Мечты из потали

Сумрак номера разбивается о голубоватое свечение двух ноутбуков на кофейном столике посреди помещения. В окружении смятых фантиков, замаранных остатками крема и крошками пустых тарелок, а также нескольких упаковок из-под пончиков они на протяжении полутора часов проецируют не только повтор сегодняшней трансляции ANN, но и весьма интригующую видеозапись, о ведении которой человек по центру экрана совершенно не подозревал. Подобная непредусмотрительность, даже наивность, искренне забавляет L, который с тенью усмешки плавно скребёт ногтем большого пальца губу. Тем не менее, ни под кожей, ни в отражении мониторов на расширенных зрачках нет и слабого флёра злорадства — скорее, снисходительное умиление тому, как иногда страх способен довлеть даже над самым осторожным человеком, стоит лишь едва ослабить бдительность. В который раз Лайт, чьё немного выцветшее изображение искажается интерлейсингом, украдкой оглядывается через плечо, из-за которого и велось не афишированное никому наблюдение, а затем, убедившись в отсутствии прямого отслеживания его действий, поспешно отворачивается обратно к компьютеру, чтобы продолжить неустанно следить за ходом демонстрации. Чересчур пристально. Неоправданно обеспокоенно для кого-то незаинтересованного в ситуации лично. Вопреки весьма ограниченному углу обзора, охватывающему исключительно чужое рабочее место и позволяющему наблюдать лишь затылок с почти что половиной монитора, L способен без затруднений визуализировать, как тонкие брови нервозно стискивают переносицу, тогда как губы крепко поджаты, а ногой лихорадочно быстро подёргивают между попытками найти не существовавшее на тот момент комфортное положение тела в кресле. Настолько экспрессивное поведение не подобает всегда собранному, хладнокровному и надменно самоуверенному человеку, приторная идеальность которого жжёным сахаром хрустит на зубах. L тошнит от такой концентрированности каждый раз, стоит лишь ненадолго зациклиться на анализе всех тех вальяжных и располагающих к себе телодвижений, тембра голоса или манеры речи. Возможно, именно потому сознание гулко вибрирует удовольствием при наблюдении за очередным стремительным крошением фальшивой глянцевой оболочки, пусть даже опосредованным, через монитор. Каждое новое круговое движение напряжёнными плечами Лайта, смена расположения сжатых в кулаки рук, боязливое озирание в глубь номера впрыскивает сладость не озвученной и никому более не известной победы в слюну по капле, полностью удовлетворяя отчаянную потребность организма в глюкозе. Оттого извечно бесшумный, недавно очень ожидаемый приход Ватари с затребованным подносом различных угощений остаётся благополучно не замечен. К тому же, полумрак не спешат нарушать — мужчина уважает чужое желание по возможности не прибегать к использованию иных источников искусственного света, отличных от компьютерного. Лайт подаётся вперёд к монитору, L без промедления — за ним. Глаза сосредоточенно прикрывают, чтобы, безошибочно сопоставив время в углу видеозаписи с прошедшими минутами прямого эфира, несколько раз щёлкнуть на клавишу перемотки второго ноутбука с повтором демонстрации в районе Синдзюку для уравнивания темпа просмотра. — Что тебя так заинтересовало, Лайт-кун?.. — бубнит L едва слышно сквозь подушечку пальца, пока немигающим взглядом сканирует пульсирующий возмущениями, адреналином и недовольством поток шествующей толпы, лишь бы выявить замеченное другим нечто. Он никак не реагирует на подошедшего справа Ватари, который с тихим стуком фарфора о деревянную поверхность выставляет новые тарелки заместо пустых. Тот, впрочем, тоже пока не спешит забирать внимание на себя — сперва нужно выполнить одни обязанности, а лишь потом приступать к следующим. С очередным поворотом головы L несколько недоумённо сверяет тайминг записи в номере с отрезком репортажа в тот момент, затем — нечёткое изображение происходящего на компьютере Лайта с положением кадра на другом ноутбуке. Всё совпадает. Конечно, возможна погрешность в несколько секунд, но такие мелочи незначительны. — L, — Ватари неспешно выпрямляется у столика, одной рукой держа вновь полностью заполненный поднос, а вторую давно выверенным за годы прислуживания движением заведя за спину, — должен сообщить, что в скором времени с тобой, вероятнее всего, свяжутся. Тот будто лениво смаргивает оцепенение и поворачивает голову к мужчине. — С какой целью? — вопрос звучит флегматично, но отзвуки колкого недовольства так или иначе прорезают путь наружу. — Думаю, — седые усы слегка дрогнули от улыбки под ними, — попросят разъяснить, на каком этапе находится расследование. L мгновенно даёт понять, насколько не заинтересован в подобном сюре, угрюмо прикрывая глаза и возвращаясь к просмотру видеозаписи. — Они — последние, перед кем я обязан отчитываться, — отрезает он весьма жёстко. Как и всегда, Ватари воспринимает чужое упрямство без осуждений: лишь чуть склоняет голову будто бы в примирительном жесте и с отголоском веселья смотрит на недовольного услышанным собеседника сквозь очки. — Не обязан, верно, — подтверждают мягким тоном и плавным кивком. — Тем не менее не уверен, что их беспокоит твоя позиция на этот счёт. С кисло ползущим вниз уголком губ L, словно группируясь к защите, скрывает глаза за волосами, чуть переминаясь с ноги на ногу на диване, и вместе с тем стискивает челюсти, а ещё более бледными из-за освещения пальцами — колени. — Я сказал «нет», — чётко произносит он. — И не смей потакать им, если увидишь попытку взлома. Действуй по инструкции, как и всегда. Излишне безрассудную непоколебимость оценивают чуть осуждающим вздохом и покачиванием головы. Перечить Ватари не собирается, однако искренне не способен понять смысл настолько отчаянного сопротивления L. Разумеется, с ранних лет тот был намного более самодостаточным, чем другие дети в приюте, оттого почти полностью не нуждался в каких-либо социальных контактах, однако сказать о наличии в его характере горделивой надменности по отношению к остальным не удавалось. Например, L попросту не считал необходимым продолжать общение со сверстниками, если оно становилось неинтересным, и мог посреди диалога молча уйти решать головоломки. Когда Ватари заметил, что мальчик в очередной раз увлечённо занимается своими делами на полу в отдалении от шумящей в процессе игры группы, подошёл спросить причину такой отстранённости от других, предположив, что ребёнок просто не сумел завести