Глупая-глупая

             Айви не замечает ничего до последнего, глупая-глупая, так легко разбрасывается своими дружескими знаками, которые давно уже переступают эту грань – и всё равно продолжает носить на глазах атласную ленту.       Сначала был Сесиль – милый парнишка с забавным именем, он играл в шахматы и носил только пиджаки, часть которых Айви оставляла себе, когда после прогулки заворачивалась в романтично накинутую на её плечи ткань – и ничего не меняет то, что набрасывала она её на себя сама, настойчиво стягивая с узкого мальчишеского тела – подобные джентльменские жесты встречаются слишком редко и ждать их приходится долго, а, вздрагивающей от частых капель, Айви холодно было сейчас – поэтому брать всё приходилось в свои руки.       Сесиль особо не жаловался, увлечённо рассказывал математические теоремы, почти не замечал дождя, но боялся улиток, – отношения с ним были странными, продлились неделю и больше напоминали приятельские – односторонняя решительность Айви, которая начиталась романтичной литературы в перерывах между клиентами и теперь требовала невозможного от мальчишки, который только-только начинал тяжёлый и долгий путь ухаживаний – Айви тратила всю свою энергию на поддержание нужного образа их взаимодействий и злилась, когда что-то получалось не так.       А потом он молчаливо куда-то исчез – или умело избегал её, Айви так и не поняла.       Но, стыдно признаться, дышать стало спокойнее.       Потом появился Клод – с поэтично полуприкрытыми глазами и старательно уложенной чёлкой с помощью сладкой воды – жар книжной романтики уже поутих в груди Айви, но она всё ещё ждала тех самых возвышенных жестов, игриво стреляя глазами и заставляя меланхолично вздыхающего парнишку ждать за дверями Лакадейзи конца её смены – и Клод стоял, по-коровьи неторопливо перемалывал челюстями что-то невидимое, ровно до того момента, как не попался на глаза Виктору – тот так долго буравил взглядом долговязый силуэт, мрачная с каждой секундой, сжимая и разжимая кулак за спиной, что Айви отпросилась с работы пораньше и выскользнула из тёплого помещения, уводя за руку Клода подальше.       Как оказалось позже – и из собственной жизни тоже, когда терпение её закончилось во второй раз – у Клода были вполне себе романтично-нежные пальцы, которыми он не умел пользоваться, да и сам он казался натурой несомненно творческой и возвышенной, но эти черты скрывались где-то глубоко за такой плотной стеной сонливой отстранённости, что Айви вспыхнула спичкой прямо на улице, пытаясь достучаться сквозь безразличие.       Клод пропал так же внезапно – слишком внезапно для него, и поэтому Айви злилась, даже пыталась его найти из чистого упрямства.       Но потом остановилась – и продолжила дышать спокойно.       Чэд был попыткой запомнить и исправить все предыдущие неудачи – одногруппник на курсах французского, истинный «плохой парень» с растрёпанными волосами, развязанными узлами галстука, дерзкой улыбкой и без какой-либо цели в жизни – он делал что-то не задумываясь, без учёта последствий и Айви подумала – пусть.       Пусть так, этот хотя бы сам тянет за руку и ведёт в неприятности, он рвёт цветы с чужих клумб, бегает от ответственности и оставляет её справляться с ней за него – стыдливо отдавать растрёпанные букеты старушкам-хозяйкам и извиняться, – Айви соглашается на это почти с благодарностью, потому что так та самая знаменитая «личная жизнь» расцветает хотя бы какими-то красками, а бегать плечом к плечу от погони оказывается вполне себе романтичным занятием.       И у Чэда много друзей – целая компания таких же, как и он сам – порой они даже приносят прибыль Лакадейзи, занимая несколько столиков – и ничего, что сэндвичи им готовит сама Айви, это же её работа, всё верно. Косые ухмылки и грубоватые слова её тоже волновать не должны – но в глубине души почему-то волнуют.       Так нельзя, – говорит она сама себе, пока губы ломаются улыбкой, – вся эта покорность совершенно на неё не похожа, каким бы Чэд не был уверенно-романтичным, хватит.       