***
Всё идёт не так, как того хотелось Ане. Но она не горевала! Не в её характере, постучавшись в одну дверь и не получив приглашения войти, не начать ломиться во вторую или третью. Знаете, из любой задницы гарантированно имеется семь выходов, четыре из которых, как минимум, парадные. С Горшком она познакомилась тривиально и безинтересно — случайная встреча в вечернем магазине. Пока она выбирала дешёвые сигареты, Михаил Юрьевич, источая запах женского парфюма искал презервативы получше и бухло, чтоб потяжелее. А ещё у него на лбу было написано «Иду ебаться» — Княжна оценила вздыбленную ширинку и… Калибр заряженной волыны наизготовке. Продавец, сука, заортачился и отказался продавать ей ядовитую приму. Аня, насилу удержавшись от нестерпимого порыва харкнуть в хайло гондона, психанула и вылетела прочь, только потом услышав оклик повёрнутый вспять бьющим в лицо ветром, и Горшок, ещё не знакомый ей ни как Горшок, ни как она его позже станет ласково называть «Мишка», протягивал ей хорошие сигареты и молочную шоколадку. Он взял губами из пачки одну и растворился в ночи, оставив за собой шлейф дремотно-восточных духов и наставление слушать Битлз. Наставление Аня выполняла исправно и старательно, но про мужчину в приподнятом настрое, битой кожанке и заношенных армейских берцах почти успела позабыть, ведь ничто не предвещало с ним новой встречи, а Княжна хоть и была мечтательницей и сказочницей ещё той, но вообразить не могла того, что судьба-злодейка сведёт их вновь.***
По завершении первого курса Князева впервые надралась до беспамятства. После чего долго целовалась с каким-то парнем за гаражом — даже пыталась ему отсосать и, чуть не сблевнув в процессе, отказалась от неудачной затеи, просто отдрочив — где проходила грандиозная гулянка, а потом темнота и провал в памяти, вплоть до больничной скрипучей койки. Знакомые позже расскажут, что она поскользнулась на арбузной корке и ударилась головой об угол стола… И как только умудрилась за гаражом найти-то, а?.. Хотя товарищи позже дополнили свою историю новыми красочными подробностями, при которых Аня получила столь глупое сотрясение, вернувшись внутрь зданьица. Вот с сотрясением и слегла в больницу на неделю, где свои дни коротал старый знакомец Михаил Юрьевич с неизвестной ей хворью. Встретились в коридоре, где временно обреталась дезориентированная Княжна. Ибо койко-мест не хватало в больничке на всех страждущих и прибитых. Горшок узнал её почти сразу — по глазам видно было, а вот самой Ане пришлось несладко, чтобы собрать себя в кучу и ответить ему тем же. Всё ж-таки сотряс — это вам не понос, на мозги влияет… Впрочем, Миша не расстроился раннему склерозу Княжны, только со знанием дела посоветовал водку с пивом не мешать, во избежание, так сказать, а потом пригласил к себе в палату и предложил сыграть в шашки. Аня согласилась и обыграла его раз пять подряд. А Горшок ей ещё поддаваться хотел, — наивный — хохотала Аня, прижимаясь круглой коленкой к Мишиной и постоянно замечая на себе его долгие испытующие взгляды.***
Из больницы Горшок сбежал через окно на следующий же день и Аня огорчилась, лишившись такой компании, но хорошо понимая, что Михаил Юрьевич взрослый мужчина — ему не интересны малолетки. На них можно глазеть, но не трогать. Хотя последнее тоже можно, если хочешь присесть по прилагающейся на такой случай статье. Впрочем, что-то ей подсказывало, что таким как Горшок на УК РФ чхать хотелось с высокой колокольни или даже скалы… Другое дело, на кой хер молодые дурёхи, кроме секса, нужны?! Ни поговорить ни хрена… Вот в старые времена выдавали девиц лет четырнадцати-восемнадцати за тридцати- и сорокалетних мужиков, а тем с такой незрелой девицей и поговорить не о чем. Вот и коротали они дни с тёщами-ровесницами своими… Не редки случаи, когда и до скандалов доходило на этой почве. Вот и Анька, вроде, не кукла, у которой на уме одни платья да мужские пиписьки, но тоже… Возраст нежный не скроешь. Чего таким как Михаил Юрьевич с ней делать, кроме как поебаться да исчезнуть, будто его и не было?! Поэтому после выписки она решительно собралась в ночной клуб, чтобы отдохнуть и выкинуть наконец из головы татарские глаза и улыбку с выдающимися клыками. Подружки быстро нырнули в беснующуюся толпу, позволяя хаотичному танцу засосать себя без остатка, а она неприступно уселась за стойку и отваживала всех ухажёров, будто бы не за ними сюда пришла. Тёмноволосых и кареглазых, как назло не наблюдалась, вымерли они что ли, как вид? Михаил Юрьевич, что, ископаемое, вырытое из палеозоя? Остатки роскоши?! И Аня сучилась, вызверившись на всех. Только одного не отшила, когда сердце вспугнутой пичугой заколотилось о рёбра, а на сососедний высокий барный стул приземлился, — хочешь верь, хочешь не верь, медвежонок звался ты, вырос — вышел лютый зверь — Михаил Юрьевич. Знакомо улыбаясь и предлагая ей все коктейли бара на выбор. Аня не отрывая от него лихорадочно загоревшихся глаз выбрала крепкое пиво и Миша с одобрением подозвал бармена, чтоб принял заказ у девушки. Он был уже на поддаче — глаза недужно и горячо пылали, обжигая Княжну расплавленным текучим воском. Взгляд стыл на коже и Аня таращилась в ответ, не в состоянии поверить, что эта встреча простое неспланированное совпадение. Миша неотрывно смотрел на её ноги в ярких лосинах, которые походили больше на колготки в облипку и постоянно возвращался к глазам. Только спустя время она смогла понять, чему он так тихо понимающе улыбался — начёсу и двум хвостикам! И, наверное, ярко-зелёным теням на глазах. Весь этот боевой расскрас делал Аню старше, утяжелял. От кружки пива по размерам чуть превосходящую литровую банку Аню снесло и Михаил Юрьевич предложил прогуляться. На вопрос, что он тут делал, Горшок расплывчато ответил, что у него в этом клубе были дела. Аня ограничилась этим пространным объяснением, пока они пробирались к выходу, а после шагали по прохладной улице, позволяя ветру выгонять валящее с ног чувство опьянения. Они разговорились, очень скоро отыскав точки соприкосновения. Аня, хулиганя, запрыгнув на ограждение — перевались через которое и она рыбкой занырнёт в Неву — рассказала, где учится, а Миша в ответ поделился тем, что когда-то тоже числился в студентах реставрационки. Только ушёл после первого курса, понял — не его. Княжна подозревала, что с ним не всё так просто, но с расспросами выскребающими душу не лезла. Она кивала головой и тоже признавалась в похожих чувствах на этот счёт. — Я художницей хочу быть, — вздыхала Аня, переставляя ноги по каменной змейке. Слева плескалась чёрная Нева, волны прокатывались и оседали рябью на поверхности. Горшок шёл рядом, засунув руки в карманы и, кажется, был готов ловить Аню в любой момент. — Раз хочешь — значит, станешь, ё-моё, не ищи проблемы там, где её нет, перед тобой любые дороги открыты, — Миша подал Княжне руку и помог спрыгнуть, чтобы пойти рядом. — Не скажите, Михаил Юрьевич! — Аня развернулась и пошла задом-наперёд перед Горшком, доказывая обратное: — Это для мужчин любые дороги, а моя судьба неказиста и предрешена — мужик и борщи с трусами, и где самор… Р-еализация?! Аня споткнулась о выбитую плитку и чуть не села на задницу, но Миха, оказавшись рядом в два подскока, поймал и припёр к ограждению, а потом подсадил, охотно пощупав за мягкие бёдра. Им явно нужно перевести дыхание. Встал между ног и позволил закинуть руки на твёрдые плечи, в ответ приобняв её за пояс. — Я же девочка, Михаил Юрьевич, — Аня с неясным шальным интересом откинула голову на плечо, а Горшок потянул её к себе, широко провёл по лопаткам и остановился на пояснице. — Не кисни, кукла, ты не пропадёшь, — подбодрил он, едва удержав Княжну, когда она звонко расхохоталась и быстро поцеловала его в губы. Этот заливистый ведьмовской смех развеяло над Невой, а Аня шустро вывернулась и уже пошла дальше по мостовой, оставив Горшка гадать, что это было. — Михаил Юрьевич, проводите меня? — обернувшись через плечо, невинно спросила Княжна, дожидаясь, когда Миша догонит её в несколько широких шагов. — А не боишься? — Горшок оскалился и зарычал по-волчьи. — А вы обидеть меня хотите? — развеселилась Аня, лукаво поглядывая на Михаила Юрьевича. — Я бы на вашем месте хорошенько подумала, у меня есть знакомый, очень серьёзный человек, между прочим, он это просто так не оставит, — сделав страшные глаза, пообещала Аня, подстраиваясь под размашистый шаг Михаила. — Да что ты такое говоришь, кукла, — подыграл Горшок. — Расскажешь мне о нём побольше? — Знаете, я думаю, ему не понравится, если я его выдам. — Я никому не скажу! — пообещал Миша и изобразил, как закрывает рот на молнию. Во дурак! — Если не скажите, тогда, так и быть, признаюсь; он мне сразу понравился, верите? Такой бесшабашный! Пьёт спирт с медсёстрами, сигает в окна, потому что ему тесно в четырёх стенах… А ещё не умеет играть в шашки, Михаил Юрьевич, вы себе такое можете представить? Не человек — зверь! Молния в него попасть должна, — обернулась она, чувствуя, что это это состояние зовётся «Остапа несло», но кружка пива, что не уступала в объёмах банке, говорила за Аню. Князева могла дать дельный совет на этот счёт — не стоит дожидаться, когда вместо вас заговорят банки пива. Если ты говоришь с пивом — это всего лишь белка точит свой орех, злобно посмеиваясь из-за угла, а если пиво говорит за тебя — это… Не есть хорошо, потому что первые десять минут говорит рот, а потом начинает мочевой пузырь. И ослушаться его очень тяжело. — Едва ли, — остро улыбался Горшок. — А как зовут этого твоего знакомого? Страна должна знать героев в лицо. — Хотите верьте, хотите нет, но он ваш тёзка, случаются же совпадения? — Ну и выдумщица же ты, Анька! Заслушаться можно, ё-моё! — Князева польщённо улыбнулась, слушая раскатистый смех Горшка, как личное достижение. Они уже подошли к общежитию и Аня, быстро попрощавшись, привстав на мысках клюнула Мишу в колючую щёку и смылась, махнув хвостами. Миша за это потом не раз назовёт её бойкой и ласковой, когда будет упоминать эту их встречу, которую Аня ясно помнила, хоть и делала вид, что совсем нет после выпитого. Не настолько она была пьяна, чтобы потерять связь с реальностью и позабывать напрочь события минувшего вечера, который положил начало одной удивительной истории.***
А потом Миша без объявления войны приехал к реставрационке на своём драндулете. Железный конь рычал вовсе не как конь, а как лев, и Аня держалась за Мишу, накрепко прижимаясь к нему со спины, пока он вёз её неприметными дворами до дома. — Как ты узнал, где я живу? — вчера вопрос про то, как он узнал адрес общежития не показался чем-то важным, зато сегодня Аня уже не могла оставить его без внимания. Миша тогда ответил, что его работа тесно связана с тем, чтобы всё знать. И Аня впервые задумалась, что же скрывает Горшок.***