новые знакомства по причине замкнутости или стеснительности. — Они странные, — безэмоционально объяснился L тогда, не отвлекаясь от выписывания в уже второй блокнот новых слов на французском из библиотечной книги. Белая безразмерная кофта была велика настолько, что нижний край ткани с шорохом тёрся о бумагу, смазанно повторяя движения ручки меж двумя едва виднеющимися из-под рукава пальцами. — Вот как? — спросил добродушно Ватари, присев на колено рядом и безответно смотря на сосредоточенное лицо мальчика. — И что же в них странного? L помолчал, но, очевидно, не для раздумий. Перелистнув страницу книги, он сухо выдал: — Шумные. Обсуждают странные вещи. В ответ понимающе промычали, пока на заднем плане слышались весёлые вскрики и беготня детей по комнате, преимущественно — вокруг большого стола, где иногда для выполнения домашнего задания собирались те, что постарше. — А ты пробовал предложить им интересующую тебя тему разговора? — Нет, — спокойно произнёс ребёнок, пока водил головой от книги к тетради, чтобы проверить выписанное. Ватари чуть наклонил голову вбок, будто желая поймать пристальный взгляд. — Возможно, стоит попробовать? — предложил он мягко. — Разве не хочешь завести друзей? Тогда L ненадолго застыл, словно раньше не думал о подобном. Он медленно поднял ранее опущенный на одно из прижатых к груди колен подбородок, чтобы большими глазами уставиться на веселящихся в течение двадцатиминутного перерыва сверстников если не с изумлением, то с растерянностью. Взъерошенный, худой, в чересчур просторной для него одежде, мальчик разительно отличался от всех сирот — будто детёныш вороны среди грачей. Ватари проследил за направлением его внимания, сквозь очки наблюдая за мельтешащими фигурами, залитыми оранжевым солнцем из ряда больших арочных окон. В такие минуты мужчина испытывал лишь умиротворение и лёгкую тоску из-за тяжкой судьбы этих детей, которая едва не сломала их окончательно в самом начале жизненного пути. Наконец, L принял решение и, отчего-то понурив взгляд в пол, произнёс простое: — Мне это не нужно. Не по-детски рассудительный, спокойный голос звучал невероятно плоско, но что более удивительно — пусто. Однако Ватари не дал себя обмануть. Когда он вновь взглянул на мальчика, то заметил непроизвольные потирания пальцев о босую ступню и чуть протянутый дальше обычного уголок губ. Разумеется, L хотел бы сблизиться с кем-либо хотя бы до уровня приятелей, но благодаря феноменально развитой способности верно оценивать ситуацию, осознавал, насколько не вписывается в коллектив, а главное — насколько большая пропасть между ним и каждым из ровесников. Тем не менее Ватари не раз замечал, как L взаимодействует с другими детьми, если те сами проявляли инициативу. В такие моменты мальчик не улыбался, не бегал за другими, не смеялся, а бо́льшую часть времени выглядел так, словно встревожен происходящим. Однако он никогда не убегал, и не было похоже, что терпел: лишь действовал на манер других или хотя бы пытался. Ему попросту не удавалось понять, в чём причина таких бурных реакций у ровесников на бессмысленные игры, тогда как с ним не происходило ничего подобного ни во время чтения художественной литературы, ни тем более после окончания уроков, когда каждый волен использовать свободное время на своё усмотрение. Разумеется, во всех случаях бывают пусть редкие, но исключения. Вопреки пассивности L в поисках хотя бы приятеля, за несколько месяцев до принятого Ватари решения взять под опеку незаурядно мыслящего даже по меркам взрослого человека ребёнка двое детей чуть младшего возраста отчего-то начали проявлять любопытство в отношении первого. Мужчина прекрасно помнит тех девочку и мальчика, что с энтузиазмом сопровождали апатично относящегося к подобному L в библиотеку или столовую, постоянно пытались вовлечь того в диалог или просто вились рядом от комнаты до классного кабинета и обратно. Эта троица неизменно возглавляла список успеваемости дома Вамми, где с самого дня создания оного ведётся борьба за поиск баланса между реализацией изначальной цели дать сиротам приют, где те обретут если не семью, то как минимум друзей, и неустанным желанием воспитать их наилучшим образом, вложив максимальное количество усилий в развитие интеллекта. К сожалению, ввиду активной поддержки духа соперничества между детьми нередко возникали конфликты на почве зависти, обиды или насмешек над теми, кто недостаточно старался, чтобы попасть в пятёрку лидеров и, соответственно, получить право попросить у воспитателей какой угодно подарок. Однако, в отличие от L, чья моментальная приватизация первого места всего за двое суток нахождения в приюте возмутила и настроила многих сирот против него, той девочке было невероятно легко контактировать практически со всеми, благодаря миролюбивому нраву и готовности участвовать в большинстве авантюр. Мальчик же обладал более спокойным, даже нелюдимым, нравом, а после ежедневного общения с L, Ватари заметил, как он пытается копировать нового товарища во всём, начиная сменой одежды тёмных цветов на светлую и безразмерную, заканчивая оттачиванием тех же повадок вкупе с преображением внешнего вида. Именно эта детская, невинная попытка стать ближе к объекту восхищения высекла искру в голове Вамми, породив пламя такой силы, что опалило тех, чьим проводником должно было стать. Вопреки моральным и этическим нормам, эксперимент до сих пор не окончен, ведь идеального результата по-прежнему не удаётся добиться, насколько бы не ужесточали методики обучения. Нарушаемую лишь шуршащим звуком видеозаписей тишину едва ли не разрывает удовлетворённое чмоканье губами, к которым L с тенью улыбки прижимает большой палец. — Значит, вспышка… — бубнит он заинтригованно, тогда как недвижимый взгляд словно ввинчивается в чужую спину на экране ноутбука. Не без внутреннего пощипывания лёгкой тревоги, Ватари едва поворачивает голову, чтобы из-за очков спокойно оценить источник всеобъемлющего внимания L. Разумеется, ему знакома данная видеозапись — непрерывная слежка за самостоятельно установленными в отеле камерами является одной из главных обязанностей мужчины; вопреки осведомлённости о содержании оной, сомнения в идентичности восприятия увиденного пускают корешки лишь глубже. Главный подозреваемый оступился, столь глупой оплошностью указав на возможную зацепку против себя. Тем не менее L не предпринимает никаких дальнейших действий, чтобы как можно скорее выяснить ценность выясненного