***
Ради этого предложения пришлось повозиться. Мирослав искал информацию на предполагаемого сыночка долго и упорно, задействовал все свои связи и, между прочим, вгрохал в это дело немалые деньги. А итог оказался неутешительный. С Дмитрием выходила странная история. Его свидетельство о рождении откопать не удалось. В паспорте местом рождения значилась Москва, но паспорт вообще вызывал много вопросов. Единственной достоверной информацией оказалось то, что Дмитрий учился в лицее «Гордость Отечества» – заведение исключительно для потомственных аристократов, выходцев из древнейших родов князей-оборотней. Его закончил сам Мирослав. Попасть туда было крайне непросто, рекомендацию Дмитрий получил от старшего брата Мирослава, Ярослава. В дальнейшей жизни предполагаемого племянника Ярослав не участвовал. По всему выходило, что Дмитрий – действительно сын Милицы и Мирослава, чьё появление на свет попытались скрыть. Не было ни свидетельства о рождении, ни документов, подтверждающих нахождение Милицы в роддоме. И Мирославу было очень интересно, как избавились от ребёнка. С Ярославом он, само собой, не общался, но кое-что о нём слышал. Карьера Ярослава шла в гору, он был крупной шишкой в нефтедобывающем бизнесе. Мирослав не мог отказать себе в удовольствии его навестить. Это оказалось легче, чем он думал. Так как не виделись они с того знаменательного момента, когда Мирослав на глазах брата трахал его невесту, и после Мирослав не делал попыток встретиться, Воронов не посчитал нужным предупредить свою охрану, чтобы та при случае выкинула брата за дверь. Вскружить голову симпатичной, но весьма строгой секретарше оказалось легче лёгкого – Мирославу ещё ни разу не попадались женщины, которых не завораживали его васильковые глаза. Так что Мирослав, который на приём, разумеется, записан не был, без особых затруднений попал к брату в кабинет. – Ольга, я предупреждал, – раздражённо сказал Ярослав, поднимая глаза от вороха бумаг, увидел нагло развалившегося в кресле младшего братца и осёкся. – Ты?! Мирослав насмешливо ухмылялся. Брат был старше его всего на три года, но уже обрюзг и набрал вес, в русых некогда волосах, сейчас коротко стриженых, появилась седина. Они и раньше-то были не слишком похожи: Ярослав был похож на отца, Мирослав вышел в дальнего прадеда по отцовской линии (к слову, в их роду мальчики никогда не были похожи на мать или её родню). Но сейчас рядом с ярким, ухоженным Мирославом в белом строгом костюме он выглядел не на сорок, а на все пятьдесят. – Ты?! – Ну-ну, братец, не повторяйся. Я, конечно, кто же ещё. Ты ведь никого не ждал? Вот я и решил тебя навестить… Давненько мы не виделись, не по-родственному выходит, согласись. Да ты сядь, сядь, я ведь не требую, чтобы ты передо мной стоял. И успокойся, у тебя даже лысина покраснела. В твоём возрасте вредно так волноваться, инфаркт получить можно… Как жена? Детишки? – Вон!! – заревел Ярослав, грохая кулаком по новенькому ноутбуку так, что крышка его треснула. – Мразь! Чёртов ублюдок! – Ладно-ладно, Ярик, я тоже рад тебя видеть. А вот этого не надо, – рука Ярослава тянулась к кнопке вызова охраны. – Сядь, я сказал! – неожиданно рявкнул Мирослав. – У меня к тебе разговор. Ты же не думаешь, что я пришёл сюда, чтобы любоваться твоей потной красной рожей? Ярослав медленно опустился в огромное кожаное кресло, в упор смотря на брата. – Вот и славно, – голос Мирослава теперь звучал остро и холодно. – Мне не о чем с тобой разговаривать, – прохрипел Ярослав. – Само собой, это же не ты ко мне пришёл, а я к тебе. Ты же не думаешь, что я безумно соскучился, осознал вину и приполз просить у тебя прощения? Правильно, у меня и в мыслях такого нет. И я бы без проблем отказал себе в сомнительно удовольствии находиться рядом с тобой в этом стеклянном гробу… у тебя отвратительные дизайнеры, если что. Но… обстоятельства сложились иначе. Ярослав откинулся на спинку кресла. По губам его поползла гадкая ухмылка. – Денег моих захотел, братик? – Ярик, поверь мне: сейчас можно захотеть только твоих денег, а никак не тебя. Но нет. Твои деньги мне на х** не упали. Я пришёл поговорить о своём сыне. Ярослав перестал