Они никогда не говорили друг другу громких слов, не давали жёстких обещаний и не ходили на свидания. Горшок время от времени просто появлялся в её жизни в разных состояниях. Много говорил, когда кожа его блестела из-за мелких капелек пота, выступивших на лбу, глотал слоги и окончания, а ещё смотрел на неё не отрываясь. Но не трогал — только ненавязчиво придвигался, клал большую ладонь между лопаток, чтобы кружить большим пальцем, поглаживая, и слушал с упоением, что она ему расскажет… Аня понимала, что Горшок возьмёт всё, что она готова ему дать и ей было не жалко — Княжна сама не заметила, как влюбилась без памяти, горячо и быстро. Горшок, наверное, тоже. Поэтому Аня не хотела замечать очевидного, ослеплённая силой своих чувств, которые захлестнули её, закружив в водовороте и утянув на дно, от которого следовало оттолкнуться, а не вязнуть в топком песке и иле. Почему он не говорил, где работает? Почему не вёл домой и не давал свой номер?.. Но в то же время знал всё это про саму Княжну, хотя она не всё ему рассказывала?.. А вот Ане сам как-то раз позвонил вечером, попросил выйти к нему. Мама на неё странно смотрела, спрашивала, кто это, почему дочка ничего не рассказывает, но Княжна не знала, как менее болезненно поведать новость, что человек, который поселился в её сердце, старше её на целых двадцать лет! Разница в пятнадцать уже чрезмерна, а двадцать… Михаил Юрьевич ей в отцы годился и действительно, был не сильно младше папы. Смущение на этой почве быстро улеглось — Аня не чувствовала разницы и неподъёмного давления лет, которые их разделяли. Горшок оставался совершенным мальчишкой в некоторых вопросах. Она выходила к нему всякий раз, когда Миша звал, и даже тогда не перестала, когда ни то пьяный, ни то под чем-то он пробрался в общежитие и напугал Княжну до нервной икоты, пока гремел утварью на общей кухне. Как только она прибежала на звук, Миша поймал за плечи и притянул её к себе. Аня ещё не ложилась, всё рисовала у окна, в свете настольной лампы, поглощённая вдохновением без остатка. Как ночной мотылёк, Миша прилетел на этот свет за ней. — Кукла, — мягко говорил Миша, не отрывая осатанелого взгляда. Он обнимал её лицо ладонями и полностью закрывал собой, пока они стояли за полотном двери — хлипкой перегородкой, что скрывала их ото всех. — Будь осторожнее, слышишь? — Аня не вслушивалась в слова, её завораживала интонация. Нежная, просящая. Тогда они ушли через чёрный выход — Миша показал как, а потом впервые сам поцеловал. Со вкусом крепких сигарет и спирта, сжимая её, словно косолапый медведь, придерживая за затылок и путаясь пальцами в мягких волосах. Аня кололась об щетину, гибко прижималась, а потом упёрлась, никуда не пожелав уходить, потому что Миша хоть и просил её скорее вернуться в общежитие, но ничего так и не добился. Княжна не дала себя переупрямить. Сдавшись, он усадил её на лавку рядом с собой. Сам переплёл их пальцы и торопливо курил, пока не признался, что он не очень хороший человек и зря она его так близко к сердцу подпустила. Ей потом обязательно будет очень больно. Княжна не поняла, к чему он клонит, но не придала значения, списав все предостережения на пьяный бред, только крутила кольцо печатку на Мишином среднем пальце — полировала. На безымянном же пальце у него не было обручального кольца. Либо не женат, либо в разводе… А может быть, снимает перед встречами с ней. Через пару минут Горшок вскочил и сцепился с каким-то мужиком, шагающим им навстречу явно не с намерением просто поздороваться и перекинуться парой дежурных фраз посреди ночи. Отважная Аня вслед за Михаилом Юрьевичем безрассудно влезла в драку и лишилась зуба, но собой осталась довольна, потому что не стояла испуганной ланью в стороне, а отвлекла внимание и помогла Горшку, который под мухой оказался не таким проворным. Мужик быстро смылся, сказав напоследок неимоверную чушь, адресованную посмурневшему в миг Горшку. Миша потом ещё долго, с нечитаемым выражением на лице смотрел на неё, пока Княжна старательно оттирала подбородок от крови вперемешку со слюной и не проронила ни одной слезинки. Только улыбнулась по-хулигански и, сжимая в кулаке зуб, думать позабыла про сказанное Мишей.***
Наверное, зря, потому что на следующий день Дашка, соседка по комнате, огорошила, Аню тем, что её кто-то ищет. — У него длинные тёмные волосы с проседью? — поинтересовалась она с надеждой. Дашка с понимающей улыбкой ответила, что нет и Аня не раздумывая сиганула в окно, как-то разом вспомнив все предостережения Миши. Она незаметно обогнула здание и спряталась в подсобке, из которой вылезла только спустя, кажется, целую вечность… На деле же спустя пару долгих часов, проведённых среди уборочного инвентаря и вонючих очистительных средств. Уже вечером того же дня к ней с тревожной новостью наведался всё-таки Михаил Юрьевич, которого она всегда с затаённым трепетом ждала. Только не в этот раз. — А-ань! — протянула Даша. — Что? Только не говори мне… — К тебе тут пришли, — почти виновато сообщила она. — Да ты, блять, издеваешься! — уронила руки по швам Княжна, уже готовая вновь повторить свой трюк с окном, как та продолжила: — Нет, честно… Но этот с длинными волосами и сединой… Если тебе это всё ещё интересно, — попыталась приободрить её подруга. — Имя не сказал? — с надеждой поинтересовалась Аня, подбираясь поближе к столу, подспудно ожидая подставы. Даша мотнула головой, а потом в комнату без приглашения протиснулся Горшок, спровадивший Дашку восвояси и прикрывший наглухо дверь, чтобы им не помешали. Он с большим интересом разглядывал стену увешанную рисунками и набросками, что-то спрашивал, совершенно не к месту в тот момент, когда Ане всего-навсего хотелось узнать, как связан он со всем тем, что произошло и связан ли вообще. — А ты не рисуешь эскизы для татуировок? Горшок подцепил пальцами набросок лесного чёрта, глядящий на него со стены, посмотрел на Аню, но та осталась молчалива, только глазами его выразительно сверлила, без упрёков, ждала объяснений. — Михаил Юрьевич, сегодня за мной гонялся какой-то хер, скажите, только честно, вы что-то про это знаете? Улыбаться Миша, как по щелчку перестал. Нахмурился и чуть погодя сказал, что думал, будто бы успел вовремя. Княжна в свою очередь поделилась своей историей, как ей удалось избежать встречи, которая могла закончиться плачевным образом. Миша присвистнул и с искренностью похвалил Аню за предприимчивость и расторопность, а потом поразил тем известием, что её битый час караляулят у общаги и выйти не получится, потому что её обязательно схватят и… Княжна захлопала глазами, совершенно без понятия, почему это всё происходит и почему Горшок об этом вообще столько знает?! — Ладно, пошли, — отмахнулся он, заторопившись. — Когда приедем, я тебе расскажу про наши дальнейшие действия. Миша на ходу обнял пальцами запястье Ани и поволок за собой. Она растерялась и не сразу начала сопротивляться, а когда начала стопорить движение, упираясь пятками в пол, то эффект оказался ничтожным — Горшок пёр её, как малюсенькую собачонку, пальцы его были совершенно стальными, как кандалы. — Куда? Куда, Миша?! Я с тобой не поеду, пока ты не объяснишь, что здесь происходит! — Княжна остро вцепилась Горшку в предплечье, не заметила, как с почтительного «вы» перешла на фамильярное «ты». На того впечатление не произвело. Горшок лишь дёрнул Аню на себя, как в танцевальном выпаде, заставляя неловко придержаться за собственные руки. — Поедешь, — доверительно сказал он ей прямо в лицо. — С тобой никто кроме меня возиться не будет, понимаешь, да? — Тебя никто не просил возиться со мной! — строптиво дёрнула запястье на себя, но хватка лишь окрепла. — Куколка, не ломайся, не заставляй меня… — Хватит мне угрожать! — неожиданно твёрдо потребовала Княжна. — Так у нас не выйдет поговорить нормально! Горшок с удивлением отпустил Аню и та, отшатнувшись, принялась растирать запястье. Он как-то особенно внимательно всмотрелся в её встревоженное лицо, но ничего не сказал, будто бы проигнорировав произошедший только что эпизод. Который явно выбивался из Мишиного представления о мире. — На улице тебя караулят. Вероятно, будут караулить до победного, — гораздо более толково разъяснил Горшок. — Я предлагаю тебе поехать со мной. Просто поехать со мной, потому что я не попытаюсь тебя прикончить, понимаешь, да? — проникновенно заглядывает в лицо Ани, на котором отображалось мученическое выражение безысходности человека, которому просто не оставили выбора. — Миш, — вполголоса спросила Аня, когда Горшок предложил ей свою ладонь. Княжна взялась за неё и подошла ближе, снизу заглядывая в его лицо, — кто ты? — Не очень хороший человек, — ответил он и повёл Аню прочь из общежития.***
В его машине Аня познакомилась с Балу — белобрысым мужчиной с цепким взглядом и добродушной улыбкой. Он занимал пассажирское сидение рядом с Горшком и глядя в боковые зеркала, дружелюбно посоветовал Ане сползти чуть пониже, чтобы не мелькать в окнах. Если она правильно поняла — их преследовали. Комментарий Михаила Юрьевича не заставил себя ждать: — Сука! Держитесь крепче, щас папочка покажет чудеса на виражах, — машина взревела мотором, как подыхающий вепрь, ловко лавируя в потоках прерывистого из-за светофоров движения. И Миша гнал, будто на хвосте у них сам дьявол, Аню распластало по сиденью. Расставленными ногами она упиралась в передние кресла, неуверенно поглядывая в окна. Чтобы сбросить хвост Горшок нигде не тормозил, пролетал светофоры, как оголтелый и ей оставалось лишь верить в то, что он не угробит их на очередном крутом повороте.***
Горшок снизил скорость только глубоко за городом, когда за тонированными стёклами стала мелькать сплошной вереницей зелёная лента вытянутых к небу сосен. Начинало темнеть и Аня решилась подать голос, как стрелка спидометра упала до сотни. — Скоро мы приедем? — поинтересовалась она, нарушив тишину своим голосом. Радио не работало, а редкий трёп Балу и Горшка смолкал в зачатке. Миша обернулся, наблюдая за пассажиркой, что стала похожа на сову. Аня моргала медленно, а голову втягивала в плечи. — Скоро, — разулыбался Миша, поддавая газу, на пустой почти трассе. Он не солгал и вскоре они доехали до пункта назначения. Машина остановилась перед воротами внушительного дома, освещая всё пространство вокруг фарами. Ворота открыла бритая налысо женщина. Обманчиво миниатюрная, с хищными чертами скуластого лица. Она представилась Машей и проводила непривычно тихую Аню в дом, который оказался в неопределяемой стадии ремонта. Маша без экскурсии провела её на кухню, где не было даже обоев, только голые стены с карандашными линиями разметки. Усадив Аню за стол, Маша успела предложить ей чай, но вот напоить не смогла, потому что припёрся Миша и, сходу приобняв подругу за талию, нежно выпроводил, мол, им поговорить надо. Сонливость растаяла, пришлось подобраться, глядя на всю эту картину. — А штакетник тебе проредили, ё-моё, — Горшок тяжёлой рукой потянулся и приплюснул щёки Ани. В ответ она цапнула его за палец. — Знаешь… Пойдём со мной, я тебе кое-что покажу, — заговорщически предложил Горшок, разрешая следовать в другую комнату за собой. Миша привёл её в комнату со шкафами набитыми под завязку книгами. Горшок раньше не говорил ей, что любит читать. Что ж, этот дом, как и его хозяин, хранит много секретов. Миша поглаживает корешки пальцами и вытягивает одну из книг. Среди страниц там оказалась спрятана фотография, вот её-то он и протягивает Ане. — Гляди, — Горшок подошёл к ней и встал за плечом, упёршись ладонью в столешницу. Княжна поднесла ту к глазам и внимательно пригляделась, поражаясь увиденному. Со старой фотографии на неё смотрел никто иной, как сам Горшок. Только молодой и беззубый, с ёжиком тёмных всклокоченных волос и добрыми глазами. Аня разворачивается, чтобы увидеть, как Миша версии девяностых вызывающе пробежался языком по ровному ряду передних зубов. Горшок стоял близко, настолько, что Аня чувствовала тепло его тела и волнами расходящееся спокойствие. Хотелось зажмуриться, будто под лучами солнца и забыть уже эти сумасшедшие сутки. Но вместо этого Аня криво улыбнулась, демонстрируя недостачу, юрко скользнула языком в неё, а потом услышала историю, повествующую, как Михаил Юрьевич лишился своих зубов. Что ж, турник и кружки пива — очень на него похоже.***