для расследования — лишь ритмично оглаживает нижнюю губу, заинтересованно изучая почти что статичный кадр с другим человеком не то с восхищением подобной нелепостью его поступков, не то с противоречивой благодарностью за очередной ход в слегка растерявшей динамику партии. Для расстановки всех точек над «i», Ватари всё же решает уточнить: — Ты ведь изучил предоставленный Ягами Лайтом сайт? L никак не меняется в лице, даже не смотрит в его сторону. — В ту же ночь, как только Лайт-кун передал ссылку, — подтверждает он монотонно. — Весьма интересное содержание, однако осведомлять о нём кого-либо из группы расследования я пока не планирую во избежание внештатных ситуаций. — Думаю, данным джентльменам можно довериться в вопросе о неразглашении новых материалов прессе, — рассуждает спокойно Ватари. — Дело вовсе не в СМИ, — проясняет тот. — Последствиями моего сообщения о происходящем на данном форуме с вероятностью в семьдесят три процента спровоцируют Ягами-сана и Аидзаву вновь потребовать от меня изменить тактику и позволить полиции предотвращать любые демонстрации в поддержку Киры вне зависимости от их согласованности. Это может создать разрыв между нами и Вторым Кирой. К тому же, оставив остальных в неведении, удастся безошибочно определить, когда Лайт-кун сумеет попасть на сайт и начнёт использовать хранящиеся там данные либо с целью отвода от себя подозрений, либо ради завоевания ещё больших симпатий общества. Последнее заявление совершенно не утешает Ватари, даже наоборот — вынуждает чуть напряжённо нахмуриться. — Ты весьма спокойно говоришь об утрате собственной репутации в глазах народа, — с ноткой порицания осаждает он иррационально беспечного в данный момент L. — Разумеется, пока что остаются те, кто никогда не сочтёт действия Киры истинной справедливостью, однако времени с каждой подобной акцией всё меньше. — Пока будет оставаться хоть один человек, оспаривающий мировосприятие Киры, я не перестану быть справедливостью, — казалось бы флегматично, но твёрдо заверяют в ответ, верность которого для усиления эффекта (и постановки точки в данном вопросе) подчёркивают шумным отпиванием чая. Несмотря на слабую удовлетворённость ответом, Ватари способен лишь задумчиво промычать. В таком слегка безрассудном отношении к собственному статусу ему видится инфантильность, и хотя ранее L никогда не позволял брать азарту верх над разумом, сейчас убеждённость в гладкости исполнения отточенного годами сценария поведения при расследовании начинает постепенно сходить струпьями. — Скажи, — после возвращения чашки на блюдце просит L вновь, — как скоро завершится строительство штаба? — Так как ты увеличил финансирование, и в планировку внесли заявленные требования по сокращению количества этажей в здании, проект будет сдан примерно спустя пять-шесть дней, — рапортует с полной готовностью Ватари, на что слышит удовлетворённое мычание. Матовые глаза вдруг обеспокоенно округляются, а шею вытягивают, внимательно всматриваясь в запись демонстрации. Красные яблоки покатились из-под козырька временно оставленной бесхозной лавки продуктов. L непроизвольно прижимает губы к ладони у начала большого пальца, пока в памяти шуршит воспоминание об оставленном в ранних записках Киры послании о вкусовых предпочтениях неких Богов смерти. Возможно, совпадение?.. Да и под козырьком тоже могли находиться люди, которых не видно вследствие съёмки с вертолёта, из-за чьих неосторожных движений могло произойти падение фруктов с открытого прилавка. Ватари выразительно изгибает густые брови и почти кладёт подбородок на шею, вопрошающе хмыкая при виде чужой озадаченности. Впрочем, последнюю спешно гонят прочь кратким покачиванием головы. Когда оба ноутбука поочерёдно закрывают, номер окончательно погружается в густой полумрак, через который видны лишь синеватые силуэты мебели и то, как с дивана довольно плавно из-за слегка затёкших мышц слезают, сразу пряча руки в карманы. — Ты распечатал, что я просил? — задаёт L почти риторический вопрос, когда начинает лениво обходить «препятствие» с противоположной от собеседника стороны. — Всё уже на твоём столе, — подтверждает Ватари, на что получает едва заметный не только из-за темноты, а сам по себе кивок. Он наконец сдвигается с места и, держа всё тот же поднос в руке, следует чужому примеру огибания преграды. — Скажи, зачем тебе нужны эти документы? Без прерывания пути в ванную L сухо разъясняет: — Это для Лайт-куна. Думаю, я посплю четыре часа. — Он нажимает на ручку, затем — на переключатель, и чуть отшатывается от удара непривычной яркости ламп, едва ли не капризно отвернув голову с характерно скривлёнными губами. Пока зрение адаптируется вопреки рези в сухих глазах, с лёгким отзвуком раздражения на ситуацию звучит следующее распоряжение: — Предупреди группу расследования, что завтра меня не будет приблизительно до шести вечера. О причинах не спрашивают — они очевидны. Прежде чем дверь, из-за которой вырывается единственный, а оттого почти ослепляющий свет, снова закрывается, Ватари понимающе хмыкает. — Хорошо. Спокойной ночи, — как и обычно он учтиво кивает, хотя тот, кому адресован жест, в этот момент уже зашёл в ванную без ответного проявления вежливости, что не воспринимается никем из них оскорбительно. После щелчка двери в номере слышна лишь тихая поступь по ковру в синеватой полутьме, слабое позвякивание ложки в чашке на уносимом с другими остатками перекуса подносе, а в момент переступания пожилым мужчиной порога пространство мягко заполняет едва заметный шум воды. На часах почти половина четвёртого утра, а судя по расписанию окончания завтрашних лекций, запланированное время пробуждения L — примерно двенадцать тридцать. Такой большой временной промежуток нисколько не удивляет Ватари, который размеренно направляется по пустому коридору фешенебельного отеля в сторону собственных апартаментов. Здесь нет ошибки: на сон действительно будет отведено четыре часа, как и заявлено. Всему виной колоссальная медлительность L в любых бытовых вопросах, в том числе — самостоятельное принятие душа, где необходимо отвлекать от процесса размышлений и перенаправлять энергию на физическую, а не умственную активность. По проведённым с опорой на практические измерения экспериментам, было выявлено, что среднее время, проводимое L в ванной, составляет примерно два-два с половиной часа, причём в обоих случаях тот возвращается в таком виде, словно ему удалось едва ли дважды пройтись полотенцем по тем же волосам, влага с которых затем не только капает на ночную кофту, но и пропитывает подушку, что также служит преградой для погружения организма в сон. Стало быть, сегодня L покинет ванную приблизительно в половину шестого, затем будет ворочаться на промокшей наволочке в компании неустанно зудящих в сознании мыслей, после чего, спустя не менее трёх часов, уснёт как раз в половине девятого утра. «Что ж, в штабе у тебя не будет необходимости прилагать такие усилия, — добродушно размышляет о чужих «трудностях» Ватари, почти дойдя до необходимого места. — Осталось потерпеть ещё немного».