Чэд исчезает туда же, где и остальные – и только позже Айви увидит белоснежные панцири на его руках и ногах – случайная травма, неосторожное вождение, таков вывод.       Айви вдыхает свободу, распрямляется, пока в ногах её ржавеют цепи.       Айви думает – это всё случайность, обыкновенное стечение обстоятельств, от которого становится легче, это всё тот самый жизненный поток, на который никто не влияет – это подарок ей, который она воспринимает обыденностью, не замечает вовсе, как отступает от капканов, ведомая чужой рукой, твёрдым вмешательством и защитой, – не замечает как Виктор смотрит на неё внимательно, выискивает лоскутки чужого влияния на её лице: он готов сорваться снова, схватить очередного неказистого мальчишку за шиворот, тряхнуть как следует и заставить бежать прочь, прочь со своими фанатичными увлеченностями, безразличной отстранённостью и опасными попытками подчинить.       Недостойные.       Они недостойны тебя, как же ты не видишь – хочется прорычать ей в лицо, в такое светлое и нежное лицо, которое наполнится слезами и обвинениями, потому что это Айви – и она не замечает.       Она не видит их гнилой натуры, отвратительного примера для подражания и их желания утащить её за собой – такую солнечную и чистую.       Не знает, что так будет лучше для неё самой.       Не понимает, что он хочет её спрятать и сберечь.       для себя       Виктор морщится едва заметно – точно рябью по воде – и остаётся в тени.       Наблюдать. Защищать.       Забирать стаканы из её весёлых пальцев – тебе хватит, девочка.       Провожать взглядом её нового приятеля – неужели не видишь, как опасны его проблески безумия на дне мягких глаз? не боишься чужой изувеченности?       Его собственный зверь опаснее, но спит на глубине, куда ей никогда не достать – прирученный её присутствием, её руками, её знаками, которые Айви, такая глупая-глупая – не замечает.       Как спускается к нему вниз, садиться рядом и запускает вереницу слов-образов-взглядов – она не старается, не вспоминает прочитанное в своих глупых книжках, не требует от него чего-то – Виктор и так всё знает, за его плечами опыт жизни, он ведёт эту игру умело, пусть без цветов-конфет – это в нём давно перегорело, выцвело до блеклости, уж прости – но в единственном его зрачке отражается только её силуэт, спрятанный внутри, отпечатанный в последней глазнице – и беречь он её будет до последнего.       Пока я смотрю на тебя – ты в безопасности.       И как приходит к нему домой – сначала робко, затем привычно, изучает всё вокруг, и начинает незаметно, совсем чуть-чуть, перекраивать под себя:       — Ты же не против? — и отодвигает пуфик для ног, освобождает на книжной полке место для своих учебников, забывает россыпью заколки-булавки и бросает своё надоедливое, до горечи привычное:       — Мы же друзья?       Виктор глушит в себе желание дёрнуть мельтешащую девчонку за запястье, подмять под себя, закрыть ото всех – и пусть барахтается, пока он сцеловывает с её губ всю проклятую дружбу.       — Да, — говорит Виктор вместо этого, и смеётся – над собой и над ней.       А Айви всё так же ничего не видит.       Тянет за собой нового мальчишку – танцевать.       проклятые колени       Рык срывается с губ сам собой – остальные мягко улыбаются.       Только Митци похлопывает его по руке – слишком понимающе.       Виктору достанется от Айви многое, что давно переступает грани вежливости и приятельства – поздне-ранние рассветные часы в баре, когда даже музыканты спят; ночлежка под одной крышей, потому что Айви засиделась в гостях; прикосновения: запястье, локоть, предплечье, шея, спина – мимолётные, но слишком частые; и вопросы, на которые он не отвечает.       И чуть позже Айви поймёт – наконец-то раскроет глаза, вытряхнет из волос те дурацкие книги и предыдущий опыт, отстранится из объятий и глянет осознанно – к кому прижимается, чей взгляд ловит, за чью руку держится и под защитой кого находится, – тогда забудутся Сесиль, Клод и Чэд – и этот новый малец тоже – и Виктору не придётся ничего объяснять, глядя в её такое светлое и нежное лицо, которое не наполнится слезами.       Потому что Айви, умная-умная Айви – наконец-то всё заметит.