голове стучит «кому?». Себе? Преподавателям? Тому суициднику? Миру? Почему он должен думать, что жизнь других людей в его руках? Антон произносит это про себя несколько раз и кривится. Звучит одновременно эгоистично и непрофессионально. С одной стороны, правда, он же не может сидеть рядом с каждым клиентом-суицидником, забирать у него ножи и таблетки, жить только мыслью о чужом выздоровлении. С другой стороны, это его работа и его обязанность. — Действия других — не твоя ответственность. Ты можешь лишь предположить и попытаться поговорить. Или вызвать санитаров. Антон кивает Диме, что раз за разом произносит одно и то же, просто в разной формулировке. И разумом очкастого циника-психотерапевта он его, конечно, понимает. Нет просто смысла убиваться по тому, что не можешь изменить. Это иррационально. С другой стороны в голове набатом отдается «эгоист». Что-то произнесённое тонким женским голосом. Что-то со звучной пощёчиной и слезами матери. Что-то с непонимающим взглядом. А что он сделал? А что он сделал? Почему он виноват в том, что не чувствует вины? Только ли вины? — В психологию идут больные люди, которые пытаются доказать себе, что могут помогать другим, — шепчет Антон своему отражению. Отражение пожимает плечами и морщится. — У тебя же, блять, своих эмоций хуй с минусом. Все от клиентов питаешься. Отражение снова пожимает плечами и сплевывает розовую от крови пену. Та оставляет мерзкие светлые подтёки, сползая вниз, и Антон стеклянными глазами внимательно следит за тем, как она проваливается в слив. Впервые Антон вздыхает полной грудью спустя месяц. Дима с широкой улыбкой наблюдает за тем, как Антон пьёт кофе, передёргивая плечами. В кафе. — Забавно видеть тебя вне квартиры. Даже привык как-то, — нарушает тишину Позов, отламывая крохотный кусочек от чизкейка. Антон невольно вспоминает, как они с тем самым Позом бухали около подъезда в родном Воронеже. А теперь вот, сидит, ебать важный, хуй бумажный. Антон мрачно усмехается. — Что? — Дима вопросительно вскидывает брови, не снимая с губ лёгкой паутинки улыбки. — Да я ж к Воле бегал. И пару раз в магазин ходил. — Угу, два раза за месяц вышел, умник, — Дима хмыкает и опускает глаза на чизкейк. Антон, бросив на десерт короткий взгляд, стремительно отрезает почти половину и, чуть не уронив на середине стола, тянет к себе на тарелку. Дима забавно хмурится и тянет серьезно: «Шаст, ты охуел?» Охуевший Шаст пожимает плечами и, облизнув ложку, морщит нос. Язык покалывает сладость. — Тебе бы влюбиться, — внезапно говорит Дима и Антон выразительно поднимает брови так, что от складок болит лоб. Позов пожимает плечами. — Не, ну а что? — Ощущение, что финал будет хуевый у отношений, в которых один в ахуе и думает, как не лишиться работы, а другая даже близко не стоит к этой теме, — раздражённо отвечает Антон, прокручивая в пальцах чайную ложку. — Ну, можешь встречаться с коллегой? — Ты, ебать, точно мне друг? — Дима смеётся, булькая кофе. — Нет, серьезно, Шаст. Сходи куда-нибудь, развейся. Не думаю, что если ты вот так сразу нырнешь в работу, тебе не будет плохо, — Дима не улыбается, когда говорит это, и Антон подозрительно щурится, откидываясь на спинку мягкого кресла. — Угу, спасибо, может ещё куда скажешь, Ларисочка Андреевна. Позов загадочно сёрбает кофе, а Антон весь оставшийся час разглядывает отражение клетчатой салфетки в окне. Он пару раз собирается с силами чтобы передвинуть ее с середины стола на край, чтобы посмотреть на реакцию хитрого отражения, но руки оказываются слишком тяжёлыми. К кончикам пальцев сливается весь свинец. Грязь, усталость, тяжесть. Отголоски суицидника с темно-серыми глазами. Он в порядке, повторяет Антон себе. Правда в порядке. Жив, пьет кофе, смотрит на Диму. В целом, сердце бьётся. Антон вздрагивает и слишком сильно сжимает в пальцах ложечку. Та оставляет светлый отпечаток поперек указательного и оскорбленно падает на пол. Антон не может отвести глаз от руки. Бело-зеленый след медленно становится бордовым. — Да, ты прав, надо влюбиться, — кивает сам себе Антон, растирая пятно на руке. Дима поджимает губы. Вот примерно тогда, двадцатого с хвостиком марта в шестнадцать часов тридцать четыре минуты, Антон Андреевич Шастун окончательно принимает-понимает то, что он отныне с ебанькой, но возвращаться в строй все же надо. А посему нарекает кафе «Альтернатива» местом своей кончины как личности, и начала как ёбик. Антон залипает в телефоне, залипает в жизни, залипает на свое отражение в зеркале и ноет университетской подруге о том, что влюбляться надо непременно в мае, дни идут, а кандидатки все нет. В целом, ведёт себя как взрослый, состоявшийся, ответственный тридцатилетний мужчина. — Ну ты как? Планируешь возвращаться? — спрашивает девушка, ковыряя свежий круассан. Антон с прищуром рассматривает ее и в который раз за годы их знакомства думает о том, что Оксана Суркова просто создана для того, чтобы с нее делали кукол. Эдакая девочка-конфетка, играющая Барби в очередном диснеевском ремейке. — Бля, Окс, я бы с радостью, но я себя чувствую как пятилетка, который в магазине потерялся. Мне кажется, что сто процентов придет расплата за мою ошибку и не все так хорошо, — вздыхает Антон, а Оксана тычет его вилкой в руку. — Во-первых, не ошибка, а во-вторых, ты же сам понимаешь, что это все бред и паранойя? — Антон на это заявление показывает язык. Оксана кривляется в ответ. Так и сидят: грустный кучерявый психотерапевт и его подруга. Серьезные люди, между прочим. — Нет, я так не могу. Такое ощущение, что живу лишь походами в это кафе и рассматриванием сирени из окна, — Антон опускает голову на согнутую руку и оглядывает небольшое светлое помещение. Вдоль одной стены тянется стенд с наклейками, забавными чашками, блокнотами для вдохновленных девушек с растрёпанными пучками. В кофейне часто слышится стук клавиатуры, тихое «блять» и едва слышная музыка из огромных наушников посетителей. Все как один в пастельной одежде, с кольцами-браслетами и с надменным выражением лица. Антону похую, что тут «вайбово» и одной гирляндой обвязана кофемашина и бариста, главное, что кофе классный. И чизкейки ничего. — Ну так а что тебе мешает снова набрать пациентов и капать им на мозги? — Оксана внимательно смотрит на него, облизывая ложку, и этот момент кажется таким киношным, что у него в голове невольно отдается «стоп, снято!». — Пока на мозги мне капаешь только ты, — фыркает Антон и булькает кофе. Иногда ему