━━━━━━━━━━━

Плавное распахивание дверей провоцирует мирно снующих по университетскому крыльцу птиц встрепенуться и с частыми хлопками крыльев уступить место. Двое людей, повременивших с выходом из здания, невозмутимо ступают к лестнице в одиночестве — лишь на территории сквера и тенистых скамейках разрозненными группами студенты пережидают перерыв между лекциями, обсуждая каждый своё с перерывами на весёлый смех. В свежести воздуха тончайшей нитью протянута пусть временная, но сладковатая беззаботность, какой без раздумий поддаются все, кому необходима компания для хоть сколько-нибудь качественного досуга. — …сразу после того, как редакция узнала о вчерашней демонстрации. — Такада завершает весьма продолжительный рассказ о рабочей рутине с намёком на полуулыбку. Вопреки ожиданиям, помимо шума автомобилей с шоссе неподалёку и неразборчивых голосов, больше тишину ничто не нарушает. Никакого ответа. Сжимая ручки дамской сумочки на плече, она с кротким любопытством посматривает на собеседника, который с небольшим неудовольствием на лице инстинктивно поднимает руку для сокрытия прищуренных глаз от ярких тёплых лучей — те вырвались из-за угла главного входа, стоило им пройти немного вперёд. На самом деле, угадать, от чего конкретно скривили губы и чуть сморщили нос, Такаде не совсем удаётся — не она была тем, кто завёл будничный диалог ещё на последних минутах лекции, но, тем не менее, отчего-то инициатор оного особого энтузиазма в его участии явно не выказывал. — Значит, — подводит итог через тихий выдох Лайт, наконец переставая прятаться от солнца, пока расслабленно ступает вниз по лестнице, — тебе доверили написать текст репортажа об акциях в честь Киры. — Для создания эффекта максимальной искренности он встречается с выжидающим взглядом из-под ресниц и одаривает девушку ласковой улыбкой. — Ты молодец. Немногим удаётся настолько быстро заслужить доверие начальства и добиться желаемого уже на начальных этапах. Та смущённо заправляет локоны за ухо, склонив голову чуть ниже, а уголки губ едва ползут вверх. — Спасибо. — Благодарность звучит тихо и сдержанно, под стать характеру, внешнему виду и манере поведения Такады. Впрочем, ещё один аспект её личности, вызывающий у собеседника неподдельное уважение, а именно «проницательность», вскоре довлеет над покладистой скромностью, и без намёка на осуждение звучит скорее утверждение: — Тебе не слишком-то интересно слушать о моей жизни, верно? — Вовсе нет, — уверенно отрицает правдивую догадку Лайт и мимолетно поправляет ремень сумки. — Просто хорошего рассказчика не хочется перебивать, поэтому я редко комментирую услышанное. — Быстрее, чем воздействие лести пойдёт дырами, словно тонкое тесто при растяжении, он вновь переводит внимание от центральных ворот в конце мощёной дороги на девушку и мягко переправляет разговор в нужное ему русло: — Но, например, мне любопытно, хотела бы ты побывать непосредственно в гуще событий. Сквозь парное постукивание каблуков слышится циничный смешок. — Имеешь в виду, вести репортаж прямо «на передовой»? — риторически уточняет Такада с воодушевлённой и слегка тоскливой улыбкой, после чего едва покачивает головой, закрывая глаза. — Будь моя воля, только тем и занималась бы… — Она устремляет поблекший взгляд почти под ноги, замедлившие шаг, но губы по-прежнему удерживают отпечатки хрупкой радости. — Однако такие распоряжения дают лишь опытным корреспондентам, в чьём профессионализме уверен директор если не канала, то новостной передачи. Я же пока нахожусь в коллективе меньше месяца. «Чудесно. — Самодовольное ликование раскалённым золотом струится прямо в грудь, и Кире, тактично замедлившемуся, приходится чуть отвернуться, чтобы скрыть лёгкую усмешку. — Стало быть, в обозримом будущем Такада действительно может стать моим едва ли не главным осведомителем не только в освещении рейтинга симпатий среди населения, но и будет находиться в максимальной близости от демонстраций, а следовательно, сумеет подмечать нечто важное или же общаться с множеством моих сторонников, среди которых так или иначе окажутся полезные люди. — Он нетерпеливо постукивает пальцем по ремню сумки. — Теперь главное продолжать поддерживать с ней контакт». Не проходит и минуты, как Лайт восстанавливает образ заботливого товарища. Нужда девушки в поддержке отдаётся щекоткой в его груди — настолько всё очевидно и, что немаловажно, удачно. — Не беспокойся, — ободрение звучит максимально сладко и участливо. — Я уверен, с твоей целеустремлённостью и умом ты добьёшься успеха в ближайшее время. Тебе уже удалось почти что вплотную подобраться к мечте всего за неполный месяц работы. Осталось совсем немного. Как и ожидалось, Такада без труда позволяет мягкости голоса утихомирить скребущие сознание тревоги: с расслабленным вздохом она ненадолго закрывает глаза, после чего постепенно вытравляет следы неуверенности из внешнего облика, возвращая осанке прежнюю статность, и благодарно всматривается в лицо обходительного юноши. — Спасибо тебе, — фраза звучит более хладнокровно, но признательность струится изнутри чересчур сильными для сокрытия потоками. — Мне нужно было это услышать. Тот плавно кивает в ответ. Вовсе не в качестве беззвучного «пожалуйста», как трактует очевидный, казалось бы, жест Киёми, — Лайт лишь подтвердил верность её последних слов и собственных действий самому себе же, только и всего. Не в силах выдерживать пристальность весьма долгого зрительного контакта, Такада смущённо отворачивается первой, продолжая мерно ступать по направлению к уже оказавшимся в десятках метрах воротам. За ними пролегает дорога, где автомобили проскальзывают сначала нечёткими пятнами от одной колонны к другой, а затем, как и бредущие по своим делам прохожие, становятся изрешечены изящным забором, чьи верхушки-пики идут мягкими волнами на каждом новом