Вернувшись на кухню, Горшок перешёл к сути и рассказал ей много всего. Начиная с того, кто он на самом деле, заканчивая тем, что он забыл в том ночном клубе, с которого у них всё завертелось — это и посчитали отправной точкой. Княжна узнала про интересы группировок, и как оказалась вмешана во всё это. К концу рассказа она сидела сжавшись на стуле, как на жёрдочке, а Миша, перегнувшись к ней через стол и шептал успокаивающие глупости ей в оттопыренное ухо, гладил сжатые в кулаки руки. — Посмотри на меня, ну, — Княжна подняла взгляд, сразу же прикусив дрогнувшую губу. Она ощущала себя такой маленькой и незначительной в этих жерновах непонятной ей системы, что едва сдерживала себя в руках. Миша оказался бандитом и это знание выбило почву из-под ног. Аня совсем не знала, что ей с этим делать и куда девать подаренную так глупо любовь. Горшок оказался прав, что ей будет больно. А потом стекло выбило выстрелом. Миша без промедления скомандовал падать на пол и отфутболил её ко двери в коридор — там не было окон. Сам он выскочил следом, захватив с собой дробовик и прижав Аню к стене, живым щитом выступив перед ней. Ей было страшно до трясущихся поджилок, но Аня не проронила ни слова, только цеплялась руками за его плечи и пару раз поцеловала пересохшими губами в позвоночник. Из дома, который сотрясала перестрелка её вывел Шурик, тактично отвернувшийся, когда Княжна чувственно поцеловала Мишу в неподаливые губы и прошептала, что никто и не услышал: — Только живи, я приму тебя, — и Балу увёл её из дома, чтобы незаметно провести в сарай, в надежде, что там выйдет спокойно переждать, когда кручёный кипяток приостынет. Спустя годы Аня поймёт и ужаснётся тому, какой безбашенной оторвой была и сколько раз оказывалась на грани со смертью. Скелет с косой буквально ходил за ней, наступая на пятки и не выпуская из поля зрения. Чуть что — она тут как тут, грозит костлявым пальцем. Но тогда всё происходящее казалось обыденностью и нормой. Видимо, психика сохраняла гибкость очень здорово и податливо гнулась, как ковыль на ветру. Это бы сейчас она предпочла скоротать день за тем, чтобы разрисовать стенку детского сада или даже приукрасить собственное жильё, но тогда Аня проводила время специфическим образом, а именно…***
Очнулась она на бетонном полу. На пробу пошевелилась, но ничего дельного из того не вышло и начала паниковать, когда почувствовала своей спиной, что лежит не совсем одна. Совсем не одна даже, а в компании с кем-то. Руки оказались накрепко перетянуты верёвкой, что и не вывернуться, а пальцы онемели и едва ли ощущались живыми. Кое-как изогнув шею и заметив знакомую одежду, но не более того, пришло запоздалое понимание, что лежит она связанная с Мишей. Но было невозможно разобрать, жив он или уже нет. И это незнание было пыткой мучительнее, чем лежать на жёстком полу и чувствовать всем продрогшим телом гадостливый сквозняк, проморозивший всю душу напрочь. Аня так и лежала, отчаянно дёргаясь, пока были силы, а потом замирала, чтобы отдохнуть и перевести дух. Она не переставала звать Мишу, умоляя очнуться, но тот не отзывался, чем доводил её до края. И лишь остатки самообладания не позволяли Княжне сорваться и потратить последние силы на изматывающую истерику. Растерев запястья в кровь, но немного ослабив давление верёвки, она по-птичьи резко дёрнулась и заехала локтём Горшку по почкам. И он завозился, на дрожащий голос Ани реагируя однозначно — ворчанием. — Ты в порядке? Миш?! — нервы у Ани, очевидно, сдают, она срывается на тихий, напуганный визг, снова беспомощно дёргается, задевая и Горшка. — Не кричи, башка пухнет, — невнятно хрипит он, воспользовавшись парой мгновений тишины, чтобы немного придти в себя. — Ты жив, жив, жив, — дыхание Ани сбивается, слова сливаются в сплошную кашу — она шепчет сама не разбирая что, будто бы в горячке. — Тш-ш, тише, тише, Анечка, — успокаивает как может Горшок, понимая, что пахнет жареным. — Жив, конечно, ё-моё, ты чё, как бы я щас сдох, кем бы я был после этого? — пытается перевести всё в шутку, но Княжне помогает мало. — Всё нормально, просто приложили неслабо, понимаешь, да? — Да-а, — она понимает, что надо успокоиться, держится за хриплый голос Михи, и только это её спасает от полного помешательства. Миша не умел успокаивать, и даже не предполагал, что может сейчас сказать — всё звучало до того глупо, что рот разевать стыдно, поэтому он принялся скорее выпутываться. Она обмякла, не мешая своими отчаянными трепыханиями и колебанием воздуха, сорванным от напряжения голосом. Миша справляется с накинутой верёвкой в два счёта, и в ту же секунду кидается к Ане у себя под боком, подхватывает её за плечи и рывком приподнимает, чтобы она ткнулась холодным носом ему в плечо. Голова Княжны с растрёпанными волосами, завесившими лицо, безвольно мотнулась. Она дрожала в руках Горшка и послушно ждала, когда он наконец-то освободит пострадавшие запястья, которые до сих пор были вывернуты под неудобным, болезненным углом. Миша едва заметно укачивает её, отогревает руки, сложив их перед собой и всё молчит, пока текущим носом Аня елозит по его открытой шее, тепло и часто дышит. У Миши жёсткие волосы, что навязчиво лезут в глаза и ноздри, он угловатый и твёрдый, но тёплый, теплее, чем сама Аня. У Миши колкая неравномерная щетина, что скользила по виску Княжны и скуле. Большие грубые ладони, которыми он растирал нечувствительную из-за холодины вокруг кожу, скользили по спине и плечам. Княжна жалась к нему, как кошка по зиме к батарее — искала защиты. Аня на пробу шевелит пальцами — это больно. Фаланги безжалостно выкручивает холодом, кровь стынет в жилах. Горшок настороженно ощупывает её череп и с облегчением выдыхает в висок, когда под пальцами обнаруживается лишь заметная шишка на затылке и ничего больше — припухлых краёв разошедшейся раны нет, кости в целости. Только струящиеся растрёпанные волосы под ладонью.***
Они долго сидят в этом подвале. Миша подтягивает к ней замусоленную тряпку, оставленную тут задолго до них и велит усесться на неё, пока сам обследует доставшийся им «номер-люкс». Аня с глухой тоской вспоминает о родителях и о том, что её короткая жизнь, похоже, закончится вот так — в сыром подвале неизвестно где, но Миша своим близким присутствием не даёт окончательно скатиться во мрак, приобнимает за плечи, тянет к себе, и когда находит зарытую в бетонной пыли пулю, рассказывает про развлечения из собственного детства. Княжна отвлекается от своих окаянных дум, внимательно слушает и задаёт парочку хороших вопросов. Игрушки детей послевоенного поколения — пули. Зажигательные или простые. А потом взбрыкнувшего Мишу уводят. На прижухшую воробьём Аню сально прилипчиво смотрят и обещают «поговорить» после него. И всё вновь погружается в тягостное ожидание чего-то страшного. Княжна места себе не находит всё то время, которое рядом нет Миши и она не может узнать, что с ним! Аня ходит по подвалу, наворачивая круги, скребётся в дверь, но упрямо помалкивает в тряпочку, чтобы о ней не вспомнили раньше времени.***
Горшка спустя вечность затаскивают и бросают в подвал. Он валится поломанной марионеткой на грязный пол, забрызгав его кровью. Княжна с готовностью бросается к нему под раскатистый грохот захлопнувшейся тяжёлой двери и сокрушённо падает на колени рядом — в ушах звенит. Поднимает тяжёлую голову, аккуратно укладывая себе на колени и вглядывается в расслабленное лицо, роняя горячие злые слёзы. На светлом теле сплошь тёмные кровавые синяки, которые растеклись грязно-акварельными пятнами. С муторной тяжестью на душе Аня приподняла чёрный свитер, чтобы увидеть на боку круглую ранку пулевого ранения, от вида которого у Княжны всё помутнело перед глазами. Вид живой крови останется несмываемым образом с ней навсегда, и она опустила Мишину одежду, накрыла рукой, ощущая липкое тепло. Больше всего пугало дыхание — его почти не было не то что слышно, даже видно. Миша будто и не дышал вовсе. Ощутить, как вздымается грудная клетка можно было только если… Княжна опустилась и чутко приложилась ухом к сердцу, как фонендоскоп. Смежив на пару мгновений веки, отсчитала с десяток сокращающихся ударов, только после этого немного успокоившись. У Ани с горем пополам получилось оттащить Горшка от двери. Она обессиленно плюхнулась на задницу и привалилась спиной к стене, неловко устроив голову Миши на своей груди. Княжна скользила пальцами по тёмным волосам, чувствовала влагу на холодных пальцах, липкую, отдающую железным запахом, прямо на затылке и шее, впитавшуюся в воротник потрёпанной одежды и задушенно приговаривала: — Дурак, дурак, — шептала Аня одними губами и гладила по отбитой голове. — Тебе везёт всё время, а в один момент может ведь и не повезти. Почему ж ты себя не бережёшь? — как котёнок жмётся ближе, обхватывая руками, словно плюшевого медвежонка.***
Но у судьбы на неё и Михаила Юрьевича за компанию были иные планы. Помощь пришла оттуда, откуда Аня не ждала. В лице какого-то мрачного мужика, которого она раньше в глаза не видела. В последствии мужик этот, похожий на Горшка, оказался его братом. Княжна долго поражалась изощрённой иронии, с какой над этими двумя подшутила жизнь, ведь Миша вырос и стал бандитом, а Алексей — ментом. Маленькие трагедии, в самом деле. Полуживого Горшка они вытащили, как оказалось из заброшенной церкви за городом, в минутах сорока езды от дома Михаила Юрьевича. Тех, кто решил их похитить Алексей, предварительно вызвав наряд из ментовки, поспособствовал обезвреживанию и об их дальнейшей судьбе Аня уже не пеклась и никогда не разузнавала у Миши позже. Хотя она понимала, что он наверняка знает и ничего хорошего не услышала бы, решись задать наводящий вопрос. А ещё Княжна точно знала, что это именно Михаил Юрьевич подсуетился, чтобы к ней не лезли с допросами и имя её не фигурировало никоим образом в милицейских, подшитых белыми нитками отчётах. Она была благодарна ему за это.***
Тогда у неё появился шанс раз и навсегда оборвать любое взаимодействие с Мишей. С Аней серьёзно говорил Балу, убеждал десять раз подумать, прежде чем лезть в этот непролазный бурелом… Разуть ясные очи свои и поглядеть, в какую задницу они попали, стоило Горшку появиться в её жизни. Шурик справедливо убеждал, что у Ани, всё-таки застудившей спину в том подвале, всё впереди и свет клином на Михе не сошёлся. Так-то оно так, но что толку говорить эти прописные истины влюблённой по уши девчонке? Это всё равно, что бежать в лобовую к несущемуся на всех парах поезду. Доверительно понижая голос, Балу сказал, что лучше бы Ане найти ровесника с похожими интересами и жизненной позицией, ведь Мишу, закостенелого и упрямого её нежные и светлые чувства не перевоспитают. Он уже такой, как есть и ничто этого не изменит. Но разве же Аня хоть единожды говорила, что хочет его поменять под себя? Она с холодной убеждённостью ответила Шурику, что этого не хочет и вообще не белошвейка, чтобы Горшка, как трусы под себя скроить. Да, он такой, как есть, вот такой вот «продукт» жизнедеятельности всех общественных отношений, в которых когда-либо состоял, но в этом и вся соль и ничего менять Княжна не будет. Балу кивнул, признав её право принять это решение и несколько успокоился такой осознанности, которая не у всех взрослых тёток имелась. А вот у влюблённой по свои оттопыренные уши Аньки присутствовала, пускай и в импульсивных глупостях она себе не отказывала. Чего только стоило Ане согласиться помочь Мише сбежать из больницы! Она едва не гнулась, как молоденькая берёза под весом навалившегося на неё Горшка, когда тащила его к остановке. Краснела, бледнела, материлась сквозь сжатые зубы, но всё-таки справилась со своей норовистой ношей, которая тарахтела, как дедов жигуль, заставляя усомниться в правильности своего решения вытащить его на свет божий. В трамвае Миха устроился головой на её плече и задремал, в полусне делясь занимательной историей про больничный морг. Аня слушала вполуха и прижималась щекой к его макушке, отфыркиваясь от волос, которые лезли в нос. На нужной остановке, прощаясь до следующей встречи, Миша дал ей свой домашний номер и серьёзно спросил: — Ты хочешь, чтобы я снова позвонил? И Аня, решившись, уверенно ответила, что хочет. До Нового года они ещё встречались пару раз — Горшок забирал её с пар в реставрационке, под завистливыми взглядами однокурсниц, а потом тащил гулять, пока с неба сыпал мокрый снег. Как только они замерзали, Аня за рукав волокла Мишу в забегаловки, работающие допоздна и они пили обжигающий чай, подолгу разговаривая. Прежде чем разойтись, чего, кажется, не хотелось обоим, они остановились под фонарём. Замёрзшие и тихие. Белый снег парил в его жёлтом электрическом свете, а небо было сонным, но ещё не ночным. Горшок задрал лицо в высь, и Аня засмотрелась на колдовские глаза. Миша высунул язык, вылавливая из воздуха летящие к нему снежинки. Зажмурился от удовольствия, и в этот момент было легко представить, что и не снег это был, а самые настоящие клочки сахарной ваты! На чистый невесомый снег ложились первые оставленные Аней следы. Она робко топталась на месте и, пряча взгляд, улыбалась. Распрощались они всё под тем же фонарём. Отходя, Княжна ещё долго чувствовала Мишин погружённый в размышления взгляд на своей несуразной фигурке. Она решилась обернуться только один раз, чтобы издали помахать рукой. Чернеющая фигура в косых и прерывистых клубах хлопьев вынула руку из кармана и помахала в ответ. На плечах Горшка уже белели снежинистые насыпи — погоны стражника зимы, а к тёмному серебру, змеящемуся в волосах, добавилась щедрая осыпь льдистых вьюжинок. Аня смотрела до победного, пока не споткнулась обо что-то укрытое нововыпавшим снегом. Она отвернулась, продолжая свой путь, и пьяняще точно поняла, что безвозвратно пропала.***
