ГОРОД
Но с чего же начать? Куда же идти? — Вы точно уверены, что чаша находится хотя бы на этом континенте? — Неумеренно говорит Ева, опуская бокал с вином на низкую полку. Античная карта мира Дэвида Функе, украденная в Нюрнберге, смотрела на нее прямо со стола и, кажется, даже осуждала. Она проводит пальцем по сухой бумаге, там, где по-латыни вдоль берега написано Carribana, а на суше угловатыми буквами — Gviana. Ее маленький палец с крохотными ногтями скользит по берегу континента Америки, очерченными розовым цветом. О том, что чашу они найдут в Гвиане, они лишь могли догадываться. Ева — ведомая не ясно чем, спутанная своими амбициями, Капитан — преследующий вполне реальную цель, Аквилон — окруженной безграничной силой и Дженнифер — странница по крови, пиратка по духу. Ритмично поскрипывает рубка капитана, где они решают свои дела, совершают так называемые совещания. Тут от всего запах красного дерева и морской соли. — Мы можем лишь предполагать. Последняя запись была из французской сокровищницы, где была описана чаша. Её подарили французской принцессе Жаклин Дю Марш, которая давно живет в Гвинее, — раздается над ухом. Еве некомфортно, ведь Аквилон совсем рядом — ей кажется, что она ощущает, как встают дыбом волоски на ее теле, как капли пота замирают, в ужасе боясь двинуться. Ева смотрит на спокойный, но в то же время напряженный профиль — у него нос с горбинкой, узкий, словно лезвие ножа. Тонкие губы, высокие, узкие скулы. При дворе его бы нашли изящными и утонченным. Если бы не его взгляд — Ева не могла представить, чтобы Аквилон смотрел как-то по-другому. Его взгляд всегда был один — без чувственный. Но когда он смотрел на нее — что-то менялось. Ей казалось, он смотрит на нее... со страхом? — Ох уж эти французы, — бросает Английская Львица, — Я с ней разберусь, капитан. Хавьер резко толкает дверь в рубку без предупреждения и горлопанит: — Чайки появились! Скоро будем. Земля близко. Его силуэт обрамляет утреннее солнце, он обнажен в брюках, весел и возбужден — капли пота, волосы влажные собраны в хвост на затылке, а на губах азартная улыбка. Ева улыбается ему в ответ. Поразительная, невероятная связь — ей вдруг становится приятно от того, что, вбегая в комнату, первым делом он смотрит на нее, а не на капитана. Она вспыхивает, словно свеча. Он уходит, как-то даже весело притоптывая. Внутри было жарко и прохладно одновременно. Ева даже не обращает внимания на то, как жадно вглядывается в нее Морской Зверь. Его глаза пытливы, лезут под кожу. Он все понимает. Теперь у него на один тесак больше, чтобы отрубить её голову. Она поворачивается и надменно ему улыбается. — Отличные новости, Аквилон. Наконец-то мы сможем встать ногами на землю! Ах, какое блаженство — пройти ногами по земле, коснуться ее, прогуляться по городу! Ночью он попытается свернуть ей шею! Ненависть вырывается сквозь него, сквозь его нутро, его взгляд и дыхание — рыжая сука! Ева Вон Фрай знала о действии его проклятия. В обмен на все силы океана он не мог ступить на землю. Но как же он желал этого! И как часто пытался, каждый раз падая в припадке. Сколько раз он бежал по пристани, в исступлении желая просто встать ногами на землю, но каждый раз падал, чувствуя, как начинает обращаться в животное. Каждый раз — болезненный провал. И она знала это. Знала и дразнила. Аквилон с трудом улыбается, боясь, что это будет больше похоже на оскал: — Невероятно рад твоему оптимизму. Прикупишь мне безделушек после своей экскурсии по Гвиане? Ева улыбается, оголяя оскал, а Аквилон отворачивается. Он устал. Это чувство появилось внезапно, словно мозоль от неудобной обуви. Он словно износил собственную жизнь и её срок неумолимо кончался, напоминая о себе накатывающим чувством усталости и тоски. Он был потерян. Никакое слово не оправдает его жестокости, его эгоизма и самодурства — Ева была права. Её слова били не потому что были неприятны, а потому что являлись правдой и, хоть он и впал в бешенство, вскоре быстро остыл. Это было тяжело. Ему казалось, что со временем можно привыкнуть, но у него не было возможности спокойно уйти. Больше, чем убийства его страшило жалкое