блоке. Здесь всегда относительно многолюдно — студенты, у которых ещё остались лекции в расписании, проводят остатки заслуженного перерыва на свежем воздухе максимально далеко от здания университета и с белой завистью урывают последние минуты общения с уже свободными от сегодняшнего бремени обучения знакомыми, а тем словно совестно возвращаться домой или спешить на подработку. Когда меж кучкующихся по двое-пятеро опрятных костюмов в основном тёмных оттенков белёсым призраком незаметно для окружающих проползает экстравагантного вида человек, Такада едва ли без инстинктивной настороженности останавливается на десятом шаге с выражением лёгкого удивления. — Это ведь твой друг, — проговаривает она с нотками не то любопытства, не то снисхождения, когда замечает на периферии недоумённую хмурость Лайта, который, впрочем, почти сразу переносит взгляд на путь впереди. — И, похоже, он направляется сюда. — Да, — едва ли не через зубы цедит Кира, чьи сосредоточенно прикрытые глаза уже цепко удерживают зрительный контакт с другими, оттеняемыми чёлкой и неестественно недвижимыми. — Похоже на то. Вопреки погожему дню, Такада чувствует, как на кожу ситцевым покрывалом оседает не то холод, не то уже конденсат. По предплечьям проносится неприятный озноб, и она зябко приподнимает голые плечи, после чего обхватывает ручки сумочки левой рукой тоже, не совсем ясно, — для ограждения ли тела от фантомного перепада температур или от крадучись приближающегося знакомого. Ей становится ясно: оставаться на месте дальше бессмысленно. На манер первой общей встречи в коридоре университета, теперь Лайт всё, до капли, внимание концентрирует далеко не на ней. Впрочем, не будь Киёми сообразительной, никогда не стала бы той, кем восхищаются не только студенты, но и преподаватели. Решение не чахнуть в роли ненужного участника грядущей беседы принимается без долгих рассуждений о слегка оцарапанной гордости. Лучше уйти раньше, нежели задерживаться там, где не сто́ит. Как люди сбрасывают с себя налёт ненужных эмоций, Такада набирает полной грудью словно бы чуть загустевший воздух, расправляет плечи, а левую руку плавно опускает вдоль туловища. — Думаю, мне пора. Увидимся на лекциях, — с вежливой улыбкой прощается она. В голосе нет ни капли обиды, как и в грациозных движениях, когда Киёми начинает делать шаги в сторону выхода с территории университета, но, очевидно, по огибающей провожающим её поворотом головы человека траектории. Вместо должного ответа Кира только сдавленно выдыхает, постепенно добавляя взгляду раздражённый прищур. Снова это недоразумение вклинивается в его планы и ворошит их своими паучьими пальцами. Зубчатым наконечником в висок вонзается мысль о том, что, может, те якобы скромно прячут в карманы немного изношенных джинсов не по простой привычке, а с целью скрыть схожие с бегом по клавиатуре движения, какие отдаются перебиранием лапок сотен жуков по позвоночнику? Так удастся поддерживать сотню наслоившейся одна на другую фальшь, в какую величайший детектив столетия погружается, словно яблоки — в тягучую карамель, без истончения и утраты срока годности. Критическим взглядом Кира тщательно изучает всё в человеке впереди и ничего конкретно одновременно. Прежняя, будто лесное животное — по опавшим листьям, походка на полусогнутых ногах, с которой могут в момент сорваться на бег, выжидающий малейшего подёргивания для рывка взор исподлобья, выдвинутые вперёд плечи, позволяющие занимать меньше пространства в людных местах и быть неприметным, минимальный шум при передвижении или разговоре. Осторожный и обманчиво робкий, такой специально сотканный образ спиралью запускает едкое возмущение в низ желудка, наверное, единственного, кто без усилий просматривает сквозь него, словно держит у глаза осколок цветного стекла. «Есть ли в L хоть что-то искреннее?» — Кира мимолётно кривит верхнюю губу в отвращении, но почти сразу осекается в потоке рассуждений и несколько раз моргает, когда бесцветные губы на секунды трогает плоская, слегка нелепая, настоящая улыбка. Прямо как вчера, когда свечение исходило не только от солнца и мониторов. Рюдзаки, наконец, удаётся добрести до ранее оставшегося на месте из остатков вежливости Киры и, игнорируя очевидную озадаченность последнего вспышкой воспоминания, произносит с подобием бодрости: — Здравствуй, Лайт-кун. Надеюсь, я не помешал твоему общению с Такадой Киёми? Глядя на то, как готовность анализировать любой ответ и мимическое изменение подкрепляют прикусыванием ногтя указательного пальца, Кира задвигает прежние размышления на задворки сознания. Он тихо фыркает, отведя скептичный взгляд вбок и едва качая головой. Очередное проявление притворной учтивости в виде риторического вопроса? Неужели L настолько может польстить факт прерывания чужого диалога, что необходимо услышать тому подтверждение? — Здравствуй, Рьюга. Не беспокойся, — выходит намеренно безучастно, ведь собеседнику в любом случае нет дела до чьего-либо дискомфорта. Без особых промедлений внимание с весьма недвусмысленным намёком приковывают к наручным часам и произносят, как будто обращаясь к ним: — Извини, мне нужно успеть пообедать, прежде чем присоединиться к тебе и остальным. Рюдзаки искренне удивляется, когда его невозмутимо обходят, и пару секунд растерянно стоит на месте. На звук спешно возобновившихся шаркающих шагов справа Кира даже не пытается сделать взгляд, намеренно устремлённый исключительно вперёд, хоть на толику менее тяжёлым от усталости — лишь чуть крепче сжимает ремень сумки. — Прекрати ходить за мной, — почти без надежды вздыхает он, ненадолго закрывая глаза. — Я же сказал, что максимум через полтора часа прибуду на место. — Давай сыграем в теннис? — невпопад предлагает Рюдзаки, неотрывно смотря на чужой профиль. Неуклюжесть и несвоевременность приглашения вынуждает смущённо нахмуриться и даже замедлить шаг почти до полной остановки. Сказанное сбивает мысли Лайта в такую плотную кучу, что он, теперь не способный вытянуть хоть одну из них, ненадолго теряется, оттого — неуверенно бросает взгляд по сторонам, словно в мольбе о разъяснениях. В заднюю часть шеи, как нож — в масло, погружает свои заскорузлые пальцы тревожное напряжение, а тело окатывает жаром вовсе не из-за тепла солнечных лучей. — Не сегодня, — едва качая головой, отказывает Кира. На глубоком вдохе он возвращает себе по-надменному незаинтересованное выражение, а затем демонстративно поправляет и без того удобно лежавший