действительно кажется, что он ебанулся. Особенно это чувство обостряется в те моменты, когда бариста, милая блондинка, начинает делать кофе, стоит Антону открыть дверь. Просиживая штаны возле окна с чашкой кофе и ноутом, он про себя наигрывает дурацкие мелодии из сопливых фильмов для девочек. Эти самые девочки зачастую сидят за другим столиком и глупо хихикают в кулачок, по очереди бросая на него томные взгляды из-под накрашенных ресниц. Антон хмыкает и возвращается к переписке с клиентом из другого города, который опять соскочил со звонка. Былой забитый график теперь ограничивается двумя-тремя консультациями онлайн. Антон медленно варится в бульоне паники по этому поводу, но все равно упрямо ничего не предпринимает. — Антон Андреевич? Он вздрагивает и отлипает от экрана ноута. Сверху на него смотрят два любопытных голубых глаза. Антон натянуто улыбается и возвращается к хуево составленному документу. — Я не консультирую. Простите. Мужчина прячет руки в карманы и качается на пятках, улыбаясь. — Временно? Антон хмурится и снова недовольно поднимает взгляд на незнакомца. До этого он наивно надеялся, что странный мужчина отстанет и не придется даже разглядывать его, но тот, походу, даже не собирается оставлять его в покое. Антон внимательно рассматривает его от кончиков туфель до топорщащейся пряди на макушке. Темная волнистая челка, странные черты лица, светлая одежда и какое-то неуловимое ощущение неправильности. Заключает: либо артист, либо псих. Либо комбо. Исключительно ввиду профдеформации, Антон сначала подмечает плавные, но постоянные движения пальцев, словно мужчина что-то мысленно комкает, а потом уже то, что причина их в повисшем молчании. — Надеюсь, — хмыкает Антон. — А кофе с потенциальными клиентами пьёте? — мужчина не собирается тактично уйти, извинившись, а лишь многозначительно кивает на пустой стул напротив Антона. — Профессия не то чтобы позволяет, но вам повезло, что я пока что безработный. А внутри бегущей строкой «нахуя?». Незнакомый мужчина все так же любопытно пялится на него радиоактивно-голубыми глазами. Антон даже сомневается, что это не линзы и не патология. — Консультирующий психотерапевт не может пить кофе с кем захочет? Антон улыбается. Ладно, может и нормальный у него цвет глаз. — Вроде того, — кивает Антон и делает приглашающий жест рукой. Мужчина тихо отодвигает стул и садится напротив. — Вы от кого-то или сами по себе? — От Сергея Борисовича. Матвиенко который. Настроение у Антона резко падает на пару десятков градусов, но единственное, что он позволяет себе — стянуть улыбку в мрачную усмешку. — Еблан который, — шепчет он в чашку. — Простите? — собеседник заинтересованно поднимает брови. — Нет-нет, ничего, — поспешно возвращает дежурное лицо Антон и склоняет голову на бок, прокручивая в пальцах чайную ложку. — А вы какими судьбами? — Я бывший пациент его сестры, — легко отвечает собеседник, пожимая плечами, а Антон хмурится. — Пациент? — Ага. БАР второго типа. Несколько лет на медикаментах. Между ними повисает молчаливое «оу». Собеседник смотрит все так же дружелюбно-весело, но теперь глаза его, кажется, с другим оттенком. Чуть темнее что-ли. — Так вы не как клиент ко мне? — тянет Антон, слушая скрежет шестерёнок у себя в голове. — Нет, скорее как друг друга, который хочет рассказать вам историю, — пожимает плечами собеседник, а у Антона в голове только то, что это ебать как странно. Он сидит с незнакомым человеком в ремиссии (или нет?), который свалился на него после пинка злоебучего Матвиенко. Мимо окна кофейни плывет май и три хихикающих девушки, Антон осторожно нюхает остывший кофе и хмыкает, прикрывая глаза. — Ну, истории я люблю. — Что ж. Жил да был один психиатр, и работал он в частной клинике для богатеньких придурков и влиятельных стариков. Он был одним из лучших психиатров не только в клинике, но и в городе, пользовался большим успехом в своих кругах да и вообще, жил припеваючи. Но однажды к ним привезли пациента с попыткой самоубийства. Ну, парень был молодой, заканчивал актёрский. Но с диагнозом. Его передали этому самому психиатру, назовем его условным доктором Ш., и ничего не предвещало беды, но мальчик влюбился. Даже не так: полюбил. Он плакал по ночам в подушку, цеплялся за его руки, унижался и ползал перед ним на коленях. А доктор Ш. лишь делал заметки, выписывал лекарства, посылал своих помощников и уходил. Так продолжалось почти месяц. Парень, там, царапал признания на подоконнике и вымаливал малейшие знаки внимания. Ну, и однажды доктор Ш. все же открылся ему. И влипли уже оба. Все было относительно хорошо. Парень был стабилен, медленно осознавал происходящее и пытался бороться. Они вот так почти полтора месяца. А потом в клинику пришла девушка доктора Ш. Даже как пришла: ждала его у ворот в машине. Проблема была в другом. Ворота были прямо напротив окон палаты, где лежал тот парень. Той же ночью он вскрылся осколком железного листа, оторванного от старой пристройки рядом с клиникой. Шастун молчит несколько секунд. История явно рассказана от лица пациента, но вряд ли этот странный мужик ожил. Вариант, что он никак не участвовал в истории, Антон даже не рассматривает. — Психиатр идиот. Ещё в самом начале надо было передать дело. Это как минимум нарушает этику, — произносит Антон, не отрывая взгляда от глаз собеседника. Он никогда не понимал эту мишуру с глазами. Ну красивые и красивые. Чего бубнить-то. Хотя стоит признать, рассуждал он сам с собой, цвет у этого мужчины и правда необычный. Он уже мельком думал о возможной патологии, а сейчас в голове словно открывается давно заброшенная вкладка с вариантами «чё те в глаз-то прилетело». Ваарденбургский синдром, кстати, звучит не так уж и плохо. — Вы разве никогда не влюблялись в пациента? — склонив голову на бок, спрашивает собеседник. Антону все же надо его как-то называть его у себя в голове и он останавливается на чудовищно непрофессиональном «поехавший». Он всё-таки отвратительный человек, для которого этика это то, что может лишить тебя лицензии. Собеседник его молчание интерпретирует по-другому. — Простите, не стоит задавать такой вопрос психотерапевту. И Антон чуть не вбивает себе в губы ладонь, чтобы не вякнуть лишнего. Да какой из него психотерапевт. — Нет, все в порядке, — Антон морщится. — М, знаете, не приходилось. Это вообще запрещено. — Влюбляться? — Иметь связь с клиентами. Поехавший хмыкает. — Меня всегда забавляло, что они зовутся «клиентами». На