Горшок всё ещё преступно мало рассказывал про себя, лишь делился соображениями насчёт того, чем занимается и как к этому относиться с точки зрения морали. Ане порой казалось, что… Она стала всё чаще задаваться вопросом: кого Горшок в том больше пытается убедить? Её, чтобы не видеть в смотрящих на него глазах страха или самого себя? В любом случае Аня старалась понять его и принять таким, потому что никогда ещё не встречала человека ещё более жаждущего, чтобы его поняли и не осудили. Эти мысли заставляли Княжну мягко улыбаться и слушать Мишу, будто мать гиперактивного сына-подростка. Она всё дольше целовала его на прощание, всё неохотнее отпускала на дни и недели, когда от Миши не было ни весточки и всё сильнее влюблялась в него, когда чувствовала, что не одинока в своей слепой любви.***
Впервые всё случилось на Новый год. Аня не поехала с родителями к друзьям семьи и сама осталась дома, потому что решилась и накануне позвонила Михаилу Юрьевичу. Запинаясь и ковыряя лист обоев, пригласила его к себе, слушала улыбку в голосе и жмурилась пока Миша её беззлобно дразнил. Она была готова встретить его и с лёгкой тошнотой помогала маме на кухне готовить. В гостиной уже пару дней как стояла аккуратная ёлка, украшенная советскими игрушками. Запах мандаринов и хвои, ощущение близкого праздника напоминали о чём-то светлом и добром и Аня сияла, пока ждала Горшка. Родители всезнающе переглядывались, остановившись на пороге квартиры, а Княжна фыркала и выразительно закатывала глаза, но оправыдываться или опровергать их догадки не спешила, пусть уж лучше думают… Впрочем, Аня могла только гадать, о чём они думают, глядя на её одухотворённое лицо. Ближе к вечеру пришёл Миша. Принёс с собой гирлянду «Золотой фонарик» и свежесть декабрьского морозца. Он мялся, объясняя выбор подарка, а Аня, не став дослушивать, снесла его, прижав к стене, лицом зарывшись в пальто и Горшок затих, принимая молчаливую благодарность и щенячий восторг Ани, направленный целиком в него. Носом она ткнулась в изгиб острого плеча, виском с пушистыми волосами проехалась по колючей щеке. Они оба молчали, слушая шорохи тесно соприкасающейся одежды и разный темп дыхания вместо всяких глупых слов благодарности, которые ничего не стоили. Ещё немного продлив момент, Аня отстранилась и наказав Мише раздеваться в прихожей, — только потом осознав, как это вообще прозвучало — раскрасневшись шмыгнула в комнату, где она разложила стол-книжку и частично накрыла его, намереваясь Горшка кормить. Она неловко добавила, что не приготовила Мише подарка, а тот попросил в таком случае отдать приглянувшийся ему ещё в общежитии рисунок. Княжна не раздумывала, хотя и не понимала — зачем?.. Миша искренне похвалил накрытый стол, ёлку, порадовался фильму про Ивана Васильевича меняющего профессию вот уже сколько лет тридцать первого декабря, а потом уселся по-хозяйски на диван. Аня засидеться не дала, погнала на кухню, помогать с тарелками, а сама включила в розетку за диваном гирлянду. Она перевесилась через подлокотник, а когда почувствовала скользнувший теплом взгляд по себе, обернулась, замечая Мишу. Шало подмигнула ему и даже не подумала менять положение. Может быть ждала, что он подойдёт, но Горшок лишь, гремя тарелками, невинно спросил: — Я видел гитару. Играешь?.. Аня честно призналась, что нет, Миша поразился и сказал, что девчонки играющие на гитаре — это сексуально и все пацаны штабелями будут лежать у её ног, если Княжна поднапряжётся и выучит четыре аккорда. Она отфыркнулась и выключив в комнате свет, врубила магнитофон. А потом потянула Горшка на середину комнаты, танцевать под «Алису».***
Оказалось, что Миша ко всему прочему приволок с собой фейерверк и они, как оголтелые сбежали на улицу, напрочь проигнорировав существование лифта. В этот вечер они устроили короткое, но красивое шоу для невольных зрителей, высунувшихся из окон. Под волнующимся светом, который колыхал чёрные небеса, Аня засматривалась посветлевшим лицом Горшка. Морщинки, сеткой собравшиеся вокруг чёрных глаз, поймали её и пленили, как рыбу в нерест. По возвращении в квартиру, Миша прихватил из её комнаты кротко выглядывающую из-за кровати гитару. Повёл в гостиную и под светом волшебных фонариков, мерно горящих и переливающихся, исполнил бессменную композицию на стихи Пастернака. — Никого не будет в доме, кроме сумерек… Один зимний день в сквозном проёме не задёрнутых гардин… Не задёрнутых гардин… Под конец песни, Аня подползла к нему ближе и больше не в силах таиться и выжидать — поцеловала, мягко вынимая гриф гитары из расслабленных пальцев Горшка. Миша не отстранился, позволил ей играться с собой, завалить на спинку и долго лизаться, горячо выдыхая себе в рот. Аню, кажется, вело от одной только мысли, что она дорвалась и Миша тоже больше не стал ждать, лишь затянул на бёдра и в тот вечер уже не отпускал от себя. Только ненадолго, чтобы выпутать из одежды и спустить под грудь кружевной лифчик, цепляя пальцами светлые чувствительные соски. Он плохо помнил, как это ощущается — заниматься сексом не с проституткой подцепленной в кабаке, а с девушкой, на которую не просто механически встало, что аж яйца звенят от нерастраченного напряжения, а которая действительно хотела его. Аня взяла всё, что Миша ей предлагал в этот вечер, а главное — его самого. Разместившись на диване, под начавшийся голубой огонёк в честь наступающего девяносто пятого, она выглаживала, гибко оплетала Горшка, руками, ногами, в исступлении путалась в жёстких седеющих волосах и смазанных стонами поцелуях. Миша оказался нетерпеливым любовником, голодным до её грубоватой ласки и Ане приходилось его местами притормаживать, стреножить перекрещенными в лодыжках ногами за поясницу, растирать подрагивающие под шкурой мышцы на каменной спине, притягивать руками за ягодицы теснее и глубже и сипло шептать: — Потише-тише, Мишка, не гони, никто не отнимет, ме-едленнее, — оттягивала она, пока и вовсе не пригвоздила, оседлав. И Горшок по наитию поймал губами качнувшуюся над лицом грудь, с сопением притираясь снизу и тревожа шурстрым языком налившиеся соски. Миша растирал ладонями спину Княжны — та лоснилась и сияла от пота, становилась гладкой-гладкой в рассеянном свете. Они прижимались друг к другу, двигали в такт бёдрами, направляли руками, когда неумолимо сбивались. И, негромко посмеиваясь, стукались головами, теряя равновесие — ноги быстро уставали в том положении, которое избрала для них Княжна. Литые, сильные толчки заставили пальцы ног беспомощно поджиматься, на выгнутой шее заполошно колотился пульс и напрягались жилки. Мечась по дивану в стальной хватке, Аню размазывало от картинок, что образами двух сплетённых разгорячённых тел возникали в воображении. На пике Княжна неосознанно и хаотично подавалась на встречу. Её голова вихлялась, а нежные пряди волос падали на горящее лицо. Ей пришлось откинуться назад и враз ослабшими руками опереться о Мишины ноги, чтобы комнату перестало кружить перед плывущим взглядом. И под бодрый мотив заигравшей песни, Аня ни то стонала, ни то смеялась, потому что и представить не могла, что будет трахаться под Ведищеву: «Со мной лесной олень по моему хотенью! И мчит меня олень в свою страну оленью, где сосны рвутся в небо, где быль живет и небыль, умчит меня туда, лесной олень!» До утра Миша не смог остаться — Горшка ждали, и Аня не стала его держать, ныть и ставить перед выбором, который окажется не в её пользу, как и не стала на это обижаться. Крепко поцеловала на прощание, не особо задумываясь, как выглядит: босая, растрёпанная с шальными счастливыми глазами, завёрнутая в одну лишь футболку, достающую ей до середины бедра… По счастью в парадной никого не оказалось, хотя в тот момент Князевой было плевать на всех бабок-шпионок мира вместе взятых! Она была пьяна, но не от игристого, а от любви. Потому, когда Горшок спустился на пролёт ниже, крикнула ему, что в этом доме она его всегда ждёт.***
До февраля Миша пропал со всех радаров. Пропустил её День рождения и на звонки, не частые, чтобы те не казались надоедливыми, не отвечал. Тогда Княжна решилась на визит. Она не собиралась устраивать сцен. Единственное, что Ане действительно было нужно — убедиться своими глазами, что с Горшком всё хорошо и он хотя бы жив. В мрачную прокуренную Сталинку Миша её затянул, как в склеп. Он был цел, только вот схуднул до изнеможения и был зол, как собака, упираясь дулом револьвера ей в грудь, будто за минуту до её прихода играл в русскую рулетку. Сначала в затуманенных глазах клубилось что-то тёмное и злое, а потом пришло узнавание и Миша ломано отстранился, спрятав револьвер за пояс. Он объяснил, что приходить к нему без предупреждения — идея сомнительная и чреватая плачевными последствиями, но Аня к тому моменту уже не слушала, а хозяйничала на кухне. Развесила плотные шторы, закрыла окна, пока все батареи не помёрзли и заварила чай. И всё это под ворчание Горшка. По всему дому витал сладковатый запах дыма. Миша курил траву и не стесняясь показывал косяк, предлагая попробовать. Княжна отказалась, сказав, что, может быть, в следующий раз, а пока она хотела только спросить, где больше месяца пропадал Горшок и почему не отвечал. Без гонора и паршивого болезненного собственничества, явно ведь не на Бали, кокосы пил. Ну, кокосы не кокосы, а кокс или что похуже точно. Игнорировать это уже стало невозможно, проблема грозовой тучей повисла в воздухе и Аня решилась спросить, колется ли Миша. И тот ответил, что да. У Ани внутри разверзлась ледяная пустыня из обречённого ужаса. Больше ей спрашивать ничего не требовалось, причины частых отлучек и нездорового вида стали ясны сами по себе. В том не оказалось никакой тайны — просто и сердито. У Горшка дрожали руки, он прятал взгляд, и когда Княжна притянула его ладони к себе, закатывая рукава болтающейся рубашки, то помимо подживающих и уже зарубцевавшихся колодцев обнаружила татуировку по своему рисунку. Он хотел носить её под кожей. Княжна выматывающе скучала по нему, не находила себе места всё это время, поэтому, когда она губами коснулась одного из шрамов, Миша выронил косячок на ковёр и уставился на Аню впритык, будто глазам своим поверить не мог, что после того, как откроется мерзкая правда, она захочет его трогать. — Если ты боишься, то я… Я здоров, короче, — пробормотал он, когда Аня прижалась щекой к грубой, поломанной дрожью руке. Она верила и, не отрывая хищного взгляда от татуировки, кожа на которой шелушилась и казалась воспалённой, потянула его в спальню.***
Утром в постели Аня проснулась одна. Миши рядом уже не было, но тело отозвалось тягучим истомлённым удовольствием, стоило потянуться, размять ноющие после вчерашнего мышцы и зарыться носом в подушку Горшка. Она была одна единственная и Княжна сграбастала её себе. Ещё немного повалявшись, Аня решила подняться и тихонько, как мышка, вышла в коридор. С кухни доносились знакомые голоса и Княжна прокралась ближе, не выдавая своё присутствие. Миша сидел к ней спиной, сгорбленный, обхвативший голову руками, а перед ним сидел задумчивый Шурик, который её точно заметил, просто виду не подал, позволив послушать о чём они ведут разговор. — Кому я чё доказал, а? Чё я… Представляю из себя, человек ли?! Меня, вон, — махнул торопливо лапой, обронив пепел на остатки омлета, — Анька, и та спросила, не жалею?! А что отвечать-то ей? Я давно чувствую, что я ничей, как говно в проруби зависло… Не помню я, бля, о чём жалеть, сожалеть, ё-моё?! У меня, на самом деле, только «Контора»… — невесело усмехнувшись, сцедил яду Горшок. — Ты мне скажи лучше, Шурик, что мне делать? Только нормально скажи, не как правильно, а как нормально, чтоб… — всосал полсигареты, так и не подобрав слов, — полегчало, — грудным от дыма голосом, отчеканил он. Горшок, как колодец с застоялой водой, прежде чем спускаться, надо грузик забросить, чтобы не расшибиться в последствии о дно, на котором притаился уже не один обглоданный крысами скелет. С тех пор Княжна поняла, что просто не будет и ни в чём не прогадала. В какой-то момент Балу посмотрел на неё, будто спрашивая: «Ты уверена? Вот про это я говорил…». Аня ответила прямым взглядом, не собираясь отступать.***