существование в теле зверя. Все понимая, быть запертым в клетке — только метафорически. Смотреть своими глазами, но быть парализованным, не иметь контроля над своим телом и просто смотреть как кто-то чужой управляет тобой. Торнапьерна с шелестением старого пергамента сворачивает в дудочку карту, пряча ее в выдвижной ящик. Собрание расходится — медленно, неспеша опускаются чужие шаги на скрипучую палубу. Ева выходит следом за Львицей, вглядываясь в мутную полоску серого горизонта, слушая желанные крики морских птиц. Она наклоняет голову назад, щурясь от слепящего солнца — черные силуэты быстрых чаек танцуют между тросами корабля, переворачиваясь в воздухе, следуют за ними, ведут, сопровождают к столь необходимой земле. ЭтоЗАВОРАЖИВАЕТ
Поразительно, как это иногда бывает. Человек жестокий, коварный, грозящийся ее зарезать, человек наверняка злой и не счастливый — висит на тросах, уперевшись в борт лишь одной ногой и с вытянутой руки кормит чаек хлебом. Гибкие, ловкие птицы остро пикируют вниз, вонзаясь желтым клювом в буханку хлеба, протянутую Хавьером и отрывают по крупному куску. У него волосы выбились из прически. Он так усердно пытался завязать их на затылке и все бес толку — ветер решил всё за него. У Евы во рту сухо, некомфортно. Она вообще ощущает себя странно, словно на эшафоте. Словно страшное только грядет, что все ее пытки только впереди и от этого холод пробирает. Жутко. Ветер усиливается, от чего-то, надувает паруса как-то угрожающе и все ей кажется мрачным, тревожным. Но от работы она не отлынивает — вытерев украдкой пот с широкого лба работает наравне со всеми, поднимая паруса и накручивая морские узлы. Она все еще не уверена, как работает судно полностью, но ей хватает находчивости ничего не испортить. Иван быстро спрыгивает с мачты, сворачивая в рулон черную ткань обкусанного ветром флага. Ева смотрит на рею. Над их головами чопорно развивается трехцветный флаг Французской Республики. Да уж. Она готова поклясться, у Львицы сейчас лицо перекосило бы в сатирическом спазме ненависти и отторжения, но ее тут почему-то нет и Ева жалеет, что пропускает столько диковинное зрелище. Воздух резко меняется. Из соленого и свежего он постепенно тяжелеет, становясь затхлым и гнилым. Порт приближается с немыслимой скоростью, окутывая их своими мерзотнымиЗАПАХАМИ
Путь лишь начинался. Ветер яростно бьет в надутые, словно пузо богача, паруса. Ева босыми ногами шлепает по палубе и не может поверить — вот он, берег. Тоскливая полоса унылого горизонта, такая желанная и такая ужасная. Гвиана подчинится им, упадет пред ней ниц на колени, ведь у нее нет другого выхода. Галеон набирает ход, воодушевленный видом и скорее торопится пришвартоваться. Свистит над головой флаг и она задирает голову — Хавьер, словно крохотная обезьянка-капуцин поднимется по балкам мачты с ножом в зубах и натягивает веревки, пряча важно вздувшиеся парсу, стоит им приблизиться к берегу настолько, что становится видно окна в маленьких домиках. Не знает, чего ждать. Не знает, с чего начать. У всех есть план, но не у нее. Молодой пиратский юнга, Джеймс, пробегает мимо нее темноволосым ураганом, но Ева даже не вздрагивает. Ее взгляд прикован к городу. Ей не нравится их план.***
Жаклин Дю Марш. Жаклин Дю Марш. Шум таверны превратился в какофонию звуков, запах запеченного мяса перестал быть привлекательным, а вкус портвейна стал казаться слишком тяжелым для того, что связать слова в четкие мысли. Ева сжимает в руке круглое зеленое яблоко, на половину съеденное — там, где мякоть остались кровавые пятна от ее десен. Она медленно дожевывает остатки и берет другое яблоко из центральной корзинки, пряча в складках платья. Ева еще раз про себя повторяет, настырно прокручивает в голове. Жаклин Дю Марш. Пять братьев. Шесть сестер. Она помнит Амели Дю Марш. Старшая сестра. Разбалованная девица во дворце с мерзким писклявым голосом. Каждый раз, когда Амели раскрывала рот, Ева старалась думать о чем-то приятном — чтобы максимально отвести себя от мыслей плюнуть ей в лицо. Почти всегда это удавалось, а когда не удавалось, то Ева начинала считать до пяти. Дошла до пяти — молодец. Умеешь