на плече ремень. — Иначе я не смогу посетить кафе, чтобы успеть прибыть до половины четвёртого. Сыграем в другой раз. Стоит только сделать ещё шаг, как попытку продолжить путь почти наскоком пресекают, вынуждая вздрогнуть от неожиданности и инстинктивно отшатнуться назад. — Не страшно, если опоздаешь сегодня, — настаивает Рюдзаки, которому невдомёк, что неуверенность на лице напротив усиливается прямо пропорционально продолжительности его взгляда с иной, отличной от обычной пристальностью. Он будто выискивает что-то в прищуренных от недоверия глазах, когда делает странное движение головой, похожее на кивок вверх с задействованием шеи, и почти упрашивает: — Давай сыграем одну партию, Лайт-кун. Единственным, чем тот находится ответить — нервным сглатыванием. Причём — даже не грубостей или риторического вопроса «Какого чёрта?». В отличие от виска, где выступила испарина, на языке сухо: его не смазывает ни единое слово. «Неужели он правда не понимает, — Лайт с подозрением визуально ощупывает глядящего на него с томным ожиданием собеседника до уровня груди, — насколько принуждающе действует? Разумеется, в его же интересах сблизиться со мной, но… Заявлять об этом настолько открыто, едва ли не вслух?.. В любом случае, — пустые рассуждения аккуратно вытряхивают из головы характерными движениями, — не это сейчас важно; вчера из-за усталости пришлось отложить внесение части имён преступников, которые должны умереть сегодня. Каждый день необходимо убивать от двадцати до сорока человек. В противном случае будет выглядеть подозрительно, если, пока я нахожусь в непосредственной близости с L, количество жертв внезапно изменится. Я обязан успеть дополнить недостающие единицы до прибытия в отель — там остаться наедине гарантированно не удастся». — Послушай, Рьюга, — выдох звучит сдержанно, а глаза на секунды закрывают с целью выказать подобие примирения с очередной экстравагантностью, — я ведь сказал: у меня другие дела. — Вот как. — Тот переводит озадаченный взгляд на асфальт, похоже, до сих пор не до конца понимания причину отказа. Через недолгий промежуток тишины, он произносит приглушённо: — В таком случае, прошу прощения за предоставленные неудобства. — Но быстрее, чем успевает прозвучать простое «Не беспокойся» в ответ, Рюдзаки нагло перехватывает инициативу в диалоге и сжимает, как струны — в ладони, интересуясь: — Ты действительно хочешь тратить деньги на поход в кафе вместо озвучивания Ватари своих предпочтений в пище? Будучи, по сути, перебитым, Лайт со вспышкой недовольства на радужке плавно щурится и медленно смыкает приоткрытые было для ответа губы, затем — челюсти так крепко, что слегка тупится слух, отчего характерный скрип стискиваемого ремня сумки остается незамеченным. — Я уже объяснял свою позицию насчёт прислуживания, — вопреки бурлению дискомфорта в каждой клетке тела фраза звучит весьма спокойно; даже порыв возобновить путь отчего-то напрочь отсутствует, словно бы его вытравили пристальным взором, прибив ноги к земле. — Официанты и повара, можно сказать, тоже прислуживают посетителям, — не уступает Рюдзаки, с любопытством наклоняя голову. — В чём разница? — В оплате труда, — Лайт на выдохе закатывает глаза, когда объясняет очевидную, как ему казалось, причину. Как только по прошествии ещё секунды желание продолжать общение даже из вежливости окончательно исчезает, он нетерпеливо вопрошает: — Я могу, наконец, идти? Однако вместо ответа его ожидает вид невесть отчего замершего в ещё более согнутой позе Рюдзаки, чьё неустанное внимание калёным железом ввинчивается немного правее и ниже уровня ключиц. Он просто стоит и смотрит, а на восковом лице ни следа осознанности. Раздражение из-за чужого «ухода в себя» мгновенно опаляет рёбра изнутри и взвивается к гортани. Стоит лишь Лайту открыть рот для высвобождения оной, прямо на вдохе лёгкие схватывает пока лишь намёк на осознание, на что конкретно уставились матовые глаза, и зубы сразу смыкают, тогда как встревоженный взгляд прыгает по сутулой фигуре вверх-вниз. — Что ты делаешь? — Лайт едва ли не опасливо отводит плечо с сумкой чуть назад, хотя второго, очевидно, заинтересовала вовсе не она. Лишь излишне крепкий способ удержания ремня, при котором ногти непроизвольно вот уже на протяжении почти всего разговора вдавливаются в ладонь. «Чёрт!» — шипит он мысленно, и нижние веки дёргаются от болезненной вспышки адреналина прямо в венах. Только благодаря усилию воли удаётся не допустить серьёзного искажения лица испугом после обличения. — Хочу узнать, насколько сильно ты сейчас нервничаешь, — теперь без надобности проясняет Рюдзаки тише обычного, пока продолжает беспричинно гипнотизировать дрогнувшие от услышанного пальцы. — У тебя ведь непроизвольная привычка переносить нежелательные эмоциональные реакции посредством лёгкой формы членовредительства. Могу предположить, что чем выше психологическое возбуждение, тем сильнее воздействие на мягкие ткани для его компенсации. Последняя фраза отдаёт настолько апатичным хладнокровием, что Лайт на мгновение почувствовал себя муравьём под исследовательской лупой — невероятно омерзительное ощущение, от которого он строптиво ограждается и, взирая с толикой уязвлённости из-под сведённых у переносицы бровей, спешно расслабляет ладонь, после чего задаёт риторический вопрос со слегка нервным смешком: — Ты понимаешь, что, пока смотришь, я буду специально контролировать это, чтобы скрыть нервозность? Только когда пальцы прислоняют непосредственно к ремню, Рюдзаки оказывается удовлетворён сполна и спокойно разгибается в прежнее положение. — Разумеется, — соглашается он просто, прежде чем переплести почти что обретший эмоции взгляд с чужим. — Так ты перестанешь причинять себе физическую боль. Замешательство на грани слабой тревоги отпечатком ложится на лицо Лайта, вынуждая учащённо заморгать и бегло пометаться по мощёному настилу под ногами. — Почему тебя волнует, что я врежу сам себе? — в голосе сквозит неприкрытое недоверие. На это лишь рассеянно пожимают плечами, а затем извлекают из кармана конфету, которую начинают лениво высвобождать из фольги. — Тебя ведь волнует, что мне неприятен тактильный контакт. Замечание звоном хрусталя прокатывается по воздуху, абсорбируя бо́льшую часть кислорода вкупе со звуками. Иного объяснения, почему горло будто спазмом свело, Лайту найти не удаётся. О том, с какой целью он неотрывно, но едва ли целенаправленно глядит примерно в ту точку, где бледные пальцы