Когда Аня впервые пробует героин и просит Мишу поставиться вместе с ней, чтобы лучше понять его, Горшок едва с ней не дерётся — он категорически против и орёт, что эта херня ей не нужна. Княжна божится, что в таком случае найдёт дозу сама и ширнётся без него. Миша не сомневается, что эта сучка сделает ровно то, что сказала, у неё слова с действиями, блять, не расходятся, и нехотя соглашается, всё ещё не бросая попыток её запугать и отговорить. — Не нужно оно тебе, на самом деле, — от бессилия он рычит. — Миш, вот скажи мне, ты колешься. Я же видела шрамы, их много. Тебе, получается, надо? — Я не нарк, — упрямится Горшок. — Так я тоже не стану. Что ж ты меня отговариваешь? Боишься, что понравится? Боишься, что начну по вене шарашить? — задиристо настаивал Княжна. — Не смей! — пылко пророкотал Горшок. Его взгляд в этот момент можно было справедливо приравнять к кислоте, вылитой на лицо. Ненадолго воцарилось молчание. — Ты веришь в судьбу? — спрашивает Княжна, отвлекая внимание и сбивая градус напряжения, повисшего в комнате, словно оголённый провод. — Я бы хотел верить, знаешь, это красивая сказка, только страшная… На самом деле, люди часто путают рок и судьбу, понимаешь, да? Неумолимая, жестокая судьба — это рок, он как настигнет, так и прихлопнет, как блоху, а судьба, она ведь разная бывает. Вот как мы с тобой встретились — это судьба, — чуть понизив голос признался Миша. Он в несколько раз дольше, Аня уверена, корячится отмеряя дозу, что-то бормочет себе под нос, и, выпуская воздух из инсулинового шприца с очевидно подступающей истерикой готов уже отступить и отказаться, но Аня давно закатала рукав и смотрела с пугающей готовностью. Сама протянула жгут. Мол, остаётся последний шаг, не ссы. Миша подсел к ней, целуя в локтевую впадину и глухо говоря: — Кукла, ты не должна этого делать, — обычно Горшок не снисходил до мольбы, но не в этот раз. Аня приглаживает ему волосы и ничего не отвечает. Только терпеливо ждёт, когда Миша затянет жгут потуже, со сбившимся дыханием выждет, когда оливковая венка вздуется и вот… Удивительным образом исчезла дрожь в руках, сразу видно опыт. Горшок так аккуратно себе не делал даже в первый раз. Он быстро выпутывает её из жгута, усаживается рядом, повернув на бок и с тревогой смотрит в глаза, где зрачок сузился до игольного ушка. — Ты как вообще? — Мне тошно, — ёмко описала свои однозначные ощущения Аня, чувствуя, что у неё онемел язык. Дальше провал в памяти, невнятные пугающие образы в шутовских колпаках и королевских коронах, а потом до ужаса бледное лицо Миши с красными глазами и влажный въедливый холод на щеках да и по всему телу тоже. Аня с трудом осознала, что отключилась она в спальне, а теперь лежит в ванной, наполненной прохладной водой. Горшок стоит рядом на коленях, тоже насквозь сырой и взъерошенный. Как только он понимает, что Княжна пришла в сознание, то бросается к её безучастному лицу, оставляя поцелуи везде. На следующий день, когда Аня беспробудно проспит почти сутки, Миша с неохотой расскажет, что на полном серьёзе боялся, что она больше не проснётся. Добавил, что как знал, не стал колоться, иначе угробил бы её. Пока говорил, всё время сидел у Княжны в ногах. Уткнувшись пересохшими губами прямо в живот и едва справлялся с хлещущими через край эмоциями. Горшок не стесняясь умолял Аню больше не просить у него ни о чём таком, иначе он сдохнет от ужаса. Княжна чувствовала себя варёной и пропущенной через мясорубку, она и сама уже жалела, что вынудила Горшка пойти на эту авантюру. К его пониманию она так и не приблизилась, зато чуть не померла и напугала Мишу. Но это был только первый шаг на пути к тому, чтобы справиться с его зависимостью, потому что дальше — больше.***
Ей довелось стать свидетельницей одной из Мишиных ломок. И Аня может сказать, что такого отчаяния не испытывала никогда прежде, ведь ничем помочь не могла, а присутствие не исцеляло Мишу, который в таком состоянии — пульсирующее болью месиво. Горшок лежал привязанный к кровати. Голый, потный и в глазах у него не было ничего человеческого — там ширился ад наяву. В квартире стоял густой запах болезни. Так могло пахнуть только от больного человека и Княжну чуть не вывернуло с порога. Шурик уже не предлагал ей уйти, он ушёл сам. Балу попросту не выдержал накала. Он тянул Горшка на своём горбу с пятого класса и надорвался. Княжна не могла его осуждать за это. Она Шурика даже понимала, но несмотря на всё, свидетельницей чего стала, от Миши Аня не отказывалась. Наоборот, она прижималась крепко сзади, когда Горшок забывался недужным сном, вела его в ванну и гасила импульсивные порывы пойти и убиться. Помогать ей стал Алексей. Равно как он становился причиной почему Миша развязывал с наркотиками, именно после того, как они решали свои разногласия, Горшок вновь ненадолго завязывал и возвращался родной и любимый Миша с тёплыми добрыми глазами. С этих пор она была полностью вовлечена в жизнь Михаила Юрьевича и видела её не однобоко, как иллюстрацию в книжке, а во всём многообразии. И Княжна солжёт, если скажет, что всё её существование стало наполнено сплошным наркотическим угаром — это не так. Наравне с плохим было и хорошее. По мере того, как Горшок решался подпустить её ближе, Аня узнавала про его семью. И это на многое открыло глаза — Княжна отчасти поняла его мотивацию, а, что ещё более важно, поняла, что его ожидания, самое же большое разочарование за всю жизнь. Ане было искренне жаль, что Миша не нашёл свой путь и сделал неправильный выбор, потянув с собой друзей. Княжна знала, что Шурика положили на пару месяцев в комнату с белыми стенами, она его навещала, а Горшок чувствовал такую страшную вину, что не решился показаться ему на глаза ни разу, только средства перечислял, чтобы улучшить условия. Это, конечно, не на шутку пугало и вызывало естественные сомнения в правильности своего решения идти за Мишей до конца, словно жена декабриста… Время шло вперёд, но он никогда не давал понять, кто они друг для друга, в каком статусе? Они регулярно занимались сексом — Аня никогда не отлучала его от «тела», но также никогда не была уверена в том, что Миша хранил ей верность. Впрочем, и обратных доказательств у неё не было, а Аня сама избрала этот путь и не жаловалась. Секс — это одно, а вот приходить и падать в ноги, слюнявя пальцы после очередной попойки это уже с кем попало не провернёшь. Позволить себя отмыть, как грязного пса, после заплёванной подворотни — это тоже другой уровень отношений, которого они достигли, словно своеобразного дзена. — Да ты втрескался в меня, Мишка! — довольно и обличающе когда-то заявила Аня, звонко всплеснув руками, а Горшок едва супом не подавился. Аж ложку в сторону отложил. И надо было так орать? — М-м-гм, — Миша неловко зачесал волосы назад и уже было принялся за еду обратно, но Княжна всё не желала успокоиться. Её это настигшее во всей красе знание то ли развеселило, то ли обрадовало, а судя по диковатой улыбке, и то и то вместе. Сумасшедшая. — То есть, ты не отрицаешь? — Миха уныло покосился на суп, коротко вздохнул и с блаженными поддатыми глазами великопарно подпёр подбородок уставившись на Аню снизу вверх. — О чём речь, любовь моя, конечно, не отрицаю, — Княжна едва не сорвалась в безудержный хохот. И надо же было такой томный умильный голос сделать, актёрище! — Да ладно тебе, я же не прошу предложения руки и сердца, — всё ещё улыбалась непонятно чему Княжна. — Уж не знаю, чему ты радуешься, — звучал и говорил Миша забавно упираясь двигающейся челюстью в руку. — В таком случае в тебя втрескался сорокалетний мужик, — «Наркоман и бандит в одном лице!», наборчик сомнительный. — Не знаю. Разве любовь не помогает стать чуть лучше, чем мы есть? Миша улыбается с хитринкой, наклоняется не слезая с места, и уцепившись своими загребущими пальцами за футболку Ани, задом подтягивает её к себе, моментально крепко целует под лопаткой — куда достал — и смеётся, как над несмышлёным дитём. — Хорошо, как скажешь. Пусть будет так. — Пусть будет так, даже если ты так не считаешь? — Даже, если я так не считаю, ё-моё.***
Аня не устраивала ему скандалов, не пыталась перекроить под себя… И лишь тогда орала, как резаная, когда Миша заводил разговор о своей смерти. Княжна просто ненавидела слушать его пространные рассуждения на эту тему. Она не понимала, как так можно, ведь это было жестоко по отношению к ней. Будто всё то, что происходит между ними на протяжении нескольких лет совершенно ничего не значит. Княжна могла принять то, кем был Горшок. Смогла понять его непростой характер и смириться с нерегулярностью, с которой они встречались, но вот говорить про смерть и не замечать, как её перекашивает — это чересчур. — Слухай, ты это… Того, если я кони двину, в общем, не лей слёзы, — когда-то скривившись, выдал гениальнейшее в своей тупости предложение Миша. — Ты не хочешь, чтобы по тебе горевали? Если не плакать то, что мне делать? Скажем… смеяться? — поинтересовалась Аня, вскипая. — Вспомни меня, и улыбнись, это лучше чем плакать… А вообще, что хочешь делай, только не реви, кукла, я уже насмотрелся на всю жизнь вперёд, не хочу чтоб меня так в последний путь провожали. Обещаешь?.. Аня тогда промолчала и покрутила пальцем у виска. Даже отходить в мир иной он хочет нестандартно. Ну что за человек?! Тогда она ещё не понимала, к чему он всё это говорит, к чему готовит.***
А потом из новостей, совершенно случайно, по иронии судьбы, Аня узнала про взрыв. Квартиру Горшка подорвали вместе с Мишей. Труп… То, что от него осталось отвезли в морг на вскрытие. Княжне почти сразу позвонила Маша, сказала, что это справедливо по отношению к ней, быть осведомлённой о том, что случилось с Горшком. Впрочем, увидеть ей его всё равно не дали — не по правилам, она ему никто по документам. Да и смотреть, по-хорошему, не на что было. Пятьсот грамм тротила. Мишу, как он хотел, кремировали, но прах не развеяли. На его похоронах было непомерно много народу. Гранитный памятник почти полностью погребли под венками с чёрными ленточками. «Помним, любим, скорбим» соседствовала с «Memento mori». Аня же, серая и перекошенная от горя задавалась другим вопросом: Он вообще, хоть на минуту, забывал о смерти? Верилось слабо. К тому моменту Аня уже жила отдельно. Миша правду говорил, что она не пропадёт и Княжна, постепенно отходя от реставрационки, устроилась на работу. К тому же ей помогали родители… Ладно, может быть, на парочку работ, но ей не стыдно в том было признаться! Труд, когда-то из обезьяны сделал человека, поэтому и её он облагораживал. Потому что брать деньги у Миши она не собиралась. Похороны закончились и она осталась у могилы. Одна единственная — верная дворняга. Массивный памятник торчал, словно вытесанный из куска скалы алтарь. Блики на нём, запечатлённом в вечности изваянии, с улыбчивым косовато лицом Горшка зловеще поблёскивали. Аня даже букетик не принесла, из башки вылетело совсем. Не о том думала — последние дни для неё превратились в кромешный ад. Она не могла ни спать, ни есть, только смотреть на время и надеяться из всех сил, что судмедэксперты ошиблись, но… Ей не верится, что это происходит наяву. Аня не может представить, что это с Михаилом Юрьевичем, её Мишей, который считанные дни назад укладывал её на кровать и после долгого спора брал. Она не плачет, как того и просил Миша, просто стоит рядом и молчит, уже ни на что не надеясь. Горшок никогда не говорил ей, что у него происходит в группировке, но в последнее время он ходил раздражённый и свёл их встречи к минимуму, объясняя это тем, что так ему будет спокойнее и Аню попросил не высовываться лишний раз. Даже на похоронах, но уже Маша в приказном тоне просила её не выбиваться в первые ряды и не привлекать ненужное внимание. Действительно близких Мише людей тут всё равно пересчитать по пальцам можно, а недоброжелателей и коршунов завались. И Княжна послушала её, ловя лишь отголоски скорбных громких речей. Её горе было тихим и переживать его придётся в одиночестве. Удалось пересечься с Лёшей — он был тихим и мрачным. Впрочем, как и обычно.***