деле же «пациенты». — Ну нет. Пациенты у врачей, клиенты же у психологов. — А вы психотерапевт, — Поехавший весело блестит глазами. Ему явно доставляет удовольствие развивать эту тему. — В нынешней ситуации смещения границ психотерапии, клиенты психотерапевта зачастую являются именно клиентами. Думаю, никому не выйдет в плюс, если человек, которому нужна помощь, будет воспринимать психотерапевта как фигуру Асклепия, — терпеливо говорит он. Говорит и не слышит смысл. Заученные, заложенные на лекциях слова, отпечатанные почти высохшим штампом где-то на черепе. — Вас это не раздражает? — Неа. Поехавший улыбается и откидывается на спинку стула. Только сейчас Антон замечает, как напряжённо вцепился руками в край стола. Он едва слышно вздыхает и осторожно разминает затёкшие плечи. Это странно. И дико. И забавно. — Что ж, — Поехавший вдруг резко встаёт и отряхивает черные джинсы. — В таком случае, встретимся завтра. — Откуда вы знаете, что мы встретимся? — хмурится Антон. Мужчина серьёзно заглядывает ему в глаза. — Антон Андреевич, вы не похожи на человека, который будет пробовать новое и менять что-то в своей жизни, — он замолкает на секунду и слабо улыбается. — Разумеется, если вас не подтолкнуть. Подумайте напоследок: действительно ли вы хотите, чтобы они были клиентами? Неужели никогда не хотелось надеть на себя венок Асклепия? А может, вы уже? Поехавший прячет руки в карманах джинсов и, тихо кинув что-то улыбчивой бариста, направляется к двери. Антон растерянно рассматривает принт глупой кошачьей лапы на его спине. И ребра чешутся сделать хоть что-то. — Постойте! — мужчина оборачивается, уже открывая дверь, — я хотел узнать, как к вам можно обращаться, — не звать же его «Поехавший» весь оставшийся век. Антон хмурится. Он вообще планировал звать его никак весь оставшийся век, потому что максимально сомневался в том, что они ещё встретятся. Ну так, на всякий случай. Мужчина задумчиво рассматривает потолок, задрав голову, а потом просто пожимает плечами. Он улыбается и странным движением убирает челку. И в этом нелепом движении пальцев справа налево какая-то заманчивая детская простота. Глупость, если хотите. Нарисованное мелками солнышко на мокром после дождя асфальте. — Можете называть меня Арсений. Антон криво улыбается. — Тогда до завтра, Арсений? — До завтра, Антон Андреевич. *** Бросив ключи на стеклянную полку возле двери, Антон хочет только одного — упасть на пол и стать паркетом. Он ездил к своей давней клиентке, которая несколько месяцев назад упорхала от него на крыльях ремиссии. А сейчас оказалось, что все надо начинать по новой. Это был один из самых сложных часов в его опыте. Шестьдесят с хвостиком минут смотреть на человека, который ещё три недели назад счастливо улыбался, а теперь лишь кривит губы в несчастном оскале. Всегда сложно осознавать, что весь путь, который вы прошли рука об руку, может рухнуть всего за неделю. Антону порой хотелось взять всех своих клиентов, связать их паровозиком и везде таскать с собой, чтобы ничего не случилось. — Может, это я плохой человек, а не они? — Антон растерянно смотрит в зеркало. — Нет, я вроде хороший человек. Наверное. Но как специалист — говно. Отражение брезгливо осматривает его из-за стекла. Явно осуждает. Не словами, но взглядом. — Я ж их психотерапевт, я вытаскиваю из этого болота. Какой же я врач, если потерял пациента. Он вздрагивает. — Блять. Руки горят от холодной воды и кожу на лице обжигает. Он втирает ледяную воду в щеки, надеясь смыть неправильное слово. Неужели никогда не хотелось надеть на себя венок Асклепия? — Не, это бред. Это к каким-нибудь мясникам, которые людей каждый день меняют. Для них пациенты. Просто организмы, которые надо починить, — рассуждает он, обращаясь к краснощёкому отражению со злобным, обиженным взглядом. — Мы ж не такие. Никто не рассматривает клиентов, как диагноз. За все время ты ни разу не назвал мальчика по имени. — Я отделяю чувства от работы. Вот и все, — отражение издевательски поднимает бровь. — Хули моршишься, за меня должен быть. Антон пробует утопиться в набранную в ладони воду, но получается плохо: только нос болит и чешется. Он растирает мокрые волосы полотенцем и босиком шлёпает на кухню. Следующая встреча у него аж завтра и он мог бы заплесневеть на ближайшие сутки, но… Но нет. Не абстрактное «нет, потому что есть планы», это вообще бред собачий. На самом деле планов никогда ни у кого нет, просто люди любят себя обманывать тем, что у них есть какая-то власть. Антон предпочитает «нет» в мире, где «нет» это просто «нет». Без всяких причин и подтекстов. С этими дохуя умными мыслями он быстро накидывает олимпийку, влезает в кроссовки и, прихватив телефон и кошелек, чуть ли не слетает с лестницы. На часах «время кофе и слоек с малиной» и он со странным предвкушением шагает в сторону того самого кафе. Колокольчик звенит вместе со смехом и приветствием знакомой бариста. Глаза Антона прилипают к фигуре за его столиком. Этот странный Арсений сидит с большой чашкой чего-то страшного на вид, залипая в телефоне. — Что это? — не здороваясь, спрашивает Антон. Арсений улыбается. — Честно? Хрен его знает. Я наугад тыкал, а она просекла и начала засыпать рекомендациями. В итоге сошлись на том, что она делает на свой вкус. Очень надеюсь, что она не любит мышьяк. Антон фыркает и переводит взгляд на баристу. Девушка, в такт тихой музыке качая головой, кружит возле монстра кофемашины. — Вы пришли сегодня позже, чем обычно, — спустя несколько секунд молчания говорит Арсений. Антон не отводит рассеянный взгляд от девушки, лишь усмехаясь. — Сталкерите? — М, нет, просто наблюдение. Неужто наконец-то счастливы? — Антон растерянно поворачивается к собеседнику. Арсений весело улыбается. — «Счастливые часов не наблюдают» Грибоедов. — Да-да, «Горе от ума», я просто… — Антон запинается, не понимая, почему, собственно, оправдывается. Он вздыхает и трёт руками глаза. — Простите за грубость, но что вам надо? Арсений пожимает плечами. Антон всё ещё думает, что он странный. И имя у него такое же — странное. Да и вообще ситуация тянет на артхаусный фильмец, снятый под чем-то сильнее травки. — Я люблю рассказывать истории, а вы похожи на человека, который любит эти истории слушать. Почему мне должно быть что-то надо? — он интересуется так искренне, что не возникает даже сомнения в том, что на вопрос он ждёт такой же непременно искренний ответ. — Людям всегда что-то надо. Вам — рассказать