До блеска

Города Второго Дистрикта напоминают крепости, устроены похожими на гигантские человеческие ульи, защищенные высокими стенами от вторжений извне. Внутри, за стенами — прямые улицы и одинаковые коробки зданий, здесь невозможно по-настоящему заблудиться, зато легко потеряться, если не знаешь дороги, все перекрестки похожи друг на друга как капли воды одного дождя. Ромулус Тред хорошо знает только путь от дома к школе и обратно, ему ничуть не интересны пустые улицы, по которым ходят незнакомцы, он знает, чего хочет, поэтому не отвлекается на чужих, ему не интересны их жизни. * * * Во Втором Дистрикте никогда не будет недостатка ни в миротворцах, ни в простых рабочих, казармы и фабрики заполнены, все подчинено порядку, для хаоса здесь нет места. У каждой семьи есть выбор — отдать детей в школу миротворцев или нет, рисковать или нет. Во Втором Дистрикте не готовят профи так, как делают это в Первом или Четвертом, их не отбирает совет, все проходит иначе: трибутов-добровольцев находят в школах для миротворцев. Школьная Жатва проходит за сутки до настоящей Жатвы. Лучших учеников со всего Дистрикта присылают в столицу, к главной школе, там — собирают в большом верхнем тренировочном зале, пропахшем потом — старые осклизлые маты накануне сворачивают, ставят у стены, а в вентиляционную систему закладывают картриджи цветочного освежителя, вместо обычного хвойного. Сто двадцать лучших учеников смотрят на директора главной школы, стоящего на трибуне — тот опускает руку в стеклянный шар и вытаскивает бумажки с именами тех, кто в этом году вызовется добровольцем. Отбор предельно честен, каждое имя упомянуто лишь один раз, даже у тех, чьи семьи берут тессеры: богатство или бедность ничуть не важны. Больше всего на свете Ромулус Тред хочет услышать, как отец произносит его имя перед всем залом. Каждый год он стоит ближе все к трибуне, вытянув руки по швам, смотрит на отца, запрокинув голову и стиснув зубы. Он мечтал об этом с самого детства, до школы, не участвуя в Жатвах, только глядя на них по телевизору: когда ему было восемь и мать умерла, когда ему было девять и отец женился снова, когда ему было десять и он готовился к поступлению, а новая жена отца родила Энобарию. Ромулус никогда не называет жену отца «матерью», а Энобарию — «сестрой». В самом начале он старался, так ведь положено, есть неписаные правила, которые так же важно соблюдать, как те, которые высечены на стене главного холла школы, но Ромулус просто не может выговорить эти слова, поэтому придумывает собственные правила. Иногда он чувствует в себе такую ненависть, что от нее едва не загорается нутро, Ромулус ничего не может изменить, с самой смерти матери он ненавидит весь мир — если только не начал ненавидеть его еще раньше. Единственное, что отвлекает Ромулуса от ненависти, закипающей внутри — школа миротворцев, уроки стратегии и истории, построения, тренировки, некоторым учеба кажется скучной, но только не Ромулусу. Он всегда с интересом слушает лекции, а приказы выполняет с готовностью хорошо выдрессированного пса. * * * Отец внушил ему уважение к доспехам и униформе миротворцев, даже если на ней нашивки ученика. Тот, кто носит форму, должен помнить о ее власти. Форма Ромулуса всегда тщательно выглажена, доспехи отмыты до белизны, с которой не сравниться сероватому снегу Второго Дистрикта. Раньше Ромулус чистил свои сапоги сам, тщательно полировал их, тратя на это час за часом, каждую неделю — но теперь Энобария уже достаточно взрослая, чтобы ему помогать, Ромулус скидывает к ее ногам все щетки и тюбики: — Ты будешь чистить мои сапоги каждый день, — говорит Ромулус, — до блеска. Энобария поджимает губы, не произнося в ответ ни слова. Через четыре года она тоже отправится в школу миротворцев, будет пытаться пробиться на Голодные Игры, Ромулус знает это, но пока что Энобария — просто соплячка, Ромулус вправе распоряжаться ей, как любым младшим по званию, отец не скажет ни слова, а его жена — тем более. Пока власть над Энобарией — единственная власть, которая у Ромулуса есть, но он знает, что получит больше, рано или поздно. Он поедет на Голодные Игры, победит, и, тогда весь Капитолий будет отдавать ему честь во время тура победителя, а потом Ромулус сможет стать главой одной из миротворческих школ, будет сам определять лучших, устраивать школьные жатвы, наблюдать за тренировками. И за наказаниями. Ромулус обожает смотреть как называют провинившихся, заточение в ящике и порка кажутся ему самыми важными частями обучения. Ему нравятся оба вида наказания: ящик выглядит куда более полезным, те, кто просидел в нем несколько часов, надолго запоминают правила, которые нарушили — зато порка гораздо эффектнее. В ящике Ромулус не был ни разу, он не может лишиться звания лучшего ученика, но один раз его все же высекли, полтора года назад, за драку в столовой. Порка — постыдное и болезненное наказание, голого ученика выводят в середину малого тренировочного зала, где любой может его увидеть. Холодный кондиционированный воздух обжигает, но это еще только подготовка, за которой следуют удары — количество зависит от тяжести проступка, Ромулуса ударили тринадцать раз, некоторых других бьют и двадцать, и сорок. В самом начале ученики пытаются увернуться или прикрыться, но за каждую попытку добавляют еще один удар. Иногда плеть только проходится по коже, но гораздо чаще та поддается, лопается, кровь течет по спине, похожая на ягодный сироп, плеть намокает, от этого удары становятся более звонкими. Все смотрят, а тот, кого наказывают, не должен кричать, потому что за каждые два вскрика добавляют еще один удар. Ромулус старается запомнить, как нужно бить: наказание за любой проступок легко довести до смерти, но еще никто не умирал в малом тренировочном зале. Иногда, глядя на то, как кого-нибудь порют, Ромулус представляет себе его смерть, всего от пары правильных ударов — например, по шее, можно сломать трахею или выбить оба глаза. Человеческие тела хрупки. Ответственный за телесные наказания ни разу не доводит свою работу до конца, если посмотреть внимательно, легко заметить: удары со временем становятся слабее, самое позднее — после пятого, иногда наказанные продолжают кричать, но скорее от испуга, чем боли. Ромулус знает о наказаниях все, он даже берет в библиотеке книги об этом, читает их, прячет под кроватью, оставляя закладки рядом с черно-белыми иллюстрациями: полосы высыхающей звериной кожи, туго обмотанные вокруг выбритых голов, острые колья, на которые людей насаживают как мясо, подготовленное для жарки. Водя пальцем по строчкам, Ромулус перечитывает опять и опять: «предпочтительнее всего не приковывать подвергаемого пыткам к самой решетке, много эффективнее фиксация на расстоянии ладони от прутьев, чтобы создать возможность для борьбы, подвергаемый пыткам будет пытаться спастись от жара» — рядом с этими строчками изображен выгнувшийся на железном ложе человек, спину которого жгут языки огня. Закусив губу, Ромулус накрывает ладонью свою ширинку, чувствуя как пульс отзывается в налитом кровью члене. * * * Однажды Энобария находит его книги, спрятанные под кроватью. — Ты читаешь это? — спрашивает она. Ее усмешка слишком уж взрослая для такой малявки. — Тебе какое дело? Они из школьной библиотеки. Не знал, что ты умеешь читать. — «Валы вращаются, растягивая связки и выворачивая кости из суставов», — Энобария по-детски коверкает слова, но Ромулус узнает абзац, которая она цитирует. — Ты уже почистила мои сапоги? — спрашивает Ромулус. Он не хочет знать, сколько Энобария поняла из прочитанного, как она нашла книгу, почему решила ее искать. Может, она видела как он читает одну и ту же страницу снова и снова, поглаживая себя в такт воображаемым ударам бичей или крикам мучимых. * * * Знание теории не помогает, как не помогает и практика, Ромулус всегда получает самые высшие баллы за упражнения с оружием, помнит наизусть историю Панема, знает множество пыток и наказаний, половину из которых готов применить на практике, если понадобится. Но