Вернулась домой она затемно. В глазах встали блики от потусклевшей всего за день лампочки. Аня, кажется, и сама постарела за этот многолетний день, который вместил в себя ту горечь, что не вмещала порой вся жизнь. Ладони закрывают воском застывшее лицо, втирают глаза с намерением их выскоблить или напротив, вдавить прямиком в черепную коробку, чтобы не видеть принесённый Мишин портрет, что чуть скрючившись, стоял, опираясь о перечницу. Портрет загибался в представлении Княжны, как и тот человек, что был изображён на листе её собственной рукою. Она проявила немного креатива и напрягла память, чтобы вспомнить, где завалялась катушка с чёрной изолентой. Атласных чёрных лент у Ани не было отродясь, а пойти в магазин Княжна не решилась. Вероятно, её выперли бы оттуда, решив, что она не в себе. Пошатываясь, как крепко выпившая, она, не ведая, что собирается сделать, коптясь в собственном горе, которое не с кем было разделить, которое она не хотела ни с кем делить, побрела на кухню. В одном из нижних ящиков, в которых обычно хранился всякий хлам типа плоскогубцев и пакета с пакетами должна была найтись изолента — без неё в быту никак. На кухне прохладно от открытого окна, на кухне вдруг наотмашь лупит воспоминание, как Горшок порывисто прижал её к шкафчикам. Ноги подкашиваются, но глаза всё ещё сухие, с больным, налившимся красным цветом, взглядом. Княжна, как древняя и немощная мумия, приземляется на колени, припадает лбом к кулаку и скулит, жмурится. За веками хит-парадом вышагивают дорогие сердцу воспоминания. Княжна захлопывает ящик с такой силой, что на тумбе падает пакет сахара. В пальцах зажата найденная, чёрная, как этот день изолента. Там как раз осталось немного. Прямо на её несчастный случай. Торопливо возвращаясь в комнату, в ушах уничижительным эхом множились Мишины слова. Бумага акварельной шероховатостью ложится под пальцы, кусок ленты гадко клеится к зубам, но потом находит своё место на углу портрета. Кружка заполняется водкой почти до краёв. Тёмные графитовые глаза, до безобразия прорисованные, отмечает про себя Аня, с упрёком следят, как горлышко, извергнув из своих недр очередную отрыжку беленькой, неприлично закапало на стол, впитываясь в дешовый материал спиртовой горечью. Бутылка опустела почти на половину. — Видишь? Я не плачу, как ты и хотел. В какой-то момент Ане и правда кажется, что она удержится, мотивирует себя мыслями, что Миха хлопнул бы её одобрительно по плечу и остался доволен стойкостью. А потом это чувство быстро сходит на нет, потому что в носу мерзко щиплет, а чёрные графитовые глаза расплывается, будто смертным саваном их прикрыли. И Аня не удерживается, кусает согнутый палец, хмурится и… ломается. С хрустом, с треском выпавшего из рамы стекла. Рассыпается уродливыми осколками кристаллов слёз и не знает куда себя деть. Хочется сжаться клубком, раствориться сахаром в чае, а не оседать солью в водке. — Ты знал! Ты знал, ты знал, что так выйдет! — хрипит Аня и трясущейся лихорадочно рукой тянется к кружке. Срочно погасить этот пожар. Срочносрочносрочно! Давясь от отвращения, едва не повыбивав зубы краем, она влила в себя всё, хоть и пролила добрую половину себе же за шиворот и на руки. Мерзкие звуки всасывания жидкости сменяются длинным дрожащим вдохом, что не потушил пожар, а объял грудь адским пламенем. Княжна отрубилась прямо на кухне, уронив гудящую голову на сложенные руки и забывшись в хмельном бреду, не заботясь о том, что происходило вокруг.***
Весь следующий месяц Аня боролась с надоедливыми приступами внезапной тошноты, что поднимались откуда-то изнутри и мешали жить, то и дело возвращаясь. Сопровождался этот всадник апокалипсиса не таким уж и лёгким головокружением. Княжна сначала понапрасну думала, что отравилась водкой, но достаточно скоро осознала, что это значит на самом деле. И впрямь беда не приходит одна. После она долго плакала, усевшись на бортик ванной и отчаянно сжимая в руках купленный тест с проявившимися двумя полосками. Это был уже пятый. И везде один и тот же результат. Аня ни секунды не сомневалась в этой выпавшей возможности, сохранить ребёнка Мишки. Она ни насколько не забывала о том, но на могилу больше не ходила. Боль потери жгла невмоготу сильно, а в её положении нельзя было нервничать — Княжна дорожила этим ребёнком, не до конца даже осознав, что носит в себе крошечную на первых порах, но всё-таки жизнь. Опасностей её подстерегало и так немало, начиная с того, что беременность могла оказаться внематочной, а она сама истечь кровью от разорвавшейся трубы, заканчивая тем, что отец этого пока даже не рождённого дитёнка — не филармонист, а криминальный авторитет, которого убили в разборках. Кто-то мог что-то узнать… И захотеть отомстить. Родители всё ещё не знали всей истории. Решиться и сказать, как есть, ничего не утаивая, было сложно — наверняка они подумают, что Анька залетела по дурости и всё тут понятно. Даже её понимающим вообще-то родителям будет тяжело принять, что этот ребёнок спас её, когда казалось, что всё. В один момент она поняла, что жить нужно не только для себя, но и для того, кто теперь полностью от неё зависел. В тягостной нерешительности Княжна продолжила жить. Всё это, конечно, замечательно — говорить… Да и думать, что таким образом Миша будет рядом в этом неожиданном воплощении, но Аня прекрасно понимала, что положение её шаткое и просто не будет. Ей нужна помощь. Не только на словах, но и материальная. Пройдёт ещё пару месяцев, и она не сможет работать, как было прежде и теперь, когда её ответственностью стало две жизни, нужно было думать об обеих. Всё это отрезвляло и не позволяло скатиться в чёрную тоску. Реальность вообще не спрашивает, только лупит по щекам и орёт в лицо: «Р-рота, подъём»! Сберегать себя от переживаний получалось с переменной удачей. Ане стоило только представить, что она будет говорить ребёнку, когда тот спросит про отца. О, капитан дальнего плавания? Космонавт, может быть?.. Или рок-музыкант?! Из-за перепадов настроения хотелось выть белугой, хотя раньше за собой особой слезливости Княжна не наблюдала. Однако, по счастью, на смену этой меланхолии приходила собранность. И Аня бралась за всё подряд, чувствуя прилив небывалой деятельности, пока уж могла без живота размером с казахстанский перезрелый арбуз. Курить пришлось бросить, про алкоголь речи и не шло. Тот раз после похорон был единственным срывом. Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг. По Мише Аня неизбывно скучала, и тот ей постоянно снился, будто и не уходил никуда, верным псом сторожа её прерывистый хрупкий сон. От которого она нервно вздрагивала и успокаивалась только, положа руку на пока ещё неприметный животик. Как-то раз видение показалось таким правдивым, что весь следующий день Княжна ходила, как пыльным мешком прибитая, улыбалась неясно чему, ненароком то и дело касалась живота, где во сне побывали руки Миши. Но эффект был временным, и его целительного воздействия едва ли хватало до конца дня.***
Вечер, как известно, время для тревог и донимающих мыслей. Княжна со вздохом включила радио, чтобы то бормотало на фоне и развеивало гнетущую тишину квартиры, когда услышала стук в дверь. Сначала она решила, что показалось, но стук повторился и Аня, которая никого не ждала, с настороженностью прокралась в прихожую. На цыпочках подошла к двери, чтобы заглянуть в глазок и… Решила, что всё-таки сошла с ума и не заметила. За дверью стоял Горшок. Аня протёрла глаза, посмотрела вновь. Миша никуда не пропал. Протёрла ещё раз, но Горшок не растворился без следа. И тогда она решила, что спит. Думала сначала не открывать, вдруг лунатить из-за беременности начала, — что там вообще на беременность спихнуть можно?! — но тогда Миша, бритый под машинку и седой, словно почуял этот настрой, поднял знакомые до слёз глаза и Княжна окончательно убедилась, что это не сон. Трясущимися руками она открыла и бросилась на него. Но не для того, чтобы повиснуть на шее и разрыдаться крокодильими слезами с подвываниями «на кого ж ты меня оставил, сиротинушку», а чтобы дать ублюдку в глаз. В квартиру Аня его втащила за грудки, как озверевшая мурена. Захлопнула дверь, с остервенением вырвала походную сумку с поклажей и, наступая, как асфальтоукладочный каток, короткими и болезненными тычками, загнала растерявшегося и прикрывающего бесстыжую физиономию рукой Горшка в комнату. Кажется, она крыла его хуями на чём свет стоит. Лупила не жалея сил и кулаков, пока Миша наконец не отмер и не сграбастал её в объятие, наверное, желая угомонить. Но объятие вышло совсем не страстное, как можно было решить… Княжна, очевидно, уступая ему в силе, злостно станцевала Горшку на ногах и в довершение, вгрызлась ему в плечо, вознамерившись оттяпать кусок от гада. И всё равно она была свято убеждена, что это в половину не так больно, как было ей всё то время, пока Миша играл роль трупа. Вызверившуюся и извивающуюся в его руках, ставшую будто колючей, Горшок её от себя отпустил и Аня зло стряхнула с кожи его прикосновения. Отчаянно желаемые, но в этот момент будто запятнавшие её обманом, как сажей. — Я объясню! — попробовал Миша, но тщетно, Аня молча завернулась и ушла на кухню, где всё так же горел тёплый неброский свет. Горшок последовал за ней мрачной тенью, держась на расстоянии. Так-то. Княжна залезла в холодильник, достала початую ещё тогда бутылку водки и стакан. Всё это она поставила на стол, убрав свои наброски, а сама отошла к подоконнику, терпеливо дожидаясь, когда Горшок, всё мрачнея и мрачнея сядет и нальёт себе.***
Миша сидел на оглушённой этим диким вечером кухне. В руках он держал стакан водки и пялил в одну точку, ровнёхонько перед собой, в пустую стену с выгоревшими на солнце обоями. На его лице зацветал, как сирень весною, выдающийся фингал, но его этот факт совсем не смущал. Позади Миши из стороны в сторону маятником расхаживала Аня, пытаясь избавиться от истеричных останков, что подгнивали беспощадно в руках и коленях да так и норовили подломить суставы, чтоб она прямо, где стояла, там и полегла. Молчание запустило свои кровососущие корни в глотку и всё подпитывалось силами и затухающей жизненной энергией. Будто метастазы, желающие сожрать агонизирующий мозг. Явись Горшок прямо на кладбище, — а он мог, Аня это знает — то Княжна бы померла не сойдя с места. Она уверена, просто бы издохла от разрыва сердца. Утерев холодный пот, что выступил обильно на лбу и шее, Аня наконец не выдержала и доковыляла нетвёрдым шагом до холодильника, не уверенная, что её сердце, в котором, кажется, поселился какой-то кровожадный зверь, что драл этот удивительный орган без продыху, попросту лопнет от этого болезненного облегчения, неверия, счастья, что пока не овладело ей, а лишь теплилось где-то под праведной злобой и рациональным неверием. Она полезла за сердечными каплями, и пока перед глазами подозрительно всё плыло, отплясывало пого, залитое будто бы солёной морской водой цвета маренго, а в носу от этой же солёной горечи щипало, Миша залпом, ни капли не проронив и не подавившись, выдул стакан водки и его оцепенение попустило, чего нельзя было сказать об Ане, которая не донесла бутылёк с вонючими каплями до ложки, а просто его выронила из трясущихся не на шутку рук. Горшок, не двинувшись с места. Медленно перевёл совсем не опьяневший взгляд и только лишь наблюдал за спектаклем одного актёра из погорелого театра. На эту показательную безучастность хотелось рявкнуть что-нибудь злое, но голос спрятался где-то в глубине тела и не подавал признаков существования, поэтому Аня просто сползла на пол возле кухонного гарнитура и попробовала продышаться, держась за живот и подтягивая коленки ближе к груди, чтобы спрятать в них лицо и скулёж, который против воли прорвался наружу. Скрипнули ножки отъехавшей табуретки. Дрожащих плеч коснулись руки. Миша поцеловал её в макушку и засопел, горячим дыханием раздувая волосы. Аня бы и не прочь броситься ему на грудь и выреветь всё то, что скреблось голодной кошкой на душе, но не смогла пересилить себя. Она непреклонно отстранила Горшка, вытерла слёзы ладонью и упрямо сообщила, что послушает его, без сомнений увлекательнейший рассказ позже, а сейчас пойдёт спать, потому что устала. С собой Аня Мишу не пригласила и нашла откуда-то столько сил, чтобы снести его затравленный взгляд. — Я могу остаться? — вместо пожелания спокойной ночи глухо уточнил он. Ждал ли Миша другого приёма? Сложно сказать. Но Аня искренне надеялась, что он не думал, будто бы эта чудовищная выходка сойдёт ему с рук бесследно. Княжна пожала плечами и ответила: — Оставайся. Раз пришёл.***