историю. Мне — ее выслушать. — Забавно, — Арсений улыбается. Очень странно. Антон почему-то только сейчас замечает, что у мужчины совершенно дурацкая форма носа. — Что же забавного? — Мы с вами словно смотрим на одни и те же вещи в разных очках. Я вижу «любить», вы видите «надо». Антон хмыкает и сёрбает кофе. — Рассказывайте уже свою историю. Арсений заметно оживляется и, грея руки о свою медвежью чашку, задумчиво кусает губу. — Я расскажу вам историю об утке, которая всех брала под свое крыло, а потом крыло-то ей порвали. Жила была одна Мама Утка. И было у нее четверо прекрасных утят. Но однажды Мама Утка поняла, что утят она не сможет прокормить их одним своим наличием. А четверо для заведения хозяйства слишком мало. И тогда Мама Утка закончила пед и стала няней. Сначала ей спихнули одного куренка. Потом она где-то подцепила кукушонка. Ещё чуть погодя ей подкинули очаровательного лебеденка, ну и вышло так, что через какое-то время у нее была целая орда курируемых. Всех мастей и размеров, каждый со своим характером и своими проблемами. Но они кормили Маму Утку, да и были теми ещё очаровашками. В общем, Мама Утка любила их безмерно. И вот, одним солнечным днём, Мама Утка повела всю свою компашку на прогулку. Дети хулиганили, убегали кто куда и даже под угрозой не хотели брать её за руку. Но так как они пообещали, что будут вести себя аккуратно, Мама Утка слегка расслабилась. К их несчастью, на пути встретилась канализационная решетка. Мама Утка, забыв про габариты своих спутников, даже не обратила на нее внимание и только через несколько метров она поняла, что что-то не так, и развернулась. Половина из ее детей просто пропали. Другая половина жалась к поребрику и жалобно пищала. Она поняла, что многие птенцы просто упали через решетку и уже не выберутся. Мама Утка заплакала, начала рвать на себе перья. Впала в депрессию, запила и пару раз пыталась повеситься. В конце концов, она бросилась под колеса, оставив своих четверых утят в пустом холодном доме. — Какие у вас мрачные истории, — ворчит Антон, но в голове уже быстро крутится пурга из слов, которые нужно собрать в одно предложение. — Если исходить из ее логики страдающей матери, то она не стала бы кончать с собой из-за вины перед умершими птенцами, так как таким образом ещё большее количество птенцов остаются несчастными. — А если она чувствует вину не за то, что они умерли, а за то, что не справилась? — Арсений склоняет голову на бок. Антона начинает подбешивать эта привычка. — Имеете в виду, что это «наказание» за то, что не вывезла все, что взяла на себя? — Я ничего не имею в виду, — Арсений улыбается. — Я лишь рассказываю историю. Мысли здесь имеете только вы. — При всем уважении, звучит как в дешёвой мелодраме, — усмехается Антон. Арсений рассыпается в мелком смехе. И у Шастуна крыша едет, но он видит, как смех этот блестящими стеклянными каплями прыгает по столу, тычется в пальцы, падает на пол. Арсений странный. Антон это говорил себе уже и не раз, да и не раз ещё скажет. И смех у него странный. И глаза. И нос тоже. Даже Антон, привыкший работать с людьми и посложнее, тупо хлопает глазами. Потому что хуй знает чё с ним. Здоров? Здоров. Ну и гуляй. Во фразе «ну и гуляй» нет ничего приблизительно похожего на «достань Антона Шастуна». Хотя ладно, месье Шастун не особо против. — И все же. Не как психотерапевт, а как человек. Почему Мама Утка покончила с собой? — Арсений меняется в лице так быстро, что Антон чуть не давится очередным смешком. — Будем бороться с профдеформацией путем рассказывания сказок. — Только, пожалуйста, что-то не такое страшное. На улице май, солнце, а я думаю о самоубийстве уток. — Договорились. Так что? Антон протяжно вздыхает и роняет голову на сложенные руки. — Арсе-е-ений, поми-и-и-илуйте. У меня мозги кипят, — жалостливо тянет он, под аккомпанемент Арсеньевских усмешек. Ему дают лёгкий подзатыльник, который на подзатыльник то и не тянет. И Антон плавится от сюрреализма происходящего. Он знает этого человека в сумме часа два, а сейчас сидит с ним в кафе, обсуждает самоубийство утки и просит в следующий раз рассказать сказку. Витаминчиков пропить что-ли, для профилактики, раз крыша уехала. Когда Антон все же открывает глаза через несколько секунд, Арсений сидит уже с новой чашкой. Ещё больше и страшнее. — Вы когда успели? — хмурится Антон, чувствуя, как щеки стягивает усталая улыбка. Арсений сверкает зубами в ответ. — Секрет производства. Но открою его вам: немного улыбки, флирта и чаевых, или что там у бариста, — он с наслаждением делает большой глоток своего напитка. И уже через секунду давит удивленный смешок. — Ого, она походу ликера бахнула. Антон молчит несколько секунд, пережевывая, во-первых, пресную, а во-вторых, воспаленную нижнюю губу. Кусочек кожицы, который так хочется сорвать, все время уходит из-под зубов, и это неимоверно бесит Антона. Он рассматривает забитую дырочку в солонке, кусает губы и думает, что заставило утку совершить самоубийство. В целом, обычный вторник. — Как человек… Хм, — Антон переводит взгляд вверх и рассматривает банальный кассетный потолок. Хотя если воздух ещё сильнее пропитается девочками с яркими волосами и тяжёлыми серёжками, то и потолок станет чуть повеселее. Антон убежден, что это происходит именно так: воздушно-капельным путем. — А если она внезапно полюбила приемных детей больше, чем своих? — неожиданно произносит Антон и разве что ладошку себе на губы не кладет от удивления. Молчи, молчи, молчи. Молчание — золото. — Что вы имеете в виду? — И Арсений снова так склоняет голову набок. Вправо, влево, вправо, влево, как ебаный волнистый попугайчик. — Что если ее желание взять себе ещё детей обусловлено не только, — или не просто — выгодой и рабочей силой, но и разочарованием в собственных детях и желанием найти себе кого-то лучше. Что, если она полюбила приемных сильнее, чем своих? И когда они умерли, на нее разом свалилось все, что она игнорировала. Хотя бы осознание того, что на секунду промелькнула мысль «почему они?». Вдруг она совершила самоубийство, потому что чувствовала вину не перед мёртвыми, а перед живыми? Она не могла жить, зная, что она, Мама Утка, предпочла бы видеть родных утят на месте приемных. Хотя с другой стороны, ей присущ рационализм и… Антон запинается на слове и замолкает. Он как масло топится на сковороде стыда. Почти физически ощущает, как шею жгут красные пятна. Да ещё и уши наверняка так глупо