держать себя в руках. Стол вздрагивает — кто-то с силой опускает на поверхность ладонь, рассказывая какую-то историю и гогочет так сильно, что капля слюны брызгает Еве на лицо. Даже не морщится. Душно. — Отдыхайте, работяги, я на судно, — рассеяно бросает она, переполненная жаждой сбежать из таверны к чертовой матери. Ее шаг слишком нервный, слишком бодрый. Она почти врезается в какого-то низкого мужчину со звенящими саблями и тихо извиняется. Перед выходом проверяет яблоко в кармане. Мысли совершенно спутались. Духота. Окошки в таверне такие маленькие, что едва ли хватает света, чтобы различить свой стакан от стакана соседа. Амели Дю Марш была старшей сестрой Жаклин. А еще у нее был младший брат, Мартен Дю Марш. В отличие от своих сестер Мартен был приятным малым, достаточно молчаливым и недостаточно скрытным. По крайней мере от Евы. У нее еще не пошла первая кровь, когда она сбежала из сада в поисках своего кота по комнатам менсона Дю Маршей и стала свидетелем того, чего не должна была. Влажный воздух с бризом приводит ее в чувства, стоит выйти из таверны. Он крохотными иголками проникает под кожу, вдыхая в нее жизнь. Ева делает несколько глубоких вдохов и медленно спускается по скрипучей деревяной лесенке, ведущей прямо в белоснежный песок. Крохотный краб бежит мимо нее, захватив в клешни кусочек морской травы, он яростно перебирает своими маленькими ножками, а потом прячется среди камней. Им нужно прорваться в сокровищницу, забрать то, что надо и не навести шума. Ведь иначе их судно подорвут до того, как они ступят на него. Но где искать? Как добыть? Как узнать? Вопросы повисли в воздухе, ругань застыла над палубой, стоило им начать приближаться. Никто не знал. Идеи рушились на подходе, у них не было ничего, за что можно было схватиться. Хавьер не пошел за ней следом. Уже лучше. Она хотела остаться одна. Снимает со щиколоток низкие потертые ботинки и садится на самую нижнюю ступеньку, зарываясь пальцами ног поглубже. Прохладный закатный воздух морозит обожжённую кожу, заставляя поёжиться от холода. Красный сияющий блин солнца тревожно завис над ониксовой полосой океана, отбрасывая длинные темные тени и орошая все золотом. Тишина накрывает ее с ног до головы, лишь тихие волны океана нарушают ее уединение. Они ворвались сюда, в этот городок, нарушили покой, наелись, напились, но к концу дня так и не пришли ни к чему. Ни к чему. А прошло так много времени! У них был единственный вариант. Рисковать рыжей головой. Ева поднимается на ноги, подхватывает подмышку свои ботинки и широкими шагами шагает по песку в сторону хлипкого скрипящего причала. Ноги тонут по щиколотку в прохладном песке, даря блаженство, а потом она ступает на деревяные балки причала и сбавляет свой шаг, теряя всю уверенность. Останавливается прямо напротив узкого протоптанного трапа, ритмично наклоняющегося из стороны в сторону. Трусит. Она словно в рот засунула ложку дегтя и ее бросило в пот, в жар, в дикий ужас, на языке мерзкое чувство отравы, а на душе камни, булыжники и давят ее, вдавливают в эту землю и нет тут ничего романтичного. Все Боги умерли. Тут остался только один из них. Ева поднимается по маленькому узкому трапу, хватаясь за бортики, а потом выпрямляется уже на палубе. Ее ноги твердо стоят, силуэт полон решимости, но в душе бури сомнений и паники. Поразительно — как он это знает? Как он чувствует? Аквилон появляется из кают, спокойным, расслабленным шагом, он знает, что она ступила на его территорию, но как это вообще возможно? Сколько всего не изучено, сколько всего невозможно! Но она каждый раз пробывает в ужасе и восторге от того, что корабль — часть него, часть его души, словно у нее ее собственная рука. Почувствовала бы она, когда кто-то встал на ее руку? Конечно. Словно надоедливая мухаю Так и он чувствует. Только у Евы совершенно не вязалось в голове, как можно сравнить руку с чертовым галеоном! Это было что-то за пределами понимания и Декарта, и Бэкона. Немного нервно она бросает ботинки на палубу, сует в них ноги с песком, застрявшим между пальцев. — Я согласна, — говорит, шагая ему на встречу, — Только если ты обещаешь, что