улыбаться, лицо его застыло и посерело. – Откуда ты узнал... – Что тут узнавать. Я трахал твою нынешнюю жёнушку не раз и не два. Она не могла не залететь. Что вы сделали с ребёнком? – Правда, от тебя только ублюдок и мог родиться, – прошипел Ярослав сквозь зубы. Он грузно поднялся и подошёл к стеклянной стене от потолка до пола. – Хочешь знать, что я сделал с твоим сучонком? – Голос его звучал обманчиво спокойно. – То, что делают со щенками, когда породистую суку покрывает безродный кобель. Отвёз в лес и бросил там. Мирослав чуть сощурился, но промолчал. Ярослав стоял, сцепив за спиной руки, и смотрел на раскинувшийся далеко внизу город. – Только этот гадёныш не сдох, – процедил он. – Живучая оказалась тварь. И, если он добрался до тебя, значит, Бог действительно есть. Мирослав встал. – Бог есть, – ответил он, – и видит всё. Дверь за ним затворилась неслышно.***
Сентиментальностью Мирослав не отличался. В семье его не любили, и он сам, сколько себя помнил, никого не любил. Да и кого ему было любить? Отец испытывал к нему омерзение – Мирослав не соответствовал, в отличие от старшего брата, его представлениям об идеальном отпрыске аристократического семейства, и, как князь Владимир ни старался, ни бранью, ни побоями, ни (в старшем возрасте) истязаниями загнать Мирослава в эти рамки не получилось. Мать любила своего младшенького болезненной любовью, граничащей с обожанием, но не защищала его от отца. Когда он валялся в своей комнате с иссечённой розгами спиной, закусив от боли угол подушки, она, проливая слёзы, обтирала кровь и приговаривала: «Ну что же ты, Славушка, надо же уважить папеньку… он тебе добра желает, а ты его не слушаешь. Ему ведь больше ничего не остаётся…». Ни уважения к отцу, ни любви к матери такие разговоры Мирославу не добавляли. Неудивительно, что он, в отличие от Ярослава, не мечтал жениться и родить достойного наследника древнейшего рода князей Врановичей. А потому также неудивительно, что детей он не любил. Ни предполагаемых своих (которых, как он надеялся, у него не было… кроме одного), ни чужих. Однако, при всей его толстокожести, разговор с братом оставил неприятный осадок. Совершенно не сентиментальный, чёрствый, эгоистичный, привыкший заботиться только о себе Мирослав решительно не понимал, как можно бросить беспомощное существо – котёнка, щенка, младенца, – на произвол судьбы. Даже если этот младенец – сын ненавистного тебе брата. Ну, отдай его в деревню кормилице, в конце концов… Ведь ребёнок ни в чём не виноват! Мирослав никого никогда не любил, кроме себя, однако к своему сыну чувствовал невольную симпатию. В бред вроде родной крови он, понятное дело, не верил. Дмитрий был… невероятный. Среди отбросов этого мира, среди отвратительной возни алчных, сладострастных людей, все желания которых сводились по сути только к двум – удовлетворению голода и похоти, он казался воплощением света, к которому не пристаёт никакая грязь. Мирослав нередко заглядывался на прекрасные тонкие, иконописные черты его лица. Его завораживала равнодушие Дмитрия к любым плотским благам. И даже когда Вранович неожиданно сошёлся с мужчиной, Мирослав, как ни пытался, не смог в нём разочароваться. Он, может быть, тоже хотел бы так – один раз и на всю жизнь… И иногда, когда он наблюдал за сыном, думал о том, что такой наследник привёл бы отца в восторг. Да, даже от Мирослава, паршивой отцы в роду. Отец был помешан на чистокровности, а ведь кровь Дмитрия была безупречной, не придраться. Ярослав сильно просчитался, когда попытался от него избавиться. Скорее всего, отец забрал бы на воспитание такого внука и, не исключено, со временем смягчился бы к старшему сыну, единственный раз в жизни взбунтовавшемуся против него. Другое дело – хорош ли был бы такой исход для Димы. Может быть, то, что он воспитывался в чужой семье, было для него лучше? Мирослав, даже если бы узнал в то время о сыне, его бы не забрал – ему было семнадцать лет, он только-только поступил в Тимирязевку, ни денег, ни своего жилья у него не было. Он себя с трудом содержал, что говорить о сыне… Такого же детства, как своё, он мог пожелать только врагу. Хотя сложно было бы