порозовели. Как будто ему снова пять и в большой компании взрослых наконец дали слово. Мелкий и глупый. А Арсений смотрит странно. Антону невольно вспоминается Сара Бернар на песне «Love of my life». Положив подбородок на сложенные руки, он улыбается тихо-тихо, почти невидимо, только глаза блестят. У него точно какая-то инфекция, не может у человека быть таких светлых, чистых… Фу, блять, «чистые глаза»? В какие романтики скатываемся, Антон Андреевич? — Простите, это бред, я просто… — начинает торопливо Антон, стараясь не смотреть в слишком, сука, синие глаза собеседника. Арсений строго цокает языком. — Зато он ваш. Почему вы думаете, что бред не имеет ценности? — задумчиво тянет он, все также слишком странно разглядывая Антона. — Потому что бред это изначально состояние… — Антон, вы слишком много думаете не про то. Антон, если честно, в ахуе. Как минимум чужой палец на губах смотрится неправильно. Арсений, перетянувшись через стол, чтобы заткнуть его таким странным образом, смотрит совершенно серьёзно, словно это обыденное дело: класть пальцы на губы незнакомым мужчинам. Но через несколько секунд он уже сидит на своем месте, чинно прихлебывая баристовскую бурду. Антону даже на мгновение кажется, что это все просто галлюцинация, но на коже ещё остался теплый след. И вот тут он совершает какую за день ошибку: облизывает губы. Он даже представлять не хочет то, как это странно выглядит со стороны, но не думать о том, что у Арсения пальцы сладкие, не получается. Пошутить бы про шоколадного зайчика, но единственное, на что ему хватает сил, — не разлить дражайшему Арсению кофе на лицо, желательно ещё припечатав в рожу кружкой. — Вы странный, — вместо этого произносит он. Арсений хмыкает. — А вы скучный. — Почему тогда разговариваете со мной? — Просто хочу понять, что окажется сильнее: ваша профдеформация и врачебный цинизм или мое желание показать, что в мире больше трёх цветов. — РГБ типа, или что? — усмехается Антон. На этого невозможного человека злиться не получается: что с него взять, с ебанутого. — Ну-у-у, — тянет Арсений, подняв глаза к потолку, — можно и так. Я вообще про черный, белый и серый думал. — Ну и кто из нас скучный? Арсений снова смеётся своим киношным смехом, пока у Антона в голове с бешеной скоростью мигает красными огнями бегущая строка с единственным словом: «странный». Его глаза, смех, поведение, движения, речь, блядский нос, похожий на сплюснутый пластилин. Так и сквозит атмосферой сбежавшего из психушки. Но он же на препаратах, да и судя по всему прошаренный в этой теме человек. Антон порой забывает, с кем общается. И, наверное, это правильно. Отделять диагноз от человека и человека от диагноза. — О чем вы думаете? Антон вздрагивает, понимая, что слишком долго молчал. Арсений с любопытством рассматривает тяжёлые браслеты на запястьях. Антону тут же хочется поджать под себя руки, спрятавшись как улитка после тычка в усико, и ревностно дышать на массивные кольца на пальцах, чтоб никто не дай боже попробовал усомниться в том, что Шастун за побрякушки и двор стреляет в упор. Но он лишь неловко теребит в руках край салфетки и скользит взглядом по носу дурацкой формы. — О том, что легче считать диагноз отдельным от человека. — Но если разделять человека и его голову, что-то останется? Антон хмурится. — Конечно, останется. Не тронутые патологией функции и… — А личность останется такой же? Душа? Человек, живший с синдромом Туретта всю жизнь, и его здоровая копия будут отличаться не только на физиологическом уровне, так? — Мне кажется, употреблять слово «душа» в данном контексте не совсем корректно. — Антон Андреевич, а как же объединение плоти и духа? Кому как не вам выступать за это? Ладно неврологи, многие из них до последней крови бьются за то, что мозг — всего лишь машина, компьютер. Но вы-то. Антон про себя глаза закатывает так, что скрипят веки, а на деле лишь поджимает губы. Ему невозможно сильно хочется топнуть ногой и громко объяснить Арсению, где он неправ и почему он говно. Но спокойствия и, главное, аргументов хватает на то, чтобы просто ответить. — Я лишь говорю, что во многих случаях «душа» в психотерапии не учитывается. На вашем же примере, при диагностике и терапии туреттика никто даже внимания не обращает на то, говно он человек или спасает щенков. Главное — расстройство. — И вы считаете это правильно? — Повторюсь, во многих случаях. Арсений хмыкает и откидывается на спинку стула. — Что ж, вам лучше знать. А у Антона пена во рту кипит. Потому что видит, что он собаку эту не убедил ни капельки. И Арсений смотрит так сочувственно, что аж блевать тянет. Как умный взрослый на сопливого ребенка. Антон глупо бесится, бесится, бесится, что злоба царапает острыми ногтями горло и пальцы хрустят от желания что-то сломать. Он перестал контролировать эмоции. И на секунду становится страшно. И на секунду Арсений не важен. Потому что Антон смотрит на дрожащие руки и чувствует, что горло плотным узлом стягивает не совсем ярость. Когда он последний раз так злился? Курсе на пятом? Не обычное раздражение, назойливо кусающее за щеки. Так, чтобы было желание расхерачить столовым ножом лицо собеседнику. Чтобы дрожь по пальцам и кровь в глазах. Чтобы почувствовать под собой тело и бессмысленно бить чем-то острым по этому тёплому телу. А этот псих улыбается. Улыбается и все склоняет голову к плечу. И жёлтое, как подсолнечное масло, солнце бьёт ему свои светлые оплеухи. — На сегодня закончим? *** Антон поджимает ноги и задыхается прелым запахом влажного пледа. В пизду это все. На экране пляшет в изворотливом танце какой-то длинный комик, отыгрывающий художницу-лесбиянку. Антону тошно. Ему бы комиком и по сцене прыгать, вызывать у людей улыбку собственным тщеславием. А он сидит в квартире с открытыми окнами и впитывает городское дыхание. Его топит стыд и злоба. Радиоактивным коктейлем шипит на коже. Так нельзя. Так неправильно. Он же… ему же… Антон стирает подушечки пальцев о телефон, листая книгу контактов. Не видит имена. Депрессия, птср, булимия, анорексия, расстройство поведения и десятки, десятки, десятки пестрящих диагнозов. И почти везде галочка. Ремиссия или здоровы. Неужели он и правда такой хуевый специалист? Он заходит в телеграм, игнорируя тучи серых значков «не прочитанно» в чатах без звука, и ищет один единственный диалог. Контакт «Поз» улыбается ему с чёрно-белой авы. Антон пишет всего одно сообщение, о котором, скорее всего, пожалеет на утро.