это ничего не значит. Он не отправляется на Голодные Игры, он остается обычным миротворцем. Последние два года, уже не участвуя в школьной жатве, Ромулус больше не смотрит телетрансляций, ему достаточно просто знать: он никогда не станет Трибутом, никогда не будет особенным, его дорога — просто служба в миротворческим легионе, ничего больше, ничего меньше. — Ты станешь достойным солдатом, — говорит отец, это — его прощание, другие слова Ромулус не стал бы слушать. — Ты будешь носить оружие с честью. Ромулус молча кивает ему прежде чем развернуться и сесть в поезд, который увезет к пункту распределения. Парой минут позже Ромулус садится у окна, смотрит сквозь чуть мутноватое стекло: серый город, серые дома, серая железнодорожная платформа. Отец поднимает руку в старинном миротворческом приветствии, показывая раскрытую ладонь, и, поднимая в ответ сжатый кулак, Ромулус вдруг впервые понимает, что тот уже старик — год назад отец вышел в отставку, за зиму он вдруг поседел, ссутулился, превратился в жалкое подобие того гордого человека, которым когда-то был. Старость и немощность пугают Ромулуса куда больше, чем оружие возможных врагов. * * * Его отправляют на северную границу, в Седьмой Дистрикт — там холодно, часто идет дождь, люди смотрят неприветливо, но это место подходит Ромулусу. Он может не думать о доме, может не вспоминать отца или Энобарию — ровно до тех пор, пока не видит ее по телевизору. Телевизор в казарме общий, старый, потертый, он стоит на грубо сколоченном ящике. Он всегда включен, и поэтому Ромулус не смог бы пропустить новостей о жатве даже если бы очень постарался. Он отворачивается, когда Энобарию показывают, хочет заткнуть уши, но не затыкает, просто слышит как кто-то из ведущих комментирует ее платье, прическу и улыбку. * * * Раньше Ромулус с удовольствием смотрел Голодные Игры, даже несмотря на зависть к трибутам, но теперь все меняется, телевизор в казарме показывает не безликих незнакомцев. Энобария там, на арене, она бежит, пригнувшись, к Рогу Изобилия, на нее напрыгивает сзади мальчишка из Четвертого, невысокий, но сильный, он пытается задушить Энобарию, та резко бьет его локтем в живот, резко разворачивается, чтобы вдавить пальцы в глаза. Мальчишка из Четвертого истошно орет, хотя криков не слышно в общем гомоне, Ромулус может себе их представить. Энобария не задерживается рядом с первым убитым, а бежит вперед, девка из Пятого сбивает ее с ног, они обе тяжело валятся на траву, девка пытается ударить Энобарию уже раздобытым где-то ножом, но та перехватывает руку у запястья. — Сдохни, сдохни, сдохни, — бормочет Ромулус себе под нос, стискивая кулаки, слыша вокруг себя многоголосый хор. — Давай, сучка! Держись! Все миротворцы, сидящие вокруг него — из Второго Дистрикта, все они болеют за Энобарию, даже не зная, что у нее есть брат: она не рассказала о нем в интервью, говорила только о себе. — Порви их всех за нас! — кричит кто-то Ромулусу прямо в ухо. — Покажи этим ссыкунам, чего они на самом деле стоят! Одобрительный смех накрывает Ромулуса как высокая волна, тот сжимает зубы, не говорит больше ни слова, глотает всю свою ненависть и зависть до последнего кусочка. * * * Наказания в армии куда строже, чем в школе, это — именно то, чего Ромулус хочет. Он смотрит на то, как глава отделения бьет плетью кого-то из провинившихся новобранцев, и старается не думать ни о чем, но это мучительно трудно: каждый удар отзывается в его собственном теле, эхо разливается по жилам, расходится как круги по воде. Так легче не думать о телевизоре в казармах и вечерних трансляциях, которые конечно же все будут смотреть: Энобария выкручивает противникам руки, Энобария выкалывает глаза, Энобария бросает тело в костер, набивая себе цену в глазах капитолийских бездельников, готовых подарить ей что угодно. * * * Энобария побеждает. Ромулус пытается не смотреть на экран, но легче не смотреть на солнце во время затмения. Энобария вскидывает руки, громко рычит, ее пальцы в крови, ее лицо в крови, ее