сказать, получилось бы у Димы, если бы он в юном возрасте попал к деду, такое детство. Одно дело – избивать маленького мальчика, который не может за себя постоять. И совсем другое – попытаться хоть пальцем тронуть малыша, который может превратиться в огромную зверюгу, способную перекусить обидчика пополам… Тем не менее, сложилось так, как сложилось. Мирослав испытывал к сыну чувство, всё больше похожее на восхищение, и, возможно, не вполне осознанно, делал всё, чтобы быть ближе к нему и расположить его к себе. Однако из-за врождённой осторожности, а также привычки видеть в людях только дурное, он сомневался, что появление Димы в его жизни – всего лишь совпадение.***
– Так вот, как я уже сказал, денег с меня поиметь не получится. А вот с моего брата – вполне. Тем более, у тебя же нет причин его любить, правда? Зато есть причины, чтобы… скажем так, не желать ему ничего хорошего. И я даже готов тебе помочь. Див нехотя посмотрел на него. – Охота пачкаться? – холодно спросил он. – Без меня. И он вышел из машины.***
Мирослав действительно выбрал неудачный момент. После ухода Витольда Диву было ни до чего. То, что он увидел у ночного клуба, его ошеломило. Он ехал по улицам, не понимая, куда едет. Как Витольд мог так с ним поступить? За что? Что, что он опять делал неправильно? Он недостаточно его любил? Мало заботился о нём, давал ему мало ласки, тепла и нежности? Может, и правда дело в этом? Виделись они с ним редко, работы меньше не становилось ни у Дива, ни у Круковича. Но… чтобы вот так… Это было куда больнее пощёчины. Бежевые здания в огнях, разноцветные вспышки светофоров проносились мимо смазанным сияющим потоком, а перед глазами застыл тонкий силуэт в чужих грубых объятиях, откинутая в удовольствии назад голова, светлые мягкие волосы… волосы, в которые он так любил утыкаться лицом… щекочущие чужое плечо. Разве. Может. Быть. Так. Больно?!! За что, за что ему это? В чём он провинился перед Северином, чтобы тот вот так легко, походя, смеясь и улыбаясь, вспорол ему душу?! Это было слишком, это было непереносимо, это было невозможно… Может, дело всё-таки не в нём? Может быть, надо было не упираться в свою жестокую любовь, а попытаться хотя бы на минуту взглянуть на Витольда со стороны? Див его любил. Видит Небо, он по-настоящему его любил. Пришёл ему на помощь по первому зову. Уступил его желанию. Получил наутро пощёчину. Простил – не мог не простить. Сам вернулся к нему. Помирился. Носил его на руках. Готовил для него, лечил его, уступал ему, ласкал долго нежно и страстно. Терпел его беспричинные истерики и капризы. Делал для него всё, что только мог. А он? Он отплатил ему… вот так? За всю его заботу, нежность, любовь? Втоптал его сердце в грязь? Див не всегда его понимал, это правда. Но разве это повод… предавать? Почему просто не поговорить, не объяснить? У Дива нет опыта в отношениях, он никогда этого не отрицал, делал так, как велело глупое влюблённое сердце. Даже если он надоел со своей дурацкой заботой… почему было просто не сказать ему об этом? Неужели надо было… обращаться с ним вот так – цинично и нагло? Чем он заслужил? Может, причина не в нём? Может, причина в том, что его избранник – эгоистичная стервозная сволочь? И только Див увидел в нём замёрзшую, одинокую, израненную душу, которую надо было отогреть и защитить от всего мира? Увидел лишь потому, что сам отчаянно желал тепла и участия? Машина стояла. Див очнулся, огляделся и едва не рассмеялся – горько и безысходно. Двор его дома. Куда ещё совсем недавно он так рвался, чтобы обнять своё белокурое счастье… Которого у него никогда не было. Всего полчаса в дороге… а казалось, будто он ехал вечность. Див вышел из машины. Не было смысла идти в пустую квартиру… никогда не было смысла, ведь на самом деле его никогда никто не ждал… но сидеть в остывающем салоне было ничуть не разумнее. У него хотя бы будет время успокоиться и набраться мужества. Надо заканчивать с этой глупой, не нужной никому любовью. Надо. Заканчивать. Выложенный медовым мрамором холл ещё никогда не казался таким пустым, холодным и гулким. Никогда ещё так медленно – и так быстро! – не поднимался лифт. Никогда ещё не было так тяжело преодолеть короткое расстояние до двери, за которой его никто не ждал. Он постоял, стиснув зубы, щёлкнул замком и вошёл. Бросил ключи на тумбочку у зеркала и… застыл истуканом, очутившись в ласковых объятиях светловолосого вихря.***