Дим, а если я вернусь в психиатрию? 21:34

Дима отвечает только спустя полтора часа тупежа в мигающий телевизор. Шаст, все ок? 23:08

Да, просто тут такая хуйня, что…

Антон замирает и в нерешительности покусывет губу. А что, собственно, произошло? Бедного Антошу вывели на эмоции и теперь он топает ножкой? Он стирает вторую часть сообщения и оставляет только «Да», приписав, что до него очень долго доходило, что это не его. В психиатрии легче. В психиатрии пациенты. Пообещав, что напишет Стасу по поводу свободных мест в его клинике, и Паше по поводу переквалификации, Антон выключает телефон. И только сейчас осознает, что вообще творит. Неужели он правда… Что это? Слабоволие или долгожданный толчок? Детский страх или осознание того, что надо все менять? Антон устал думать и сомневаться. У него пухнет голова и присутствует мимолётное желание что-нибудь разъебать. Но его несёт куда-то в сторону «бля, нахуй я это сделал» и он покорно повинуется, барахтаясь в теплой водичке. Поэтому Антон находит чат с Матвиенко и, пропуская часть с агрессивными обещаниями, спрашивает, есть ли у того номер Арсения. ого, ты его ещё не убил 23:57 И прикрепленный контакт. Антон честно не хочет это делать. Но дурацкая фотография дурацкого Арсения в дурацкой шапочке выглядит слишком забавно, чтобы не рассмотреть ее. Поэтому он кликает и сохраняет себе контакт. Теперь в его телефонной книге на первом месте висит «Арсений странный чел из кафе». Он ложится спать с ощущением, что нельзя, чтобы жизнь рушилась в мае. В мае надо любить, гладить котов и курить на теплом балконе. Антон в основном пребывает в ахуе. Может, он и не спит. Или ему снится, что он просыпается и ворочается в кровати. Комната расплывается лилово-синими акварельными кругами, а он тоскливо пьет минералку. Рассвет брызжет серебряным светом на занавески, вливается в него теплым молоком. Антон в нем тонет и падает на кровать, не помня, как вставал. Жёлтый стикер на холодильнике мигает ему одинокой лампочкой. Антон гипнотизирует рваный почерк, уже даже не пытаясь понять, что там написано. Красные букашки на часах духовки складываются в 7:08. Он умывается водой из раковины на кухне и натягивает валяющееся на стуле худи. В сумке через плечо ноут, в кармане пачка сигарет, все как завещал Цой и матушка Безделица. Как будто ему снова шестнадцать и он играет в подростка. Единственное в мире кафе открывается только в девять, поэтому он мерит широкими шагами сонный город. Утро пахнет спиртом и цветущими каштанами. Ветер танцует с лёгкими навесами десятков кафе и путается в пышных зелёных деревьях. Улица копошится всего парочкой людей, выбрасывая то там, то тут бегающих потных спортсменов и смеющихся подростков, что пёстрыми кучками шарахаются из стороны в сторону. И он знает, что на несколько часов станет легче. Что голуби в парке склюют все мысли и стайкой улетят в сторону озера. Антон сидит на лавочке и треплет в пальцах погнутую страницу старого ежедневника. На первых пятидесяти страницах мелким почерком вылиты все мысли, проблемы, вопросы, которые возникали на первых годах практики. Потом молчание. На шестьдесят третьей одно слово. «Зачем?» И снова молчание, длившееся два года. И вот Антон снова берет его в руки и, кусая кончик карандаша, сгребает все свои сомнения в кучу, чтобы они были где-то помимо его головы. Полезно иногда бывает, чтобы все твои проблемы в один момент стали не твоими, а ежедневничными. Он любил думать, что все исписанные страницы — просто жалобы его клиентов из далёкого-далёкого прошлого, с которыми уже все давно хорошо. Возможно, они полюбили красивых девушек, завели котов или волнистых попугайчиков, а может быть, они даже женаты и у них есть дети. В кафе он забегает буквально на несколько минут, забирает у извечной баристa-улыбашки кофе и шурует пешком в офис Воли, потому что в рот он ебал возвращаться за машиной, да и тут всего полчаса. Паша встречает его мягкой улыбкой отца проебавшегося сына. Антону хочется пристыженно шмыгать носом. — Мне Дима написал уже, — заговаривает он, опускаясь в мягкое кресло. Антон скучающе кивает. Воля смотрит на него несколько секунд, а потом вздыхает. — Ты уверен? — Паш, ты же знаешь, я абсолютно ни в чем не уверен. Просто надоело быть безработным и прожигать накопленные средства, — отмахивается Антон, но Воля протестующе мотает головой. — Нет, я про возвращение в психиатрию. Ты был лучшим учеником на потоке и есть опыт работы. Да и кому как не Стасу это знать. Но просто ответь мне: почему? — oн любопытно щурится. — Помнишь наш разговор про людей, психологов и клиентов? — он кивает. — Я очень много думал об этом, точнее мне помогли, и пришел к выводу, что, наверное, мне будет легче, если моя точка зрения будет обоснована тем, что я лечу не душу, а голову. — Не проще ли сменить точку зрения? — Пожалуй, — тянет Антон задумчиво. Он молчит несколько секунд, а затем хмурится. — Ты же знаешь, что такими темпами я решение ещё сто раз к вечеру поменяю. — Тогда зачем ты пришел? — и голову к плечу склоняет, вобла сушёная. — Павел Алексеевич, вас устроит ответ «по привычке»? — Интересные у тебя привычки, Антош. Но Воля сдаётся и отлипает. А может хитро уходит прятаться в кусты, дожидаясь момента для нового удара лапой. Следующие полчаса они разбираются с вопросами переаттестации и проблемами, которые могут возникнуть при такой резкой смене деятельности. А потом ему ничего не остаётся, как весь день кататься по городу, вылавливая то приближенных слуг его величества Стаса, то университетских знакомых. Все складывается так хорошо, что Антон даже сомневается, не подстава ли это. Как будто сама