Всю ночь Княжна проворочалась, мучимая смутными болями по всему телу, а на утро, так и не уснув, обнаружила Горшка спящим прямо на полу, положившим голову на свою рыхлую сумку с пожитками. Совесть уколола невыносимой болью и Аня растаяла, присела рядом на колени, чтобы коснуться колючих, стриженных непривычно коротко волос. Вот и нашёл пристанище, матёрый старый волк гонимый всеми. Будить она его не стала, только пристально рассматривала в полумраке, будто не видела гораздо дольше… Как минимум несколько долгих-долгих лет. Что-то в этом Мише невыразимо поменялось — и было неясно, что именно. Аня оставила записку, что ушла на работу и добавила, что еда в холодильнике, а вечером её уставшую неуклюже встретил хлопотливый Горшок с макаронами и сосисками — извинялся и подлизывался, как мог. Как умел. Тогда вечером они действительно поговорили, когда страсти после его фееричного возвращения схлынули и Миша, как обещал — поведал свою удивительную историю. Похороны — утка, жмур — не уточняется. Княжна морщилась от подробностей, но внимательно выслушала всё, что ей поведал Горшок. Она не хотела знать, что там у него приключилось и почему — Княжна выцепила для себя самое важное — для братков его больше не существует, он — прах под бетонной плитой. Для чего нужно было разводить такую конспирацию на ровном месте, Аня всё равно решительно не понимала, но Миша упорно объяснял, что так было нужно для её же безопасности и «чистоты» авантюры. Княжна с обречённостью покачала головой, справедливо обозвав Горшка параноиком, а потом спросила, кто вообще знал правду в таком случае? Не мог же он всё это в одиночку провернуть, это нереально! Оказалось, что действительно немногие. Среди них Алексей и Маша, а остальные до сих пор свято уверены в том, что Миши больше нет. Он исчез для всего мира, но решил вернуться к ней. Завязать и вернуться. Оставалась ещё пара вопросов, которые серьёзно волновали Княжну. Первый — как же он тогда собрался жить в Петербурге, если для всех безвозвратно умер? Не рассчитывает же Миша, что, если его где-то ненароком увидят — мир тесен, разное бывает — за призрака отца Гамлета примут и спишут на мстительный фантом, бродящий неприкаянно по белому свету, как она, когда только увидала лже-покойничка? И второй — если уж завязывать, то завязывать… Со всем?.. — Не в бровь, а в глаз метишь, кукла, — криво улыбнулся он и Аня напряглась, сразу же понимая, что жить он в Питере не будет. Терять Мишу вновь ей не хотелось. Заметив этот страх, Горшок поспешил её успокоить, что ещё есть время, чтобы подумать, решиться, а главное — выбрать, куда ехать. Миша неправильно понял Анин ужас, притаившийся гадюкой в глазах и поспешил добавить, что не будет заставлять её выбирать. Княжна же выпугалась, что в дальнейших планах на жизнь у Горшка просто нет её ни в каком качестве, а она ведь… Ответ на второй вопрос поразил Княжну до глубины души, разбередил щемящую нежность и Аня впервые за всё время после того, как Миша вернулся, поцеловала его, стиснув в крепких объятиях. Запинаясь, Горшок рассказал, что у Лёши есть контакты хорошего реабилитационного центра зависимым и он думает попробовать начать жить по-другому, без той губительной тяги к отраве. Аня была за него безгранично счастлива и хотела шагать рядом на этом пути, но в центре, увы, с посещениями было строго. Зависимым следовало справиться с этим самостоятельно. Не в одиночку, нет, но и не цепляясь за близких, как за единственный спасательный жилет — последнее, что их держит на плаву. Мише придётся сделать самое страшное — принять, что он нужен не только Ане и брату, но и самому себе.***
Что до беременности… Княжна ему так и не призналась перед отъездом в центр. Господи-боже-блять! В противном случае Горшок бы не решился уехать на целый год в частный посёлок под городом. Если он сбежит — его больше не примут — такие условия контракта. Второго шанса не будет. И как бы сильно Ане не нужна была помощь и поддержка, она не могла, не имела никакого права лишать Мишку единственного шанса на нормальную жизнь. Она видела, каких усилий ему стоило решиться и поддерживала изо всех сил, лишь бы Горшок не передумал. Трижды Княжна лично уговаривала его поехать, когда решительность оставляла Мишу, когда всё уже было улажено, а Горшок шёл на попятную, потому что ему становилось невыносимо страшно сделать этот шаг. Но обошлось. Передавая Горшка буквально из рук в руки, от неё и Лёши кураторам, Аня потянулась к нему, такому косолапому мишутке и доверительно шепнула на ухо: — Тебе есть ради чего возвращаться, — Княжна коротко коснулась рукой живота, но она знал, что Горшок не поймёт — с пониманием некоторых невербальных жестов у него всегда были трудности. В отличие от его брата. И Лёша комично распахнул поражённые этой догадкой глаза. До него всё сразу дошло и прощаясь с Мишей, он таращился на него и, возможно, сильнее чем следует, обнял и дал последние наставления: — Не подведи, Мих, — они крепко пожали руки. Горшок же в свою очередь попросил брата только об одном — не бросать Аню, пока он будет коротать свои денёчки в этой кутузке строгого режима. Алексей задумчиво поглазел на Княжну, потом на Мишу и торжественно — при свидетелях — пообещал, что обязательно так и сделает, хоть Аня ещё и косилась на него волком, потому что Лёша знал, что с Горшком всё это время, а она нет. Возможно, это её своеобразное «признание» было несколько мстительным, но жалела ли она о том? Ни секунды.***
Обещание Лёша выполнил. Приступил чуть ли не с того же самого дня. Аня это ценила, но в таком надзоре со стороны «своей милиции», конечно, не нуждалась. Он не задавал лишних вопросов: как так вышло, точно ли ребёнок Миши… Это был один из главных страхов Ани — что Горшок решит, будто бы по срокам не сходится, но Алексей, кажется, сделал свои собственные выводы, которыми не поделился с ней и выяснять ничего не стал, а принял, как есть. Княжна настоятельно попросила его не говорить Мише о своей осведомлённости, поделившись небеспочвенными опасениями на этот счёт. Лёша с ней согласился, потому что ловить одичавшего Горшка по лесам страсть как не хотелось. Забавно то, что Лёша вновь был посвящён в тайну, только теперь обращённую против брата. Заговорщик, ё-моё. Теперь раз в пару дней он в обязательном порядке забегал к Ане после работы. Заносил что-нибудь из продуктов, забивая холодильник Княжне, потому что: «Ты должна есть за двоих, шутишь? Горшок с меня три шкуры спустит, если узнает, что ты отказываешь себе в чём-то». И когда Аня стала заедать яблоки селёдкой, вприкуску с мелом, тогда она стала действительно благодарна Лёше за предусмотрительность. Сразу видно опыт. Она даже спрашивала как-то, не ревнует ли его жена, на что тот невозмутимо отвечал, что та всё сама понимает и вообще — женщина мудрая. Поэтому, когда Лёша задерживался, забалтываясь с Аней, дома нагоняя ему не прилетало.***
В какой-то момент всё пошло не так. Беременность протекала… Тяжело. У Ани стали отекать ноги, она заметно поправилась и сделалась такой ранимой, какой отродясь не была. Лёша, который не мог с ней быть всё время, прибег к тяжёлой артиллерии и подослал к Ане Машку, которая замечательно скрашивала серые будни Княжны. Родителям всё же пришлось сказать, потому что не заметить выпирающий живот было сложно, а списать на то, что она просто потолстела… Дохлый номер, короче. Был ещё один, крайний вариант — все девять месяцев не показываться им на глаза. Но это с самого начала не рассматривалось, в виду несостоятельности данной идеи и её абсолютной бредовости. Хотя были определённые мадамы, что бросали всё, уезжали якобы на заработки на «севера», а возвращались без живота, ребёнка и денег. Тогда репутацию можно было сохранить, но не оставить при себе спокойную совесть! Ошарашенные родители жаждали познакомится с неуловимым будто мститель избранником дочери, но Аня не могла пока предоставить им такого случая. Избранник-изгнанник лечился от наркомании и лишь изредка имел возможность звонить, чтобы в общих чертах обрисовывать ситуацию и нудеть про коллективную психотерапию и то, как его «блохи заедают!» Особенно ему претило поначалу выходить в центр комнаты и под ясными очами всех участников этой «секты», го-во-ри-ть: — Михаил. Наркоман. По словам психолога — это нужно, чтобы подопечные эту правду наконец признали и лечение принесло свои плоды — врага нужно знать в лицо. Горшку необходима была осознанность, чтобы реабилитироваться. И, как не печально, долгая зависимость от тяжёлых веществ проворачивает своё чёрное дело — делает из нормальных людей бытовых инвалидов, не способных самостоятельно вести жизнь и заботиться о себе Аня, которая с Горшком не жила продолжительного времени, всё равно замечала нехорошую неряшливость и какое-либо отсутствие бережливости к вещам. На реабилитации Горшка заново учили этому. Конкретно Миша самостоятельно вызвался ухаживать за растениями в доме, помимо распределённых для всех дежурств. В общем, как в детском саду. Но он собой гордился. Аня им гордилась тоже, прижимаясь к телефону губами.***
В тот единственный раз, когда было разрешено коллективное посещение, Аня не смогла приехать. У неё уже был живот, поэтому в расстроенных чувствах она наказала ехать Лёше, который по возвращении выглядел с луны свалившимся. По этому поводу Аня советовалась с мамой… Врать пришлось не ребёнку, ещё нерождённому по поводу того, где же папа, а родной матери! Надежда Васильевна была заведомо скептично настроена по поводу Горшка, а если ещё узнает, почему он не находится рядом с дочерью… Княжне приходилось глотать нападки в его сторону, во многом потому, что она понимала их основательность. Линия обвинения была выстроена лучше линии защиты — тут ничего не попишешь. Аня лишь надеялась, что Миша, когда вернётся, сможет поменять мнение её мамы о себе. Одно радовало — этот чёрный ворон поведал хорошие новости — Горшок стал выглядеть иначе. Наконец отъевшийся и не такой злобный. Сказал, что много спрашивал про Аню. Виду пытался не подавать, но Лёха так же заметил, что того её отсутствие заметно расстроило. Княжну тоже её отсутствие в жизни Миши огорчало, но над этим она была не властна и мысленно просила Мишку дождаться. Когда он вернётся, его будет ждать не только Княжна. Мысли, что Горшок может и вовсе не будет рад ребёнку или, что ещё страшнее, скажет, что не хотел детей и нужно было делать аборт — Аня выкидывала из головы, как набитые хламом пакеты в мусоропровод. С мамой она этим благоразумно не делилась, опасаясь, что та расскажет отцу и Мише попросту отстрелят причиндалы, если он мелькнёт в поле их зрения. Лёша, видя эти метания, успокаивал, утверждая, что Миша любит детей, а раз пошёл на такие перемены, значит готов обрести семью. Это действительно помогало справиться с сомнениями. Княжна верила, что Лёша её не из жалости обнадёжил, лишь бы она доносила.***