умело расправляются с упаковкой, у него нет даже предположений. «‎L действительно может заботить моё самочувствие?» Диафрагма перестаёт выдавливать из лёгких воздух, замирая на полпути, и пульсация сердца в замершем организме — теперь единственное, что ощутимо. Словно рывок за пришитую нитку, Лайт чувствует мимолётное подёргивание уголка губ, но выдавить полноценную усмешку неверия или намёк хотя бы на вялое покачивание головой нет сил. Вся до капли энергия молниеносно взлетает по кровеносной сетке к воспалённому сознанию, какое муравьями кусают елозящие внутри мысли. «‎Да с чего бы такая обходительность?.. — думается ехидно. — Излюбленное «‎око за око»?.. Но в данном контексте для него, как и для расследования, предупреждение моей привычки не несёт никакой пользы. Скорее, наоборот, L лишает себя преимущества, в чём открыто признаётся. Разве поступать так выгодно? Почему бы не воспользоваться чужой слабостью? Даже в рамках отыгрывания дружеских отношений он мог не обращать на мою привычку внимания, особенно, когда уверен, кем я являюсь. L поставил перед собой задачу прикончить Киру, победить в поединке, а следственно, должен грезить о падении врага, какому нужно принести максимальное количество боли ради внутреннего самоудовлетворения. Разве это не взаимосвязано?.. Что за бессмыслица? Не может быть такого, что…» Характерный шорох фантика слышится гулким, почти полым. Однако он единственный теперь перекрывает мерный гул шоссе неподалёку; шум дороги и прежде не был особо различим, однако немногим ранее вовсе отполз на третий план. Сейчас слух оказывается заклеймён чуждым, шипящим от жара осознанием. «‎Так же как я не хочу вызвать у него дискомфорт прикосновениями, он искренне не хочет, чтобы я физически вредил себе». Тяжесть предположения тянет замыленный взгляд вниз, и даже голова плавно кренится следом. Лайт запоздало чувствует щекотку по нервным переплетениям, особенно в районе сухожилий ладоней. Такую получится унять лишь изнутри, например, укусив в месте раздражения. По ощущениям должно быть неотличимо от укуса мягкой сдобы. При представлении погружения зубов в собственную плоть желудок сводит иррациональный голод, а челюсти смыкают покрепче, сдерживаясь. Желание искрит колкими звёздочками всё ярче — эмаль всё ещё не перетирает и не разрывает тугие мышцы, хотя позывы едва ли стихают. «‎Это не здоро́во», скажут многие испуганно и в отвращении сморщат нос. «‎Это всё из-за стресса», убеждён Лайт, которого после бессонной ночи, проведённой за школьными учебниками, сотрясала та же потребность. И сейчас, как тогда, хочется ей поддаться буквально до мелкой дрожи в ногах. Но L смотрит. Лайт не способен взглянуть вверх для подтверждения верности мнительности, однако убеждён в той заблаговременно. Сил хватает лишь в дёрганной манере щурить глаза, безуспешно пытаясь моргнуть, и на краткий миг сводить брови то ближе к переносице, то расслаблять. «‎Он ведь блефует. Наверняка, это очередная уловка, чтобы ослабить мою бдительность, а затем обернуть ситуацию в свою пользу». — В качестве хоть небольшой компенсации сдерживаемого будто не им вожделения навредить себе Лайт незаметно, но сильно прикусывает щёку изнутри. — «‎Может, L уже использует меня? Но для чего в данный конкретный момент?..» Упрямый скепсис звенит и вибрирует, слово вот-вот готовый разлететься в отливающую радугой крошку пласт стекла. Его бы укрепить, поставить на замену новый до взрыва. Но… «‎Что если никаких намерений в принципе не существует? Если то было простым проявлением пусть, вполне вероятно, вынужденной в нынешних обстоятельствах эмпатии без особого смысла, лишь чтобы попробовать новое или разогнать скуку?» С сухим горлом и проводимыми меж собой и боязливым до ласки щенком параллелями Лайт постепенно решается. «‎В таком случае, с чего бы не насладиться подобным хотя бы для разнообразия меж основной деятельностью, где каждый из нас двоих готов перегрызть другому глотку?..» Отрывисто, с нерешительно поджимаемыми пальцами он тянется к возможно искусственному, но тем не менее свету. В этот раз подносит руку ещё ближе, и не так важно, что всего на несколько сантиметров — субтильное тепло лентой струится сквозь кожу ладони глубже в тело, а тому достаточно уже этих блёклых отзвуков. «‎С чего бы не выдать желаемое за действительное? — Закрывая глаза, Лайт окончательно принимает ситуацию. — Разве нельзя солгать теперь уже самому себе ради собственного удовольствия, незамысловатого и изначально бесцельного?» С каждой секундой одеревеневшие мышцы разбухают от прошившей грудь незнакомой, безопасной пустоты всё активнее. Странное чувство. Словно испытываешь то, что изначально полагается каждому, но для тебя подобный опыт — первый за долгие годы, да к тому же его ещё пришлось скрупулёзно выискивать, а когда столкнулся с нечто похожим, со всеми грядущими рисками пробовать подменить понятия хотя бы временно. От навряд ли намеренно воссозданной именно так атмосферы сейчас веет… Повседневностью. Не той, какую Лайт сносил день за днём будучи ещё в школе — тогда окружение угнетало серостью вне зависимости от времени суток или погодных условий: сдержанных тонов наволочка с одеялом, тусклый свет из-за плотно задёрнутых в комнате штор, полупрозрачный пар от кофе в призрачном свете лампы над кухонным столом, сизый асфальт по дороге туда и обратно, блёклые страницы учебников и выцветший смысл напечатанного текста, унылые парты, лица одноклассников и вид из окна класса. Снова и снова, повтор за повтором, как зажёванная кассетная плёнка. Сейчас же из глаз словно вытрясли песок с пеплом, и монохромность истёрлась. «‎Единственным, что позволяло не зацикливаться на беспробудной серости мира, для меня всегда были книги: на уроках, в свободное ли от учёбы время или же по пути домой, не так важно. — Почти бессознательно Лайт задирает голову и задумчиво взирает на водянисто-голубое небо, затем на крыши небоскрёбов. Прежняя сепия, в какой проходила жизнь, захлёбывается наплывом красок, а махровый трепет мечется позади рёбер едва ли не лихорадочно. Он — причина или следствие прозрения? — Иронично, ведь следующим отвлечением от скуки стала Тетрадь смерти, хотя, даже активно используя её в первые дни, я не замечал столько цветов. Так почему?..» Слепящие отблески на окнах, оперения птиц на проводах, зелень посаженных в ряд деревьев, оттенённая кора, испещрённая персиковыми кляксами солнца, белые скамьи со схожим узором, мощёная дорожка