***
Упрямая. Ты стоишь впереди, гладя себя по бокам, нежно и плавно спускаясь к кистям моих рук. Контакт. Ты больше ни призрак, ни фантастика, не блядский кусок плоти, который, причмокивая поедают черви. Ты, нет, словно что-то великое, будто украденное из лувра в Париже, кожа, подобная дорогущему золоту. Запах сырой, моросящий, мурашками по венам летаешь, бархатным потом, приторно ягодным соком разбиваешься в стены - соски. Моя дорогая Мэри Янг, я бы оставил наследство твоему папе, штаны отдал в секонд-хенд, а майку в дом престарелых. Лишь в знак лицемерного благородства, взамен получив твоё цветущее тело. С пылу жару. Чтобы ты подолгу кружась, извивалась, тихо шепча о любви, чтобы блеск лунного света на тебе отражался, пока я глажу рубцы на спине. Я бы все отдал за твоё доброе, старое: — Привет, старичок! — ты жадно врезаешься в память, оставляя за собой послевкусие просекко и водки со льдом. Но теперь ты молчишь, уставши, закрывши глаза, перебираешь горло бутылочки с пивом пальцами, крутя их сначала налево, потом на меня. Позабывши о всяких Ларах и Джейках, всего чего по истине, признаться, омерзительно, хочется, так это — трогать друг друга, в экстазе крича. Ты то открываешь, то приоткрываешь глаза, с прищуром разглядывая меня. Вокруг темнота. – Ты знаешь, я бы хотел остаться с тобой навсегда, навсегда-а, — перебирая локоны, шепчу тебе без стеснения, здесь никого кроме нас и всемогущей бутылки. Ты хихикаешь, отводя голову в сторону, всматриваясь в деревянные доски - блядские прототипы кровати, в которых я сейчас же нещадно буду наслаждаться каждым твоим повиновением. Будь послушной девочкой и никто не будет задавать утром нам лишних вопросов, куда же мы подевались средь ночи в тумане с общаги. Истошный вздох, ты сквозящая рана в моих лёгких, заглуши их своим теплом и я весь твой. — Ты знаешь, мне тошно с тобой, — смеёшься, и снова боишься попасться мне на глаза, ты старательно пыталась найти в них нечто большее, что-то приличное, страстное, необычное, но не сегодня. Там не удосужилось ничего уместиться, кроме похоти. Потому ты, боязливо дрожишь, одной рукой поправляя тёмную драную майку с джинсовкой, другой все ещё перекручивая горлышко, крепко пальцами хватая основания, наверное, ты представляешь, что душишь меня. Задуши. Сегодня я и впрямь заслужил. Тебе бы джин-тоник и спать, не слушать все мои басни о Гретчен Уитти, толстушке-кондитерше из соседского домика и Линди Лохан. Да и быть точным, ни одна сейчас не сравниться с тобой — такой пьяной, развратной и стервозной сучкой, у которой в плеере вращается часами одна и та же песня. Сегодня, Аляска, ты готова слушать только её, а твоё сердце скомкано, порвано в клочья. А я лишь твой друг, верный спутник, скорее даже собачка на поводке, что готова исполнить любое желание, лишь бы приласкаться к твоей шее. Да я и готов. Ты точно понимаешь, чего я хочу. Доля созерцания и уразумения тонкой струйкой раскатывается по твоему сердцу, с чего ты сама начинаешь:***