шея в крови, она вся — как хищный зверь, только что растерзавший добычу. Ромулус ненавидит ее в тысячу раз сильнее, чем раньше — она стала тем, кем всегда хотел стать он, это на нее будет смотреть с восхищением весь Капитолий. Она украла его победу. Он ненавидит воров. * * * Через два дня после победы Энобарии командир впервые поручает Ромулусу провести смертную казнь одного из местных — это ответственная работа, на нее отправляют только тех, кто заслуживает доверия и уважения. К казни приговорен один из местных, невысокий конопатый мужчина с рыжеватыми волосами — он попытался задушить забеременевшую от него девицу, та вырвалась и убежала. Но Ромулуса не волнуют детали истории, он просто выходит на эшафот, где его уже ждет скованный наручниками мужчина. Обычная смертная казнь — выстрел в затылок или петля на шее, но Ромулус решает показать собравшимся у эшафота зевакам что-то пооригинальнее, палач в праве это сделать. Он поступает к мужчине вплотную, дважды легко ударяет его по лицу, будто пытаясь привести в чувство, потом хватает за шею и бьет кулаком по зубам, заставляя невольно вскрикнуть от боли. Губы мужчины уродливо кривятся, идут кровящими трещинами, когда Ромулус заталкивает руку ему в рот, до самого корня языка, перекрывая глотку, не давая дышать. Мужчина дергается, бьется в оковах, похожий на рыбину, которую бросили на сковородку живьем. Внутри у Ромулуса все замирает, ему как будто одновременно холодно и жарко, это ощущение скачет внутри, рычит как пес, пока агония не заканчивается. Закончив, Ромулус оставляет тело новобранцам, убирающим всякий мусор, и возвращается в казарму, чтобы начистить до блеска свои сапоги. * * * Спустя три года старательного выполнения всех приказов, хождения строем, сна в душной казарме, оканчивающегося всегда слишком ранней побудкой, Ромулус получает награду. Его повышают в звании и переводят на юг, в Шестой Дистрикт, где всегда пахнет копотью, где все дома серые, как во Втором Дистрикте. Это место похоже на дом, Ромулусу нравится здесь служить. Фабрики пахнут гарью, воздух постоянно серый, какой-то мутный, но все же Шестой Дистрикт кажется Ромулусу хорошим местом: людям здесь нравится соблюдать правила, а значит им подойдут и правила Ромулуса. Быстрые поезда, быстрая жизнь, никакого прошлого, Энобария со своей победой осталась где-то далеко-далеко, тысячу миль назад, тысячу дней. Когда, через два месяца после прибытия на место службы, Ромулусу звонят, чтобы сообщить о смерти отца, он говорит только: — Я не могу приехать, слишком занят, — и это почти чистая правда: дело не только в нежелании видеть прошлое, Шестому действительно нужны хорошие миротворцы, а миротворцев лучше самого себя Ромулус не знает. Здесь он впервые узнает, каково это — командовать. Дело его людей — следить за порядком в небольшом городке у самой границы, а его собственное дело — следить за тем, чтобы они не сходили с ума, не насиловали местных девок, ничего не воровали, и, разумеется, не отходили далеко от ограды, если только не преследуют беглецов. Первый, кто нарушает правила, попытавшись ускользнуть из-под его руководства — какой-то парень, тоже недавно переведенный в Шестой, только не с севера, а из Двенадцатого. Мальчишка попытался бежать, отправиться за периметр, который должен был охранять — и он будет наказан. Наказание — самая важная часть работы миротворца. Ромулус выкрикивает каждое слово, так громко, как только может: — Северин Бэззил! Двадцать два года! Дезертир! Мальчишка стоит перед ним, окруженный своим подразделением, окруженный светом ярких ламп, голый и беззащитный, похожий на зверя, пойманного, забитого, освежеванного. — Опозорил доспех миротворца! И будет наказан в соответствии с преступлением! Слоги его речи сами собой укладываются в один ритм, похожий на маршевый, на секунду Ромулусу кажется, что стоящие вокруг миротворцы начинают отмерять ритм хлопками ладоней, как это делают на танцах, но нет, они стоят неподвижно, только смотрят. Согласно уставу, глава