судьба внезапно сжалилась и послала годовой запас удачи. Но к вечеру он сидит, довольный, с назначенным временем встречи, перспективой ближайшей переаттестации и смутным, едва проклевывающимся ощущением тревоги. — Ты творишь хуйню! — кричат ему чашки со сколотыми ручками, что толпятся на узкой площади стола. — Тебе самому лечиться надо, какие пациенты? — фыркают чаты в архиве, глядя не него осуждающими глазами старых знакомых. — Пожалеешь, пожалеешь, — скорбно вздыхает липкий паркет и сбившаяся пыль на книжных полках. Антон все умело игнорирует, раскапывая среди мусора место, куда приземлиться, и затыкая болтливые рты наушниками. Глупо? Конечно. Непрофессионально? Разумеется. Стоит ли того? Антон вырубается прямо на диване в зале, потушив каблуком внезапно вспыхнувшую мысль, что сегодня Арсеньеву сказку он не услышал. *** Все идёт на удивление хорошо. Май быстро вытекает сквозь пальцы, словно горячий мёд. Тёмно-серые глаза перестают видеться в каждой пепельнице и витрине. После того сообщения Диме прошло чуть больше четырех недель. Двадцать восемь дней сомнений и беспорядочных, неорганизованных попыханий над переаттестацией. Скорее кипиш из-за документа, что за два года в терапии он не забыл то, на что учился изначально. Зато теперь Антон, проверенный на знания и болячки, сидит у себя на кухне, грея морду на солнце. И впервые за это время не боится что-то сделать не так. А чего боятся? С понедельника уже повернуть назад невозможно будет. Впервые с того безумного мартовского дня он дышит полной грудью. Теперь никаких душ, сердец, любовей. Теперь только диагностика, терапия и старая добрая медицина. Ему бы только… Звук пришедшего сообщения отзывается звонкой пощечиной. Антон буквально видит закончившийся абонемент на удачу. В шторке уведомлений мерцает всего одно не прочитанное. И он почку готов отдать, даже две, чтобы не видеть, от кого оно. С экрана на него смотрит один отвратительный ужасный невозможный человек в дурацкой шапочке. «Завтра ))» *** Антон Андреевич Шастун натуральный идиот. Идиотище. Амбассадор идиотизма. Иначе не сидел бы на том самом месте и не бил уныло ложечкой по стенкам стакана. Забавно осознавать, что непризнание новой бариста выбило его из колеи сильнее, чем наличие молчаливого Арсения в количестве одна штука. — Я так понимаю, это наша последняя встреча? — голос Антона в тишине звенит задетой гитарной струной. Арсений флегматично пожимает плечами. — Подозреваю, что так. И снова молчат. Все вокруг кричит о том, что через пару часов школьники будут визжать в открытые окна «лето!» и улицы покроются тонким налетом пепла от сожженных тетрадок. — Я обещал вам светлую сказку. — Так расскажите. Арсений поднимает глаза, а Антон плавится. Взгляд у этого бесоебистого удивлённый. У мистера психа, у мистера голубого конъюнктивита. И выглядит это как личная победа, эдакая медалька и грамота на стене в розовый цветочек. — Сказка будет про пса и лиса. Прям как в мультике. — Арсений усмехается. — Жил да был пёс. Все было вполне хорошо, но с хозяином ему не повезло: тот был человеком добрым, но отношения у них не заладились. В итоге мужчина его только кормил и выгуливал, а пёс за это не громил квартиру, как поначалу. Но потом этот пёс вышел из себя, убежал в лес и наткнулся на лиса. После того, как он рассказал ему всю ситуацию, лис предложил какое-то время пожить у него. Несколько недель пёс и лис бегали по лесу, помогали друг другу, жили душа в душу. Но потом хозяин спохватился и начал искать свою собаку. На них натравливали гончих, прочесывали лес всей деревней, и тогда лис и пёс поняли, что дальше так быть не может. Рано или поздно их найдут. И тогда псу пришлось сделать выбор, как поступить: вернуться и снова конфликтовать с хозяином или пересмотреть свое поведение и, как более разумное в их тандеме существо, первым пойти на встречу. Несколько дней они обсуждали, что делать. И вот, наконец настал день Х. Лис стоит на пороге норы, провожая пса. Он уже знает, что пёс вернётся, наладит отношения с необходимым ему человеком и сможет навещать его. Но на следующий день он узнает лишь то, что пёс испугался и убежал в сторону пущи. Арсений замолкает, а Антон устало потирает глаза. В тот момент, когда он начинает понимать уровень аллегорий и сравнений, становится все равно. Похуй, поебать, до сиреневой звезды. Антон прожевывает последнюю фразу и закрывает глаза: даже стыдно за то, что вот встречи с этим он ждал. Он медленно поправляет на плечах сбившуюся футболку и вздыхает. На высоком пластиковом столике картой расстилается та самая хвойно-зеленая пуща и мелькающая светлая спина ретривера. Антон честно хочет думать, что этот странный, но довольно приятный человек просто издевается над ним. Он лениво встряхивает сумку через плечо, щёлкая замком, и встаёт, осторожно отодвинув стул. На лице разве что вежливое разочарование. Прежде чем окончательно закончить эту отвратительную майскую историю, Антон последний раз улыбается токсично-голубым глазам. — Идите, пожалуйста, нахуй. Лёгкие колокольчики над дверью рассыпаются в радостном смехе. У Антона до лета пара часов, а до смерти ещё лет сорок, если повезёт. *** Антон чуть ли не летит по коридору. Бледные стены перевариваются в одно огромное больничное, а кроссовки почти не касаются пола. А на лице, совершенно непонятно почему, блестит та самая улыбка из младших классов. Уважаемого психиатра заносит на повороте и он чуть не валится в пыльный фикус, но в последний момент падает на ресепшн. — Ида, срочно надо передать эти доки Бебуру. У него мой пациент через десять минут, а он даже не знает об этом. Девушка закатывает