Вскоре Ане сообщили, что ей нужно лечь на сохранение. Врачи, как могли уверяли её в том, что волноваться не стоит, но их напряжённые лица ни о чём хорошем не говорили. Как и вопросы про то, были ли у неё самой или у отца ребёнка плохие привычки. Княжна смурнела и рассказывала, как есть. Она уже начала упаковывать манатки перед поездкой в больницу, когда случилось страшное — преждевременно отошли воды. И тогда пришло осознание… Что всё, рёбенок настойчиво просится наружу — он готов прогрызть свой опостылевший дом и заодно её внутренности — бр-р. Мама должна была приехать ближе к вечеру, помочь собраться, но вот, не успела, увы. Ну какой Ане ребёнок?! Она одна, и совсем ещё пиздючка! Ничего толком не готово: ни детской, ни кроватки, ни коляски, ни пелёнок-распашонок, импортных памперсов!.. Хотя, с пелёнками-распашонками дела обстояли не так печально, как приукрашивала Княжна. Надежда Васильевна выгребла закрома, отыскав ворох Аниной детской одежды. Что не было пожрано молью — она как раз думала завезти в квартиру к дочери, чтобы отобрать то, чем она будет пользоваться, а чем нет, лишь бы не захламлять комнату. Машка же подгоняла всякую мелочёвку — соски, царапки — хоть и рановато, но Княжна была счастлива и благодарна. Но если всё это было наживное, то самым ужасным в психологическом плане оставалось то, что она оказалась одна… Вместе с, возможно, больным ребёнком на руках. О, Аня ведь говорила, что впала в меланхолию?! Как минимум, рядом всегда останется мама — она у неё замечательная и внучка… Или внучку?.. Пол ребёнка Княжна умолчала для всех — точно не бросит. Живём не в сказке. Только там здоровье девять по шкале Апгар… Такие дети рождались от наркомана и пьяницы с восхитительным стажем! Ещё и на седьмом с половиной месяце… Ещё и… Анька опустила взгляд и увидела, что в водах наблюдалась и кровь. Совсем немного, но и этого хватило для подступающей к горлу паники. Хорошо, что рядом в этот момент оказался младший Горшенёв, который, конечно, тоже знатно перетрусил, но под надзором Машки побежал заводить машину. Как знал — заехал на служебной. Он вызвался помочь собрать детскую кроватку, чтобы, когда Аня вернулась, всё было готово к новому жильцу. А тот, увы, поторопился увидеть этот свет. Лёша закатил рукава рубашки и воинственно вооружившись отвёрткой и разнокалиберными ключами, корячился с завезённой буквально на днях кроваткой, которую по наветам жены сбагрил Ане, потому что у самого дети уже да-а-вно не помещались, а вот Анькиной ляльке в самый раз будет. — Подай мне вон тот саморез, — попросил он, указав на искомый. — Лёш, ну вот что ты её просишь? — насупилась Машка, выступая вперёд. Княжна беззлобно улыбнулась. У неё с такой соглядатайкой и дома зачётное сохранение. — Машка, я же всего лишь беременная, а не беспомощная, — и Аня наклонилась, впрочем, тут же разгибаясь, выронив саморез. А теперь по ногам потекло. Сначала она решила, что просто описалась — мало ли, ребёнок мочевой пузырь пнул, но потом Аня поняла, что нет. Машка уже подлетела, под грохот развалившейся кроватки, потому что вскакивая на ноги, Лёша в панике посбивал настроенные городульки. Аня сжала ладонь Маши, переставая даже моргать от сковавшего ужаса.***
— Ничё, сейчас доедем с ветерком и мигалками, Ань, ты каталась с мигалками? — характерно частил Лёша, ведя еле волочащую ноги Княжну с одной стороны, а Маша с другой. Аня едва ворчала языком от скрутившей всё существо боли. Лёша что-то ещё спрашивал, а она лишь кивала или мотала головой невпопад, пока Маша не рявкнула: — Ты когда-нибудь пытался разговаривать с другими, когда из тебя человек лезет?! И Лёша бросил попытки разговорить её, а просто что-то бормотал… И его голос, так похожий на Мишин, немного успокаивал, хотя Княжна, усаживаясь в машину, бледная и насквозь сырая от холодного пота, ни к кому конкретно не обращаясь, проскулила: — Почему они начались раньше?! Наверное, это не вышло жалобно, а скорее воинственно, потому как Лёша, в чью руку она вцепилась мёртвой хваткой, выглядел растерянным, а Машка напротив, засунула буйную голову Княжны в бобик, чтоб Аня не приложилась случайно. Высвободившийся Лёша торопливо полез на водительское сиденье уже прогретой и рычащей машины. Маша пыталась её успокоить — дула на ресницы, уложила Аню себе на худую грудь, но Княжна едва не ревела — так было страшно за ребёнка. А ведь она ещё никому не говорила, что ждёт дочку. Только сейчас судорожно гладила скручивающий спазмами живот и шептала пересохшими лопнувшими губами: — Тише, тише, маленькая, что же ты маму пугаешь?.. Её дочурка даже не пиналась почти весь срок, была тихонькая, как мышка, но, видимо, это было затишье перед разыгравшейся бурей. Которая по-настоящему разыгралась в роддоме, когда суровая медсестра в приёмнике, проводив странным взглядом Лёху, хотела было спросить: «Кто такие, почему самотёком, почему с мигалками да через шлагбаумы?» — как увидала розоватую лужицу, что натекла под скорчившейся Анькой. Вокруг все сразу засуетились. Одно дело молодая первородка с нормальным тазом всего лишь с потугами, а не схватками, другое — возможная отслойка плаценты. Очень скоро её после более детального обследования забрали на экстренное кесарево. А уже через два часа на свет извлекли её доченьку. Аня была в сознании, наркоз сделали местный — это было до ужаса странно: знать, что внутри тебя копаются, а при этом не ощущать почти ничего ниже поясницы. Лёша с Машей всё это время ошивались в коридоре, дожидаясь Надежду Васильевну, которой позвонили прямо из больницы, и новостей, сгорая от волнения за Аню, с которой успели породниться. Но врачи всё носились вокруг, никак не притормаживая возле них… Но это всё померкло, стоило Княжне в охватившем сонном бреду понять, что она не слышит своего ребёнка. Младенцы же должны кричать, да?! Так почему же… И пока её зашивали врачи, Аня отчаянно крутила головой, пытаясь рассмотреть, что там делают на соседнем столе…***
К сожалению, свою доченьку она не услышит ни сегодня, ни завтра, ни даже через неделю. Лишь спустя десять дней в неонатологии дневавшая и ночевавшая там Княжна различит слабый писк из кювета, в котором, словно в инкубаторе крепла… Сашка. Ей сказали, что такого необычного ребёнка надо называть сразу, чтоб бороться было проще. Аня помнила, что Мишка, как-то оговорился, что вёзет ему, стало быть, на Сашек… Ну так вот! Пусть везёт и дальше, Княжна прерывать этот круговорот Сашек в природе не станет. После будут ещё долгие-долгие, но совсем не такие безнадёжные дни и ночи. Опасность миновала и Аня не могла нарадоваться своему счастью. Когда их наконец выпишут спустя месяц с почти нормальным весом в два килограмма пятьсот грамм и с отпавшими самыми страшными диагнозами, Аня будет рыдать от счастья на плече у Лёши, которого доктора приняли за счастливого папашу и вручили свёрток-конвертик ему в руки. Горшенёв и слова сказать не успел против, только расплылся в дурацкой улыбке, рассматривая девочку и поглаживая Аню по плечу. Впрочем, «конвертик» переняла в свои руки деятельная Надежда Васильевна, потому что ни расчувствовавшаяся Аня, ни дурной Лёша, не были в состоянии нянчить ребёнка после всего пережитого. Посмотрев в умиротворённое личико, Надежда Васильевна подозрительно покосилась на Горшенёва, но ничего не сказала. Но Горшка среди встречающих всё равно не будет — рано, срок реабилитации ещё не окончился, необходимо подождать. Немного. Совсем чуть-чуть. А в его отсутствие наладить расстроенный быт.***
Миша полюбил дочку сразу, как только увидел — Аня точно знала о том, потому что до этого только один единственный раз видела его слёзы, когда он согласился уколоться с ней. Теперь причина была иной — радостной и светлой. Он прошёл реабилитацию до конца, но это, конечно, не давало сто процентной гарантии, что Миша никогда больше не прикоснётся к наркотикам, но Княжна была уверена, что появление на свет дочки законсервирует его зависимость на долгое-долгое время, потому что жизнь теперь не придётся растрачивать за зря — у него появилось продолжение. Горшку не пришлось спрашивать, его это ребёнок или нет — достаточно было только заглянуть в тёмные глаза-пуговки и Миша всё понял, подавая мизинец, чтобы поздороваться с крохотной малышкой, которая смотрела в этот мир широко распахнутыми глазищами и папу признала тоже сразу, потянувшись к его лицу и схватив в первую очередь за нос. Раскруглившаяся Аня сияла розовыми щеками, — после больницы она быстро пошла на поправку под надзором матери и всё ещё заглядывающей в гости Маши — гладила Мишу, как породистого пса по лоснящейся шкурке и не могла налюбоваться им. Крепким, улыбчивым, самую малость сутулым, но уже не таким скрюченным, как обычно, и всё таким же непростым — одним словом тем, кого она полюбила. С Лёшей их отношения наладились. Младший Горшенёв прикладывал к тому все усилия, но вот как-то раз выпивши вместе с Михой, раскололся и рассказал историю её родов и что было после. Горшок остаток вечера возмущался, никак не в состоянии заткнуться, пока Аня не дала универсальное средство — грудь, шутка ли! Лишь бы не доставал больше своими: «Да я бы!.. Да как же ты…», а занял уже рот полезным делом! Потом он так же спокойно убаюкался, вымотанно уткнувшись носом в сгиб её плеча. В следующую встречу с Лёшей, Княжна отволокла его в укромный уголок и вычитала мораль овинаваченному менту, чтоб больше и не думал трепать языком, драконя Миху. Успокаивать его потом ей! То, что было, Аня вообще не любила вспоминать. Те дни и ночи, которые она провела там, в больнице, не представляя, что будет с её ребёнком — тем, что держало её на плаву, когда Аня думала, что Миши больше нет и дочка оставалась единственной связующей ниточкой… В кошмарах её преследовала полутёмная палата и вторая могила. Об этом не знал даже Горшок. Живой и невредимый Миша очень заземлял и дарил ощущение опоры под ногами. Наконец он стал для неё тем, на кого можно было положиться. Не идеальным мужем и отцом, — такие перемены были за горизонтом событий — а человеком нашедшим в себе мужество жить. Храбрость впустить в свою жизнь любовь, пускай это и остаётся временами сложно. Родители тяжело принимали Горшка. Несколько встреч закончились откровенно неудачно — сдерживаться ему всё ещё было невмоготу и никакая реабилитация с этим ничего не сделает. Но потом сладилось — Миша стал любящим отцом для дочки и это нельзя было не заметить. А как и любые другие родители, Анины желали ей только счастья, которое она обрела рядом с Мишей и в их семье воцарился штиль. В России они оставались недолго — хотелось перемен и смены обстановки. Маленькая Саша росла болезненным ребёнком и Петербургский климат плохо сказывался на слабом здоровье, поэтому, как Горшок и хотел, они переехали — да ни куда-нибудь, а в Италию, Тоскану. В небольшую деревеньку с живописными угодьями для виноградных плантаций — на последние сбережения. Конечно, предварительно тихо расписавшись на родине. Миша всерьёз решил заняться виноделием и Аня не стала его отговаривать, только подсказывала, радовалась, что Миша советуется с ней, а не принимает серьёзные решения в одиночку. Сама же Княжна подумала… А почему бы не попробовать себя в роли уличной художницы?! Горшок тоже не забывал о своей страсти к музыке, и бывало, выходил вечерами, чтобы играть на тихих улочках песни «Кино», а иногда… Чем чёрт не шутит?.. Иногда он писал музыку к стихотворениям Ани и так же исполнял на родном языке, принося домой собранную в шляпу мелочёвку от обрадованных жителей деревеньки. Просто не было — новый язык, отличный от российского менталитет, снятый домик, где их никто и никогда не узнает, а ещё хрупкое и глупое счастье, которое им досталось в качестве главного приза. Так вот, возвращаясь к вопросу о том, хотелось бы ей, чтобы они никогда не влюбились, а разминулись и не попались в эту коварную западню… Наблюдая, за тем, как Миша возится со словарём, косо изъясняясь на ломанном итальянском, пытается накормить дочку жидкой кашей и получает оплеуху этой каши в лицо… Аня наконец может ответить, что никогда не променяет его старания на что-либо иное.= Конец =