подразделения в праве сам выбирать форму первичного наказания за попытку бегства. Все смотрят на него — он не обязан делать это сам, но не обязан и поручать казни другим. Ромулус ударяет Северина по лицу рукой в перчатке, твердой перчатке доспеха, как всегда отмытого до безупречной белизны. Удар разбивает обе губы, но Северин твердо стоит на ногах, даже после попытки бегства он все равно миротворец, знает все правила, старается держаться чести, теперь, когда уже слишком поздно. Ромулус ударяет еще раз, потом еще, ни о чем не думая, просто чувствуя как внутри все закипает, удар за ударом — сильнее, сильнее, сильнее. Теперь он сам уже хочет хлопать в ладоши или притопывать, отмечая каждый удар как идеальное попадание в цель, в мясо, в кость. Наконец, Северин неуклюже валится на бок, широко раскрыв рот, похожий на бесформенную черную дыру. Ромулус останавливается, его сердце колотится так бешено, как будто пытается расколотить ребра изнутри, сломать все окончательно. Северин плюется кровью, его лицо превратилось в кровавое месиво, невозможно понять, где глаза, где нос или губы, видны только опухшие складки, между которыми раскрываются раны. Ромулус отступает на шаг, чувствуя как хочет ударить снова, сапогом под ребра, вышибая дух. Убить Северина сейчас так просто, что это даже смешно — достаточно просто наступить в правильное место, разломать все ребра или раздавить шею, тогда он сдохнет, захлебнувшись собственной кровью. Человеческие тела хрупки, когда их не защищает снежно-белая броня миротворца. — В камеру его, — говорит, наконец, Ромулус, глядя на всех миротворцев подразделения, которые не сводят с него напряженных взглядов. — Он будет передан трибуналу до конца недели. Это — первый раз, когда Ромулус приводит в исполнение собственный приговор. * * * Лучше он запоминает только последний раз: тогда Ромулус тоже наказывает парнишку, пытавшегося бежать на юг, через ограду. Ромулус не знает, зачем тот решил бросить службу и отправиться к тихуанскому полуострову, вопрос «что?» всегда важнее всех «почему?». — Авит Серафини, двадцать четыре года, — спокойно произносит Ромулус, глядя на стоящего перед ним голого парнишку с веснушками на плечах, — дезертир, нарушитель границы. Опозорил доспех миротворца и будет наказан в соответствии с преступлением. Внутри у Ромулуса все замирает как в первый раз, когда он откручивает пробку с небольшой канистры и льет топливо Авиту Серафини на лицо. Тот начинает трястись, понимая, что вот-вот случится, но изменить ничего не может: Ромулус приговорил его к смерти. Казни миротворцев всегда проходят на закрытых территориях баз, не выносятся на свет, обычным людям незачем знать о внутренних делах. Ромулус отходит на двенадцать шагов и делает знак одному из старослужащих, которым доверяет — тот кивает в ответ, берет в руки зажигалку, и бросает ее в лицо Авиту Серафини, дезертиру, преступнику, справедливо приговоренному к смерти — пламя охватывает того мгновенно, оно прекрасно, одновременно яркое и прозрачное. Ромулус вспоминает когда-то любимую книгу, в которой подробно расписывались методы пыток и казней — там было и сожжение на костре. Авит Серафини умирает быстро, но это мучительная смерть, огонь успевает пробраться ему внутрь, но кричать Авит не может, его язык сгорает, его лицо превращается в черно-бурую маску. Жирный дым, поднимающийся от тела, щекочет его ноздри, когда Ромулус глубоко вдыхает. Он знает, что перегнул палку, но менять что-то уже поздно. Через неделю после этого к Ромулусу прибывают люди из Капитолия, двоих он знает — Адриан Уиллоу и Огастес Дрейзе контролируют миротворцев всего юго-запада Панема. Вместе с ними к Ромулусу приходит рослая, широкоплечая женщина, представляющаяся как Клавдия Бюксфлинт, глава отделения по надзору. — Вам придется оставить ваш пост, — спокойно говорит она. — Мы признаем за главами миротворческих подразделений право на определенные жесткие меры, но гибель Авита Серафини заставила нас пересмотреть отношение к вашему