меня не убьют. И ты не убьешь меня тоже. Аквилон усмехается, его лицо прорезают тонкие морщины, веснушки скачут по щекам. — И как же я тебе это пообещаю? — Он похож на чертова змея-искусителя. Брови поднимаются в изумлении от ее неслыханной наглости. — Как угодно. Ты ведь Бог. — Парирует она, — Океанов и Морей. И это была твоя идея, в конце концов. — Я не Посейдон, глупая. И даже не Борей. — А мне плевать. Я боюсь умирать. — Она говорит четко и ясно. — Мне страшно идти туда, я ведь просто человек. Он смотрит на нее внимательно. Глаза у него темные, почти черные, отражают океан и его глубокие воды. Она уже давно заметила этот феномен. Какой бы ни была гладь за бортом, она же была в его глазах, такая же. Словно его глаза были океаном. Будто… будто он и был океаном. Аквилон всматривается в ее лицо, исхудавшее, темное, брови огненные сведены и уголки губ опущены, тянутся вниз, к худой шее. Под разрезом рубашки украшение из ракушек — белая плотная нить, а на нее нанизаны ракушки с кораллами. Те, что он ей приносил иногда из моря, небрежно вкладывая то в руку, то бросая на палубу. Несколько крупных жемчужин, алых острых кораллов и круглые перламутровые ракушки. Она бережно пробила в них маленькие отверстия, надела на нить и плотно завязала на шее. Кораллы немного кололи кожу над ключицами, но Еве было на это откровенно плевать. Это было ее первое украшение за последние несколько месяцев, и она не собиралась отказываться от старых мелких аристократичных привычек. Груз колье на шее словно бы напоминал ей о том, что она не такая, как они. Что она нечто большее. Он усмехается. Просто человек. Да такой человек она под ним огонь разожжет, ни капли не сомневаясь в правильности своих поступков. — Я все еще сомневаюсь, — размыкает губы Ева и опускает руку в карман платья, — Расскажи мне больше. Нет. Расскажи мне все. Как сделать так, чтобы все получилось. Как мне не умереть? Она вынимает спелое зеленое яблоко из складок платья и протягивает ему, словно плату за знания. Как же давно он не ел спелых фруктов! Свои на корабль вернутся только к утру, пока не выпьют весь портвейн, не сожрут все, что видят и не перетрахают всех шлюх, и не факт, что вспомнят захватить что-то на корабль единственному члену команды, не способному сойти на берег. Еву пробивает дрожь. То, с каким наслаждением он вгрызается в сочное яблоко напоминает ей то, с какой яростью он вонзал клыки ей в ноги, разрывая мясо на лоскуты с рыком и шипением. Запах крови и испражнений кружит ей голову, сердце заходится в ужасе, а по спине резко начинает литься холодный пот — хруст своей плоти, чавканье, грохот и хлюпающие звуки отрываемого мяса от щиколотки еще долго ее буду преследовать. Аквилон крепко сжимает челюсти и сок брызгает, льется по подбородку под сочный треск яблочной плоти, и он медленно громко жует, прикрыв глаза. Ева несколько раз моргает, пытаясь прогнать наваждение — брызги крови на яростной животной морде… Аквилон съедает яблоко за несколько крупных укусов вместе с косточками, не оставляя ничего. Еве хотелось бы ему сказать, что центральную часть обычно не употребляют в пищу, но не успевает — все исчезает у него во рту за секунды и он жует, как будто бы ему не кисло. В лице даже не меняется. Поразительно. Ему вкусны даже косточки? Озарение приходит моментально. — Ты не чувствуешь вкуса. — Нет, — спокойно отвечает, не мешкая ни секунды, — Я не чувствую вкуса ни еды, ни напитков. — Зачем тогда ешь? — Ева все еще пытается разобраться и найти хоть где-то связь в этом театре абсурда. — А ты часто видишь, чтобы я ел? И правда. Никогда она не видела, чтобы он находился с ними в столовой и уплетал за обе щеки как Иван или Хавьер какой-нибудь копченый окорок и запивал это все ромом так, чтобы на щеках крошки оставались. — Нет. Но хватит увиливать, яблоко же ты съел. — Я просто знаю, что раньше любил фрукты, — отвечает от с расстановкой, — Но не помню, когда это было. Помню их вкус. Каждый раз пытаюсь, вдруг я его почувствую. Но каждый раз пустота. Пустота. Скорее даже фрустрация. Она опустошает. Ева это знает. Они садятся на палубу под скрипящие мачты, упираясь спинами в