***
Небольшой корабль всё больше отдалялся от берега. Всё, что осталось видно от него в темноте - огни уличных фонарей, и может быть, люстр, видневшихся из окон домов. Тот уютный тёплый свет никак не гармонировал с этим одиноким, уже затухающим холодным огоньком, свет которого сейчас отражался в серых глазах. Казалось, согреть сейчас не может ничего. Тем более, такой небольшой огарок свечки. В воздухе витала некая сырость, какая бывает обычно после сильного дождя. От неё становилось холодно стоять в лёгком летнем платье. Вена. Расставаться с этим городом не хотелось. Но дать волю подобным гнетущим душу ощущениям было неприемлемой халатностью для аристократа. Это была всего лишь экскурсионная поездка, и в памяти она отпечатается, как обычно бывает, лишь смутно. Кэролайн кинула ещё один взгляд на уже убывший берег и поблёскивающую реку и повернулась к ней спиной, собираясь уходить. Резко огонёк свечки потух. Сзади показалась фигура старшей сестры, и она выхватила оставшийся огарок. - Тебе не идут тёплые цвета. - произнесла Лидия. Смысл фразы потерялся в привычной брезгливой интонации её речи. Неясно, от чего эта фраза нагнала внутри Кэролайн тревогу. Девушка прошла к себе в каюту, всё ещё подрагивая от холода. Внутри было душно, но зато тепло. В камине потрескивали поленья, от них тянулись вверх огненные языки. Пламя – Та самая заманчивая яркость, близкая, но губительная. При всплывшем в мыслях слове "губительная" девушка вскочила с кушетки и рванулась ко столу, стоявшему совсем рядом с камином, рывком отодвинула лежащую стопку на другой, дальний край стола. Лежит неровно. Так нельзя. Рука поправляла бумаги всё снова и снова, и только через десять минут ей удалось добиться идеального расположения. Кэролайн прекрасно понимала, что устаёт от своей тревоги, устаёт её избегать и биться с ней. Но, впрочем, не особо зацикливалась на этом. Подобного рода перфекционизм не был редкостью у аристократов. К примеру её бабушка была такой, её отец тоже жуткий перфекционист, и от него это передалось Кэролайн и Лидии сквозь года. Хотя... Лидию это явно не настолько сильно коснулось. Кэролайн посмотрела в маленькое круглое окно корабля. Сейчас там не было видно ничего кроме её отражения. Жидкие светло-золотые волосы, узкие бледные глаза. Внешне, если не считать острый нос и более округлые черты лица от матери, девочка была полной копией отца. И эти глаза... Серые, холодные, пронизывающие. Если приглядеться, они показывали душу, такую же чёрствую, как у него. Всё же, права была Лидия. Теплота совершенно чужда Кэролайн.***
Глубокий вдох, бесшумный выдох. Кончик металлического пера быстрым движением окунулся в чернильницу, снова вернулся к листу бумаги и с изяществом выписал очередной скрипичный ключ в начале нотной строки. Морской ветер не давал сосредоточиться, а тело ощущало покачивание. Дальше скрипичного ключа творчество не двигалось. Взгляд снова уставился на латинские буквы в начале листа. За неимением инструмента пальцы начали настукивать мелодию по столу. Впрочем, не наиграв и такта, с едва слышным "тц", Кэролайн сжала ладонь в кулак и прервала этот бессмысленный душевный порыв. - Я смотрю работа не ладится, Кэролайн. Не пойдёт... Отец стоял к ней спиной, устремив взгляд на водную гладь, но неведомым образом ему были прекрасно видны все её движения. - Мне нужно что-то, чтобы продолжить. - На несколько секунд возникла пауза, за время которой девушка пыталась подобрать правильное название её капризу. - Мне нужна полная картина. Полная картина пьесы. Через долю секунды Густав, снова понявший всё по своему, позвал сына. - Себастьян! - Юноша лет пятнадцати отвлёкся от завтрака и томным взглядом посмотрел на мужчину. - Наиграй. Кэр хотела бы сказать, что это не обязательно, но тут же осеклась, в конце