— Раздевайся. Ты закидываешь голову назад, упираясь об изголовье псевдокровати, с ухмылкой, наблюдая, как я стыдливо копошусь, шатаюсь и прихрамываю, стягивая одну за другой штанину брюк. Превосходство поглощает тебя целиком, ты поглядываешь на меня, громко смеясь, сквозь узкие щелочки век. — Ты очень плохо ведёшь себя, Майлз, — улыбчиво, — пей! Ты тянешь мне с рюкзака запечатанную яркую дорогую водку. Стопок нет. Я вопросительно поднимаю бровь, открывая рот, широко расплываясь в улыбке. — Пей! — уже громко, сердито, словно мама с ремнем, ругаюче, бьёт своего сына за проступки на улице. Опустивши голову я начал лакать с отвращением это гадкое месиво. Один, два, пять шотов. Я не держусь на ногах, в голове текста Курта Воннегута, я падаю прям сквозь твоих ног, вдыхая приятный запах то ли лаванды, то ли корицы, не пойму, я вообще не в уме. — Сейчас, подожди, — ты тихонько расстегиваешь пуговицы, тянешь ширинку, и вместе с трусами, куда-то за наш старый ангар летят твои вещи, словно до этого они были тряпками. — Давай, начинай, — ты хватаешь левой рукой подушку, другой прикрываешь свой грязный роток, а я приступаю к делу. Ты надавливаешь ногтями в ткань подушки так, что она рвётся. От удовольствия свет в помещении будто мигает, электричество сравнивает твою эйфорию со взрывом проводки. Глоток из моей же бутылки. Без церемонии врываешься в мою голову, хватаясь за светлые волосы, ты шепчешь: — Да, так, так, вот так хорошо, блядь, какой же ты уебан, Майлз...– хочешь продолжить, но со рта летят лишь одни тихие стоны. Ты снова без остановочно глотаешь водку, попутно впиваясь в мою причёску так сильно, что каждый викинг или американский солдат с лучшим оружием позавидовал твоим рукопашным способностям. Всё, что тогда я мог слышать это: «да, да, прошу, умоляю, да, боже, да, да !! » Ты захлебнулась бы в оргазме. Судороги, словно иглы, пробивали твои ноги, и все, что оставалось это рычать, нет, никак волк, потерявший свою добычу, скорее как львица, от удовольствия их семейного размножения. Ты лонг айленд со льдом, твоя вагина была настолько мокра, что возможно ей можно было бы наполнить чашу. Слюни и смазка, капли в едино, и ты так жадно глотая воздух просила: — Вставь мне, ну же, Майлз, вставь мне, черт с два, какой же ты блядь уебан... — теперь настал мой черёд изрядно хихикать над тобой, пока ты вся в слезах, умоляешь мне об одном, дать тебе кончить. У меня не было так много на раздумья, время близилось к рассвету, я не мог упускать то, что происходит сейчас. – Закрой рот, сейчас же, — последнее, что мне удалось выдавить из себя же, голова стала будто набитою сентипоном, слюни потекли по шее, я жадно впивался в тебя, а ты продолжала истошно, дико кричать. Ты получила пощёчину. Но, по моему, тебе это придало ещё больше сил к стонам. Брюки с майкой полетели куда-то ближе к стене, теперь ничто не могло остановить, оторвать от тебя. Большой и указательный палец жадно впивались в твой левый сосок, яростно, от боли, обиды, что ты оставила меня так рано, я выкручивал их до крови, потом с удовольствием слизывая, пока другой сосок наслаждался моим быстрым, шаловливым языком. Я ласково впечатывался в пальцы ног, гладил, облизывал бедра, все дальше и дальше, тянувши процесс. Не описать ни одним словом, как сладостно кончиком языка вести от коленок к лобку. Пахучий запах сирени с ветром проносился по нашей коже, заставляя тебя, Аляска, извиваться и просить ещё больше. И я не смог больше ждать. Впиваясь в гладь твоих нежных золотисто-русых волос рукой, я вошёл тебя с рыканьем от облегчения. Время казалось вечностью. Ты плакала под скрип досок, нежно шепча «сильнее, сильнее», задница твоя тягостно синела от трения об дерево, и я бы заплакал в финале от счастья и облегчения. Но удар по плечу вывел меня из блаженства: — На линейку, Толстячок, — бросил Полковник Чип, хлопнув дверью так, что та, чуть не слетела с петель.***
Я был готов разрыдаться, завопить от того, что сон мой таков больше не повторится, пока не заметил на полу пустую бутылку дорогой водки.