тугие кольца канатов и смотрят на почти опустившееся за горизонт солнце. Умиротворение. Глухая тишина между ними виснет в воздухе, и никто не решается ее нарушить. Ева вытягивает ноги вперед, чувствуя, что палуба ее убаюкивает и слегка прикрывает глаза. Они так и не договорили. Но из него и слова не вытянешь. Каждый раз нужно брать щипцы и тянуть из него… утомляет. Как же это утомляет. Ветер колышет рыжие волоски около ее лба, те, что выбились из косы. Щекотно. Темнота наступает безжалостно, обжигаясь об огни маленьких восковых свечей, запертых в стеклянных колбах. Шторм в мыслях, буря в душе и штиль на губах — Ева тревожно оглядывается на замершую фигуру совсем молодого мужчины, падшего создания, божией твари… божией ли или тварью, являющуюся самим дьяволом? Они кормили молодую служанку в трюме по очереди, но новенькую не пускали — тут как говорится доверяй, но проверяй. Иван сменял Хавьера, тот Дженнифер, а та Библиотекаря. Черные, окаменелые сердца, не чувствующие ничего кроме голода и жажды власти. — Я так много лет прожил, будучи едва ли не Дьяволом, но так и не узнал, как же мне иметь от этого Дьявола максимальную выгоду, — говорит с расстановкой. Ева старается его не спугнуть. В конце концов, общаться с ним было проще, чем с элитой чопорных мадам. — Торнапьерна сказал… — она осторожно подбирает слова, — …что слезы сирены могут вылечить любые раны, но слезы их покровителя могут едва ли не воскресить умерших… Она говорит еще более тихо, чем он, совсем шепотом, будто боится разболтать какую-то страшную тайну, словно боится разболтать ее самой себе. Сердце у нее так колотится от возбуждения, от восторга, что она перестает контролировать свои жесты — подбирает колени под подбородок и поворачивается к нему всем корпусом. — А сама как думаешь? — Сама как думаю? — ее рот открывается в возмущении от такого вопроса, — Я думаю, что ты врешь и используешь всех на этом судне, вот что я думаю. — Это знают все. Я рад, что и ты тоже. Забавно, как меняются интонации в их разговоре. Из воодушевленно-секретного в возмущенно-раздраженный. Ева пододвигается ближе, заглядывая темными в ночи глазами в его бездонные и пытается разгадать все загадки за раз. — Значит это правда? Одна твоя слеза вернет любого человека с того света? — Возможно. А ты с какой целью интересуешься? — Торнапьерна сказал, что если меня убьют раньше, чем я достану ему чашу Мендеса, то он заставит тебя вернуть меня к жизни. Теперь вот думаю, каким образом. — У них не беседа, а бои на ножах. Аквилон поднимает тонкие уголки губ в подобие улыбки. — Да уж. Если ты умрешь, будет досадно. — Не могу сказать того же. Из груди у него вырывается тихий смех. Вообще-то Ева увиливала. Ей это сказал не только Торнапьерна. Еще Иван — у него на груди шрам размером с пушечное ядро, и Хавьер — у которого на виске странно заросшие раны, и даже Английская Львица. Не вывалила всю правду, конечно, но увиливая сказала, что и ей Аквилон помог. А Хавьер молчал какое-то время, прежде чем что-то сказать — молчал тоскливо, задумчиво и она прикоснулась к его плечу излишне трепетно. Такое немое «я рядом» и он тихо, словно боясь ее спугнуть, шепотом ей сказал тайну этого судна, тайну их команды. Он наклонился к ней, обдав ее ухо дыханием и волоски на шее зашевелились: — Тут каждый из нас уже один раз умер. И у Евы тогда от ужаса зашевелились на теле все волосы. Они встали дыбом. Пришлось нервно улыбнуться и еще весь день думать о каждом произнесенном слове. Смотреть на всех. Вглядываться. Строить догадки. Тут ведь каждый сам за себя... Она сжимает руки под грудью как-то нервно, и смотрит на замолчавшего мужчину. В темноте Аквилон сливается с шумом волн, сливается с темнотой палубы, прячется в бликах от свечей. От него аура какая-то пугающе-сказочная, ненастоящая. Он достает из кармана маленькую склянку, не больше размера ее мизинца и протягивает. В ней блестит прозрачная жидкость. Вкладывает ей прямо в раскрытую ладонь и закрывает пальцы, крепко сжимая сверху. — Постарайся этого избежать. И уходит. Просто, черт возьми, уходит. А Ева сидит, замершая, боясь раскрыть ладонь. Палуба мерно покачивается.