– Ты пришёл! Боги, наконец-то! Полторы недели – как это ужасно долго! Я соскучился, боги, как же я соскучился по тебе, дорогой! Северин отчаянно жался к нему, стискивал в объятиях, исступленно целовал его лицо и наконец замер, привычно уткнувшись лицом в его плечо. Ошеломлённый, обескураженный Див автоматически обнимал его. – Извини, дорогой, – Северин нехотя отстранился от него. – Просто я… Как же я тебе рад! Он наконец поднял на него лучащиеся счастьем сердоликовые глаза и смотрел на него, светло улыбаясь – со всей радостью, любовью и лаской, на какую только был способен. Однако Див по-прежнему стоял неподвижно и молча. Северин вгляделся в его лицо – и счастливая улыбка начала стремительно гаснуть. – Что… что случилось, дорогой? Тебе нехорошо? Див? В его голосе звучало неподдельное беспокойство и участие. Совершенно потерявшийся Див с трудом нашёл в себе силы, чтобы мотнуть головой. – Что же тогда, счастье моё? Северин провёл тёплой рукой по его щеке. Див молчал. – Ну, что же… Ладно, дорогой, что бы ни случилось, сначала надо поесть. У тебя опять синева под глазами, и щёки ввалились… куда только Орлов смотрит? Иди в душ, сердце моё, я пока накрою на стол. Он поцеловал его в щёку, крепко сжал в объятиях и ушёл на кухню. Див послушно поплёлся в душ. Ледяные струи понемногу привели его в чувство, и он стал способен думать – хотя, конечно, не так ясно, как обычно. Что Северин здесь делал? Он не мог знать, что Див приедет сегодня, Див сам об этом не знал. И предупреждать не стал, потому что Орлов смилостивился в два часа ночи, и Северин должен был уже спать. Оставаясь один, он никогда не отключал телефон и даже не переводил его в беззвучный режим – Див по опыту это знал, когда бы он ни написал любимому, ответ приходил незамедлительно. То есть сейчас Северин должен был развлекаться со своим брутальным байкером, а не изображать заботливого любящего супруга. Или здесь – к счастью, видимо, крохи совести у него остались, – или в клубе, или где угодно ещё, но он не должен был встречать Дива на пороге, улыбаясь ему так, словно действительно его любил и действительно по нему скучал! Однако Северин даже в клубе не задержался. От «Лотоса» без пробок ехать до Фрунзенской было около сорока минут. Див, хоть и находился в мало вменяемом состоянии, никуда не заезжал, не останавливался и из машины не выходил. Получалось, что Северин выехал сразу за ним и гнал как сумасшедший – он встречал Дива переодетый в пижаму и с влажными после душа волосами. И даже с тёплым ужином. Заметил его машину? Исключено, он вообще не смотрел в его сторону. Да и расстояние было приличное, с обычным человеческим зрением в полумраке прочесть номер не вышло бы. Див перепутал? Нет, своего демона он узнал бы везде под какой угодно личиной. К тому же, в прихожей висела короткая кожаная косуха, в которой он был у клуба. И от неё слабо пахло сигаретным дымом и алкоголем. Что же происходит, Пустота его забери?! Открылась дверь в ванную и тут же закрылась снова. Витольд принёс ему чистую одежду, к халатам, даже банным, Ворон любовью так и не проникся. Див вытерся, медленно нвдел светлые домашние штаны и растянутую футболку и бездумно уставился в зеркало. Он ничего не понимал и не знал, как себя вести. В прострации Ворон прошёл на кухню и сел за накрытый стол. Перед ним дымилась тарелка с толстыми ломтями запечённой свинины, золотистым хрустящим картофелем и шампиньонами в сливочном соусе. От радости Северина не осталось и следа. Потухший, печальный, он ссутулился на стуле напротив Дива, ковырял вилкой в тарелке и смотрел на него беспокойными, испуганными глазами. Диву стало его жалко. Он опустил взгляд в тарелку. Жаркое пахло одуряюще. Северин отложил вилку и, невидяще глядя на стол, стал бессознательно растирать свои тонкие пальцы. Плечи его опустились, светлые спутанные после душа пряди качнулись вперёд, открывая аккуратное небольшое