концов она была не против услышать это наигрывание и вновь удостовериться, насколько она лучше. В глубине души она всё ещё надеялась, что Себастьян перестал лишь деградировать в отношении скрипки, что помимо того, что заставляло её отца испытывать негативные чувства, но и могло демотивировать её в какой-то степени. Она ощущала, что её дух соперничества постепенно угасал, и ещё одна крупинка жизни терялась в серой обыденности. Ни у кого из её знакомых сверстников не наблюдалось того же уровня. Как бы безумно ей не нравилось быть совершенством, ей нужно было ещё больше, она хотела чувствовать опору в лице других талантов и оттачивать свои умения ещё усерднее. Если бы Себастьян наконец снова решил расти в музыкальном направлении, она бы почувствовала разницу между ними, и сделала бы всё, чтобы сделать её ещё сильнее. Вот он, очередной смысл жизни, его последствия. Девушка еле-еле потрясла головой. Отогнать эти навязчивые мысли. Себастьян с едва скрываемой неохотой настроил скрипку и Кэролайн недоверчиво взглянув, протянула ему несколько нотных листов. Полированный смычок взмыл ввысь. Струны задрожали. В глазах Себастьяна не было видно даже малейшего наслаждения музыкой. Что может быть не так? Музыка льётся, будто её заставляют. Странно, ведь Кэролайн специально подписала "Cantabile" - певуче. Скрипка прекрасной работы, искажения звука нет. В чём дело, почему звучит так безвкусно? Возмущение всё нарастало. А он всё продолжает водить по струнам. Реприза. Бегающий взгляд Себастьяна, следящий, чтобы ритм не сбился, возвращается к началу. Он поднимает руку со смычком, начиная заново... Резкий порыв ветра чуть не сшибает его с ног. Себастьян хватает листы нот, едва удерживая их в слабых тонких пальцах. Голубые глаза становятся похожи на хмурое небо при шторме и грозах. Во взгляде бушуют старательно сдерживаемая, но пронизывающая зрачки насквозь злоба. Корабль раскачивается под ногами. Звук, с которым бумага рассекает поток воздуха проносится в ушах, промокшие нотные листы уже лежат на водной поверхности и трепещут, когда накатывает очередная волна. Невозможно понять, это стихия с присущим ей равнодушием их уничтожила, или это был Себастьян? Сквозь едва-едва колыхающиеся пряди светлых волос были отчётливо видны глаза Кэролайн, блеклые зрачки которых пустым стеклянным взглядом смотрели на эту картину. Месяц работы был уничтожен за секунду, возможно ли так просто отпустить это? - Себастьян! - напряжённо прошептала она, ещё не веря в то, что видит. Младшая Швагенвагенс всё сильнее убеждалась в том, что Густав относится к сыну правильно. Себастьян единственный, кто мог вопреки всем законам, позволить себе такую халатность, не проявляя никакого уважения к работе остальных. - Себастьян! - одновременно грозным и язвительным тоном повторил уже сам Густав. Тот, к кому обращались бросил напуганный взгляд на отца и тут же поник, показывая, что он признаёт свою виновность. - Как ты посмел так небрежно обращаться с музыкой? Руку! Живо! Два последних возгласа привели девушку, молча наблюдавшую за отцом, в недоумение. "Руку". Ответ на неозвученные вопросы в её голове пришёл незамедлительно. Себастьян закатал рукав своего костюма и обнажил руку, на которой были видны длинные тонкие раны, похожие на порезы, одни поверх других. Кэролайн пошатнулась, еле стоя на ногах, и это было не из-за буйного ветра. Один вид крови приводил в состояние тихого шока. Казалось, она наблюдает со стороны за сценой из картины в жанре ужасов. Неясностей стало лишь ещё больше, но она не могла уже определить каких. Уже ни о чём не думала, словно доступ к своему сознанию ей заблокировали. Отец достал из кармана длинную деревянную линейку и продолжая выдавать оскорбления, вроде "Бессовестный!", "Неблагодарный!", Несколько раз замахнулся