командованию. Она составляет фразы из затрепанных клише и стандартных формулировок, как будто боится оказаться непонятой, но Ромулус понимает все до последнего слова: они хотят выбить почву у него из-под ног, уничтожить его, раздавить. — Мы посмотрели отчеты обо всех проведенных вами казнях, — добавляет Клавдия Бюксфлинт, — ваша жестокость вызывает множество вопросов, и любой другой на вашем месте понес бы более строгое наказание, но как брат победительницы Голодных Игр, вы наделены рядом привилегий. Она улыбается так, что вся ненависть, живущая в Ромулусе, разом встает на дыбы. * * * После короткого формального разбирательства, заканчивающегося лишением звания, Ромулуса отправляют домой, во Второй. Пока поезд везет его мимо пустынь, песок которых давно смешался с пылью Шестого Дистрикта, Ромулус вспоминает протокольные описания всех проведенных им казней, наказаний, допросов — теперь они могут попасть в руки кому угодно, например родителям Северина Беззила или Энобарии. Это неприятные мысли, но даже они не заставляют Ромулуса жалеть о содеянном. * * * Отец оставил ему и Энобарии большую квартиру. Во Втором Дистрикте почти все живут в общих домах, одни — в комнатах немногим больше ящика, который используют для наказаний в школах, другие — на целых отдельных этажах. Титус Тред в свое время получил от мэра половину этажа. Теперь квартира пустует — Энобария живет в Доме Победителей, ее мать уже несколько лет как уехала домой, на юг Дистрикта, Ромулус не бывал здесь с тех пор как был переведен в Шестой, никогда не просил увольнительных. Здесь слишком пусто, Ромулус не знает, куда ему идти, не знает, что ему делать. Он как запертый в ящике ученик, способный только вглядываться в темноту, дышать ей, ждать, пока кто-нибудь придет и отопрет ящик. * * * Но приходит только Энобария. — Привет, братишка, — Энобария перешагивает порог скалясь, изображая улыбку. — Давно с тобой не виделись. Энобария держится так, будто она здесь хозяйка, Ромулус хочет выгнать ее, но не может, у него нет власти над ней, теперь она — старшая по званию. — Знаешь, что мне однажды сказал отец? — Энобария улыбается, показывая свои заточенные зубы, ярко-белые, как ненастоящие. — Ты мог бы стать трибутом, когда тебе было семнадцать, отец вытащил твое имя из шара Жатвы, но побоялся назвать. — Ты врешь, — Ромулус стискивает кулаки. Он готов броситься на нее, разбить лицо, доведенное до идеальной симметрии капитолийскими пластическими хирургами. — Нет. Он побоялся, что его обвинят в подлоге, ребенок директора главной школы ни разу не был на Голодных Играх, отец не захотел стать первым, вот и назвал чужое имя, наугад выбрав из списка. Другое дело — я, — Энобария проводит по зубам кончиком языка, как будто проверяя их остроту, — тогда ведь отец уже ушел в отставку, никаких подозрений, никаких нареканий. — Ты врешь, — повторяет Ромулус. Она знает его единственное больное место, бьет по нему с удовольствием. Энобария садится на стул, широко расставляя ноги, но Ромулус остается стоять, заложив руки за спину. — Я слышала, тебя окончательно выперли из миротворцев. Читала документы по разбирательству. Ты правда напоил того парня топливом и бросил спичку на лицо? — Да, — просто кивает Ромулус. Детали неважны. — Прикольно, — Энобария до сих пор говорит так, будто она — девочка-подросток, это выглядит нелепо, смешно, неправильно. Как кошка, которая лает. — Но не так прикольно, как выкусить кусок мяса из чужой шеи прямо перед камерами, да? Энобария смеется, запрокидывая голову — это грубый, громкий, нарочитый смех. — Знаешь, я ведь могу тебе помочь. Она вернулась домой ради этого, Ромулус чувствует, знает, чутье его никогда не подводит. Если бы подводило, его бы выгнали из рядов миротворцев еще годы назад. Да, Энобария, победительница Голодных Игр, может многое, у всех них есть власть — сотни капитолийских приятелей, способных решить любую проблему всего за пару секунд. — В Одиннадцатом и Двенадцатом сейчас нужны хорошие вояки. Знаешь, из тех, кто не