ухо. Грубые мощные руки на хрупкой ломкой талии, чужие губы, страстно шепчущие похабщину в нежное розовое ушко, изогнутая в нетерпении спина, бесстыдно выпяченные обтянутые жёсткой тканью ягодицы… Див сжал челюсти. Есть он не мог. Витольд чуть шевельнулся, бросая на него затравленный взгляд из-под льняной чёлки, и робко спросил: – Невкусно? Див глубоко вздохнул и отложил вилку. – Я тебя видел, – сказал он равнодушно. – У «Лотоса». Витольд секунду непонимающе смотрел на него – и вдруг замер, и уголки его рта скорбно опустились. Он понял. Див ждал, безразлично рассматривая остывающее жаркое. Витольд смотрел на него испуганным взглядом смертельно раненого животного, безжалостно сжимая свои хрупкие пальцы. Див был всё так же безэмоционален, и в конце концов Витольд низко опустил голову. – Я тебе не изменял, – еле слышно прошептал он. Див, конечно, услышал. – Да, я так и понял, – жёстко сказал он. – Это было очевидно. Неизвестный мужик хватал тебя за задницу, а ты выгибался от… отвращения, видимо. Витольд молчал, замерев в неподвижности. Кажется, он даже не дышал. – Витольд, что происходит? Ты можешь объяснить, что я опять сделал не так? Чем тебя так сильно обидел? Витольд дёрнулся, словно от пощёчины, и обхватил себя руками. – Ничем… Т-ты… меня не обижал… Не будь Ворон оборотнем, он не разобрал бы этот сдавленный шёпот. Див выдохнул сквозь крепко сцепленные зубы. Витольд оставался верен себе и объяснять ничего не хотел. – Тогда в чём дело? Чем я заслужил такое обращение? Витольд сгорбился ещё сильнее, сжался и коротко мотнул головой. – Ладно. Как обычно, ты не собираешься ничего объяснять. Витольд, ты понимаешь, что я не могу так? Я на многое закрывал глаза. Считал, что это мелочи и они не стоят того, чтобы заводить долгие разговоры, когда каждое слово приходится тащить из тебя едва ли не клещами и попутно выносить твои вопли и истерики. Никому из нас такие разговоры радости не доставляют. Витольд всё ниже склонял белокурую голову и всё сильнее сжимал себя руками. – Витольд, моё терпение не безгранично. Я прекрасно знаю, что далеко не идеален, что со мной непросто, что я могу чего-то не понимать или понимать не так… но обращаться с собой, как с игрушкой, которую можно легко поменять на другую, когда надоест, я не позволю. Никому. И тебе в том числе. Витольд не шевелился, замерев в своей неудобной позе; слышалось лишь его судорожное дыхание. – Ты так и будешь молчать? По-твоему, разговаривать со мной не о чем? Или я недостоин того, чтобы мне что-то объяснять? Или, может, для тебя нормально, когда лапают твою задницу? Витольд вздрогнул всем телом, всхлипнул… и затих. Див ждал. Только Бог знал, чего ему стоило сохранять ледяную маску и безразличный тон. Он не мог злиться на Северина. На такого – сломленного, испуганного, несчастного, – не мог. Приходилось постоянно твердить себе, что только этот демон, даже утративший свою сущность, способен его обмануть и заставить плясать под свою дудку. Конечно, Северин опять закатит истерику, это неизбежно, но только во время истерики от него можно добиться более или менее внятных ответов. Однако вместо ожидаемых воплей и рыданий Витольд ясным, хоть и дрожащим голосом сказал: – Нет, дорогой, ненормально. Я просто не сумел сразу его осадить. – И не слишком к этому стремился, правда? Витольд выпрямился и теперь смотрел на Дива блестящими от непролитых слёз глазами. – Нет, дорогой. Неправда. Он встал. – Я тебе не изменял, Див. Больше мне нечего сказать. Он окинул Дива печальным взглядом и ушёл в спальню. Див остался сидеть за столом, бездумно глядя на остывший, безнадёжно испорченный ужин. Он слышал тихие быстрые шаги в спальне, скрип дверцы шкафа, шорох складываемой одежды. Слышал – и не верил. Ведь Северин не мог от него уйти! Он так переживал, что Див его бросит! Или… вновь обвёл Дива вокруг пальца? В прихожей Северин, уже полностью одетый, сказал: – Прости меня, дорогой. Я всё испортил. Но я тебе не изменял. Он постоял немного, будто ждал, что Див выйдет к нему или хотя бы ответит. Див не вышел и ничего не сказал. И тогда он услышал, как звякнули ключи о полку под зеркалом и щёлкнул дверной замок.