глаза, вытягивает из подрагивающих Антоновых рук чуть смятые листки и быстро бегает пальцами по клавишам. — Он тебя съест, сто процентов. — Да знаю, — Антон улыбается и дышит загнанно. Грудь разрывает от назойливого покалывания, но он только горло трёт, oдергивая водолазку. Он с трудом отлипает от стойки и, разминая ноги, оглядывается. В коридоре непривычно тихо. Блестящий паркет ромбиком без рассыпавшихся детей, светлые кожаные диваны с всего одной вздыхающей полу-вдовой. Даже фикус никто не обдирает. И ладно это: сестер тоже не видно, хотя они обычно в любую свободную минуту высыпаются кто куда, как мелкие прыщи. — А что такое? — спрашивает он, терпеливо дожидаясь полминуты, пока девушка поднимет голову. Ида хитро улыбается и упирается подбородком на сложенные руки, рассматривая его так по-лисьи, словно Антон сейчас должен догадаться, что ему надо делать. Хотя, он уже: у девушки буквально транспарантом через весь лоб перетянуто «а ты мне что?». — А я тебе шоколадку куплю, например, — подражая ее хитрой улыбке, отвечает Антон, укладывая голову на стойку. — Я запомню, — она откидывается на спинку кресла и задумчиво скребёт щеку. — Знаешь Попова? — Шутка про радио будет неуместной? — Теперь, когда ты сказал — да, — Ида качает головой, а Антон фыркает. — Вроде знаю. Это тот, который писал работу по взаимодействию педагогов с детьми с отклонениями? — получив кивок Иды, он вздыхает. — Я читал как-то, но, мне кажется, это тянет скорее на художественную литературу, нежели на медицинскую. Слишком пристрастен. — Сейчас вообще не суть, — живо обрывает его Ида, пытаясь что-то найти на рабочем столе. Антон тыкает ее в плечо и указывает на пилочку для ногтей в стакане для карандашей. Девушка щебечет благодарность и занимает позицию боевой готовности к слухам. — Он же сейчас пишет что-то новое. Я не знаю, но слышала что-то про отношения врачей к пациентам или профдеф, я вообще не уверена. Он же работал со Станиславом Вячеславовичем, а потом исчез на два года, вы как раз разминулись. Может, опять сюда пристроится. А он ведь очаровашка, на котика похож, — Ида совсем по-девичьи улыбается и разве что не пищит, — вот наши и собрались в ординаторской. — Бля, ну че он за цаца такая, что аж вся больница на ушах? — фыркает Антон, приближаясь к лицу Иды, абсолютно бессовестно скалясь. — Во-первых, хватит меня соблазнять, — возмущается девушка, щёлкая его по носу, — а во-вторых, иди и сам посмотри. — Ну и пойду! — Ну и иди! Антон показывает ей язык, называя пятилеткой, а Ида поднимает средний палец, но от этой совершенно взрослой и серьезной дуэли ее отвлекает звонок. Последнее, что слышит глупо хихикающий Шастун — «иди нахуй» и заученное приветствие клиентов. Белые стены пахнут спиртом и навязанным спокойствием. Место противоречий под гордым знаменем L-дофы и клоназепама. Антон скрипит кроссовками по идеально чистому полу, задевая пальцами стены, листья вездесущих фикусов и пыльные стекла старых стеллажей. Голоса слышны ещё с лестничного пролёта. Антон усмехается тому, как иронично подобное звучит в этих стенах, и, перескакивая воняющую дымом площадку, толкает дверь на второй этаж. Коридор пуст, но из комнаты в паре метров от выхода к лестнице доносится смех и радостные возгласы. Он почему-то замирает, пряча в пальцах глупую улыбку, и пытается представить этого самого Попова. Знает, что скорее всего разочаруется и будет чуть-чуть обидно, но игривый ветерок, которым надышала на него Ида, подстёгивает азарт. Вряд ли это какой-то старый солидный толстячок, раз его все так любят. Но и не легкомысленный двадцатилетний оболтус, таких не уважают. Скорее всего, активный мужчина от тридцати до пятидесяти лет, который клоуном пляшет в коллективе. — О, Шастун! — Антон вздрагивает. По лопаткам расплывается лёгкая боль от удара. Он сам не заметил, как отшатнулся. Коллега корчит удивлённую мину. — Ты чего? — Да так, задумался, — хмыкает Антон, потирая запястья. — Игорь, а что у вас происходит? Лицо Джабраилова мигом светлеет и он улыбается. Только сейчас Антон замечает, что в руках у того дедовская фляга. Не то чтобы странный атрибут, для такого человека, как Игорь Джабраилов, но все же Антон хмурится и растерянно улыбается. — К нам Попов вернулся. А вы не знакомы? — они не знакомы точно, а Антону нравится отыгрывать роль неведующего потеряшки, поэтому он просто мотает головой и с интересом наблюдает за тем, как на лице Игоря проскальзывает торжество и азарт. Вот уж человек-смайлик. — Тогда пойдем, а то они там нажрутся просто воздухом. Они и не такое могут. Игорь разворачивается на пятках, сунув флягу в карман огромного белого халата. Антон давит смешок в руке. В клинике халаты никто отродясь не носил, ибо «они никому не нравятся, нахуй их в дресс код-вводить?». Разве что некоторые бабушки щеголяли в халатиках до бедра, которые вымаливали себе на артритных коленях. Им спокойнее, врачам спокойнее. — Арс, а мы тебе ещё одного не показали, — Игорь скрывается в комнате, а Антон закатывает глаза, отставая за ним на два шага, чтобы поправить растрёпанные волосы. Как кукла, ей богу. — Он тут сначала до тебя был, а потом сразу после. Вы разминулись. Антон громко фыркает и заглядывает в ординаторскую, обводя взглядом въевшиеся в сетчатку лица коллег. Мрачно ухмыляющийся в кружку с котом Нурлан, а рядом с ним активно жестекулирующая Щербакова, которая постоянно задевает рукой лениво болтающего ногами на столе Стаховича; чуть дальше — устало жующая бутерброд Ирина Валерьевна, облепившая чайник команда наркологов из Беларуси с пакетиками дошика, а в том углу опять прячется… — Да блять. Арсений улыбается растерянно.