и с явно вложенной в это силой, обрушил Себастьяну на то же самое место, оставляя ещё более свежие, обильно кровоточащие раны. А тому было, судя по виду, всё равно. Он словно привык к этому физическому наказанию. Абсолютно без эмоций на лице Себастьян заново спустил рукав костюма и быстрым шагом направился внутрь. В свою каюту. - Отец?.. - Он получил по заслугам. - тихо, но грозно ответил Густав на немой вопрос, который задавал взгляд его дочери. Когда Кэролайн шла к себе, ей казалось, что всё её тело состоит из ваты. От вида крови подташнивало. Она не могла бы описать состояние, в котором находилась, она ещё никогда в жизни не ощущала подобного. До безумия хотелось кричать и истерить, лишь бы выпустить весь этот страх, который внушало это происшествие. Но она никогда этого не сделает. Она даже об этом не подумает.***
Небо заволокло бесцветными облаками с настолько искаженными контурами, что не было видно, где заканчивалось одно и где начиналось другое. Солнце, пробивающееся через это покрывало холодным светом постепенно двигалось всё дальше к горизонту. Снаружи поместье Швагенвагенс было окрашено в бордовый оттенок. Цвет, очень похожий на цвет крови, словно предупреждающий. Яркий свет ламп горит во всех окнах, кроме одного. Соседняя комната с кабинетом Густава, которую можно было бы считать секретной. В ней всегда царил лёгкий полумрак, ибо от яркого света глаза Кэролайн, которые всегда были её самым болезненным местом, начинали слезиться, что приводило к рассредоточению и... Неуверенности. Света с улицы, который всегда падал точно на пианинную клавиатуру и подставку для листов – спасибо архитекторам прошлого века – было достаточно. Отец опаздывал. Это давало повод для вопросов, навязчивых мыслей и... Тревоги. Чернила на совершенно новых нотных листах расплывались, словно их растворили в воде. Медленно начинала двигаться в глазах форма фортепиано, смешиваться как на поддельной плёнке фотоаппарата. Голова закружилась. Это только у неё в голове. – Кэролайн. – дверь отворилась с почти неслышным скрипом повёрнутой ручки. Она не ожидала увидеть здесь Себастьяна, но практически не подала виду, её выдавал только нехарактерно стремительно метнувшийся в его сторону взгляд. – Он просил передать... Чтобы ты уходила отсюда. – произнёс он себе под нос, уже разворачиваясь к выходу. Едва ли она сейчас могла твёрдо стоять на ногах. Однако... "Если я сейчас не уйду..." — брало своё начало новое условие, сопротивляться которому нельзя. Это не был голос внутри головы, это был шёпот подсознания, её собственный шёпот, приказ самой себе. Приказ должен быть зафиксирован, за невыполнение должно полагаться соответствующее наказание. "...Отец умрёт." Глубокий вдох, бесшумный выдох. Хватаясь руками за стены, чтобы ненароком не потерять равновесие, Кэролайн, не чувствуя своих ног и пол под ними, направлялась к двери кабинета. Она вовремя заметила размытую фигуру Себастьяна, который ещё не успел дойти до своей комнаты и, ощутив резкий прилив сил, обогнала его. В коридоре чувствовался резкий запах спирта. Из дальней комнаты доносились слишком громкие для них голоса родителей. Человек вряд ли бы смог различить слова с такого расстояния, но Кэролайн и Себастьян всё же обладали прекрасным, точнее идеальным слухом. Встав на цыпочки, Кэр бесшумно подошла и прижалась спиной к тёплой деревянной двери спальни родителей. Она повернула голову на девяносто градусов и прислонилась к ней ухом. Мать, истерически визжа и колотя руками по всему, до чего они могли дотянуться, сидела, судя по распространению звука, где-то в углу комнаты. В визге её речь была невыносима, она путала звуки в словах, и кажется, говорить ей было настолько сложно, что она обрывала слова на середине, начиная жадно глотать воздух. Отец стоял, склонившись