по обеим сторонам — обыденные составляющие города обволакивают забившейся живостью в тёплых, немного оранжевых тонах. И не только они. Как если бы искренне опасаясь убедиться в собственных подозрениях, Лайт на затравленный манер поднимает остекленевший в предвкушении взгляд на до сих пор хранящего молчание человека перед собой, а дальше — замирает на полувдохе, будто перед незапланированным погружением в воду. Пейзаж позади размывается акварельными пятнами окончательно, становясь более пастельными, приглушёнными. Незначительными. Без предрассудков или попыток скрыть собственные действия, он в замедленном из-за недвижимости лёгких времени тщательно изучает, насколько мягкими под таким освещением выглядят тёмные взлохмаченные волосы, тогда как бумажный цвет кожи теперь походит на топлёное молоко, наконец не сливаясь с безразмерной кофтой. Внимание мажет по следам недосыпа под широко раскрытыми глазами, что самозабвенно впиваются в, наверное, третью разворачиваемую конфету, неспеша опускается к лёгкому блеску на скулах и чуть вздёрнутом носе, к выпирающим ключицам и оттенённой яремной впадине; затем следуют излишне отогнутые остальные, помимо указательных и больших (ими в данный момент удерживают угощение снизу), пальцы, игру сухожилий. Поперёк горла встаёт кашель, а в груди по какой-то причине начинает мерно плескаться нечто, сродни лёгкой меланхолии. — Насколько я могу судить, — невнятно бубнит Рюдзаки с уже выпирающей изнутри щеки сладостью, — ты уже не успеваешь присоединиться к остальным до половины четвёртого, Лайт-кун. Тёплый ветер ласково треплет безукоризненно уложенные волосы, унося последние сомнения с собой. Небольшая, словно горькая, усмешка трогает губы Лайта. Он медленно моргает, прежде чем перенести всё ещё чуть расфокусированный взгляд на серый гравий у мысков туфель и проговорить тише обычного: — Это всё из-за тебя. Как если бы и не на его фразу отвечал вовсе. Единственное, чем Рюдзаки обозначает то, что не упустил ни единого микровыражения собеседника, ни его перемены в манере телодвижений и тональности голоса, а главное — сделал засечку в участившейся за последнее время нужде брать долгую паузу посреди диалога, служит сосредоточенное прикрытие глаз вкупе с едва заметным склонением головы. Мерно раскусывая орешки, он едва ли не придирчиво следит, как Лайт, который будто не хочет помнить о его нахождении перед ним, устремляет по-иному осмысленный взор вправо, к забору, за которым носятся автомобили, и полностью расслабленным движением поправляет ремень сумки на плече. Ногти больше не стремятся впиться в ладонь. Рюдзаки видит в чужом успокоении возможность. — Предлагаю пари, — после сглатывания конфеты выпаливает он то, за что, как сам уверен, с вероятностью в девяносто девять процентов визави жадно уцепится. И, разумеется, не ошибается. Мигом сморгнув пелену неги, Лайт в тот же момент поворачивает голову и заинтригованно уточняет: — Какое? От вида подносимого к слегка растянутым в подобии усмешки губам пальца желудок сводит истома предвкушения, но о поспешном вопросе нисколько не жалеют. С Рюдзаки никогда не удастся предсказать грядущее. И Лайт с удовольствием упивается пусть временами тлеющим, но никогда не угасающим полностью азартом, не упуская ни капли. — Одна партия в теннис, — извечно бархатный голос звучит ещё мягче ввиду намеренно пониженной для внушаемости громкости. — Если победишь ты, то сможешь пойти в кафе вне моего сопровождения и насладиться обедом в уединении. Ранее озвученное желание, а теперь — условие выбивает из Лайта скептичный смешок. Качая головой, он затем кивает вверх и с игривым прищуром сверяется: — А в случае моего гипотетического проигрыша?.. Как если бы не предполагая такого исхода, Рюдзаки якобы сконфуженно прикрывает один глаз с тихим мычанием, пока рыскает в поисках равноценного первому варианта. — Тогда исполнишь моё желание, — отыгрывает он озарение, после чего невинно моргает. Тот недоверчиво приподнимает бровь. — Ты уже знаешь, что попросишь, или я должен полагаться на удачу? — отдаёт язвительностью подмечание. Тонким писком возмущается собственная, подрезанная вчерашним изнурением бессонной ночью, дисциплинированность. В Тетради смерти по-прежнему нехватка имён; необходимо добрать до минимума. При нынешних условиях чересчур рискованно лелеять мысли о фантомной возможности улучить достаточное количество свободного времени наедине с собой — стоит прощупать хотя бы каркас предлагаемого вызова. — В первый раз мне тоже пришлось уповать на твою разумность касаемо рамок моей отплаты за проигрыш, — напоминает Рюдзаки так, словно не понимает причины неуверенности в принятии подобных условий пари. — К тому же такая обеспокоенность этой частью уговора наталкивает на мысль, будто ты не уверен в победе. На преднамеренную издёвку Лайт реагирует так, как и требовалось собеседнику: заносчиво хмыкает и демонстративно отворачивается. — Не неси чушь, — обрубают самоуверенно, после чего пробегаются оценивающим взором по неизменному комплекту из джинсов с кофтой едва не на два размера больше, чем должен носить их владелец. — Что, снова будешь играть без сменной одежды? Рюдзаки отрешённо жмёт плечами и слегка пружинящей походкой задаёт направление обратно к главному входу университета. Доволен исходом, не иначе. — Если работа не кажется организму изнурительной, выработка пота не будет происходить, — равнодушно объясняет он без обращения внимания на почуявшего подвох Лайта, который теперь идёт рядом довольно близко, но малая дистанция совершенно не вызывает дискомфорта. — Намекаешь на то, что мне трудно разыгрывать с тобой партии в теннис? — Тот недобро сужает глаза, искоса опаляя макушку, что на уровень ниже его собственной, тихим возмущением из-за задетой гордости. — Разумеется, нет, Лайт-кун, — абсолютно ровно произносит Рюдзаки, однако звучит это максимально саркастично. — И в мыслях не было. С каждым соприкосновением подошвы с дорогой Лайт чувствует, как мышцы ног сводит всё сильнее. Приходится приложить усилия, чтобы сохранить самообладание и не ускориться, лишь бы насколько только возможно быстрее добраться до раздевалки, где хранится спортивная униформа, выйти на корт и вновь играючи продемонстрировать неуместность чужой спеси. Тревоги касаемо пустующих листов Тетради смерти больше не грызут черепную коробку. Если уверен в себе, значит, сумеешь распределить время наиболее эффективным образом и даже перевыполнить план, не так ли?