будет тратить время на соблюдение всяких мелких формальностей, когда нужно действовать, поэтому если я скажу, что мой брат готов хоть задаром сжигать всех нарушителей правил — тебя с радостью примут обратно. Может быть, даже повысят в звании еще разок. — Я знаю тебя. Ты — безжалостная сука, которая никогда не опустится до благотворительности. Энобария снова смеется, ее зубы блестят, ее губы кривятся, она напоминает животное, переродка — уродливое, нескладное, но смертоносное создание. Глядя ей в глаза, Ромулус вспоминает те Голодные Игры, в которых она победила, и то, как он мечтал увидеть ее мертвой, там, среди чужих трупов, чужой боли, чужих страданий. Энобария могла получить удар ножом в живот или стрелу под лопатку, но она выжила, чтобы теперь смотреть на Ромулуса без тени страха. — Нет, конечно нет. Ты получишь мой подарок только в обмен на маленькую услугу, но это будет честная сделка. — Что же такого я могу тебе дать? У меня сейчас нет ни работы, ни денег, если ты не заметила, так что платить нечем. — Ты можешь дать мне чувство удовлетворения. — А я думал, тебя удовлетворяют капитолийские любовники. Энобария уже не смеется, только скалится, откидываясь на спинку стула, разводя ноги еще шире. — Почисть мои сапоги, — говорит она, указывая вниз. Ее длинные острые ногти покрыты глянцево блестящим лаком. — Что-то я не вижу здесь щетки. Ромулус смотрит на ее сапоги: с потрепанными шнурками, все пыльные, помятые, на подошве левого намечается трещина, которая совсем скоро расколет нее надвое. Ромулус никогда не довел бы до такого состояния свои сапоги. — Где-нибудь наверняка еще сохранились твои старые, братишка, — говорит Энобария, зная, как Ромулус ненавидит это слово, — целый набор. Или можешь вылизать их языком, если захочешь. Ромулус хочет послать ее подальше с такими предложениями, именно это ему стоит сделать — он ведь должен пытаться держать себя в руках, но не может, никогда не мог, чем больше отчаянья в его душе, тем сложнее ему сохранять спокойствие. Он резко хватает Энобарию за ворот и скидывает на пол, она тут же подскакивает, чтобы ответить на нападение. Она выворачивает его руки, не позволяя вырваться. Сейчас преимущество на ее стороне: она моложе, а значит, сильнее, и отчаянье не давит на нее многотонным грузом. Ромулус дважды бьет ее ногой по голени, но не решается на настоящий удар, потому, что она — победительница Голодных Игр, ей позволено все, чего она может захотеть, ей простят даже убийство. Ромулус помнит это и отступает. — Знаешь, в чем единственное различие между нами? — Энобария смотрит ему в лицо, раскрывает рот широко, как хищный зверь. — Только в том, что я отправилась на гребаные Голодные Игры и победила, а ты остался обычным скучным сукиным сыном, способным только дрочить на избитых мальчиков и девочек. Энобария щелкает своими смертоносными зубами у самых губ Ромулуса и отталкивает его резким движением. Сейчас она снова выглядит девчонкой, которая отправилась на Голодные Игры, а не взрослой женщиной, в которую там превратилась. Энобария опять садится на стул, опять разводит ноги, как будто не было этой драки, едва не ставшей попыткой убийства. Ромулус смотрит на острые зубы и тонкие бледные губы, такие же как у него самого, как были у их отца. — Давай, братишка. До блеска. Чем больше отчаянья в его душе, тем сложнее ему оставаться человеком, а не разваливаться заживо на части. Ромулус создал себя из нерушимых правил, но правила можно изменить, если от их несоблюдения зависит жизнь. * * * Обувной крем весь высох, но щетки, хоть и запылились, по-прежнему хороши, замшевая тряпка легко проходится по мыску. * * * Две недели спустя, Ромулус Тред становится новым главой миротворческий сил в Двенадцатом Дистрикте. Двенадцатый Дистрикт — не самое лучшее место, но это гораздо лучше, чем пустая квартира. Ромулус смотрит на то, чем теперь обязан править и думает только о будущем: так легче. Скоро он напомнит местным о власти миротворцев, скоро он снова станет самим собой.