над матерью и отпускал деспотичного рода едкие фразы. Он тоже едва ли держал себя в руках, судя по неприятному звуку клацанья ногтей по стеклу. Вообще, поверить в такую ситуацию в поместье такого "правильного" знатного рода, как Швагенвагенс было... Почти невозможно, однако, своему слуху Кэролайн доверяла беспрекословно. Она вовремя вспомнила о присутствии Себастьяна, который в это время неясно зачем зашёл в ближайшую ванную комнату к умывальнику. Подойдя поближе, заметила, что он держит под струйкой холодной воды место чуть ниже запястья правой руки, изредка еле слышно шипя от боли. "Если буду смотреть, это передастся и мне". – Немыслимая глупость, но подсознание в неё поверило. "Лучше не видеть.." Тихий, но отчётливый, похожий на шёпот голос в голове Кэролайн – её собственный голос, в последней фразе озвучил верную ноту напоминания сцены на корабле. Она поспешно прикрыла веки и почти прозрачные длинные ресницы едва-едва закололи кожу под глазами. – Не нравится? – Себастьян кратко взглянул на неё, выключил воду и схватился ладонью левой руки за раненое место, одновременно с этим зажмурив глаза. Кэр промолчала, но была уверена, что в тишине слышен ответ на этот вопрос. Вдруг до обоих детей донёсся звон разбившегося стекла и глядя на медленно поддающееся шоку лицо Себастьяна младшая ощутила секундное наслаждение и иллюзорное чувство собственного превосходства, как человека, владеющего большей информацией. Но оно улетучилось сразу, как только послышался громкий спотыкающийся стук каблуков и поскрипывание половиц и его сменила паника. Аккорды опасности в её голове играли всё ярче. – Как она!.. – кричала Мэри, делая акцент на каждом слове и глубоко кашляя. Ей явно повелевала нечистая сила, о которой она сама любила рассказывать детям вместо сказок, дословно цитируя фразы из Библии. Но намного больше была интересна причина, по которой она, послушная примерная женщина, позволила себе так себя вести. – Единственный, единственный мой каприз!.. Музыка подсознания Кэролайн достигла своей кульминации. Её мать в ярости бросилась к проходу, ведущему в секретную комнату, из которой младшая Швагенвагенс только вернулась. Туда, куда ей было категорически запрещено заходить. Кэролайн и Себастьян ринулись сдедом за ней. Чёрное фортепиано, контуры которого расплывались в полумраке помещения так, что освещённая уличным светом клавиатура сразу бросалась в глаза, и мама, склонившись над ней, с силой надавила на клавиши ладонями и те послушно заиграли каждая свой звук, а все эти звуки сложились в один режущий уши аккорд. Услышав его, Мэри немного успокоилась, но теперь ярость сменила некая потусторонняя таинственность. Она прикрыла глаза, пальцы легко прошлись по пианинной клавиатуре. Словно пребывая в каком-то трансе, Мэри опустилась на табурет и начала что-то наигрывать. С каждым звуком мелодия становилась всё яснее. И от осознания двое младших из рода Швагенвагенс – Кэролайн и Себастьян – с одинаковым недоумением и одновременно страхом посмотрели друг на друга. Они слышали то произведение, что на корабле Себастьян попытался сыграть на скрипке. Увертюра, сочинённая Кэролайн, выброшенная ветром за борт. Та мелодия, которой уже, собственно, нет. И едва в единственное окно подул прохладный ветер, также как не закончила пьесу Кэролайн, Мэри Швагенвагенс не закончила её играть, и, словно марионетка, у которой перерезали ниточки, упала без сознания.***
Себастьян прощупывает пульс матери, прикасаясь к сосудам на её запястье. – Жива. – Выдыхает он в заключение. Дыхание Себастьяна тяжёлое и громкое. Зрачки Кэролайн на первый взгляд казались такими же безжизненными, что и у лежащего тела её мамы. Когда пришёл Густав, она не издала ни звука. Когда мать укладывали в самый хороший в то время, но всё же весьма скромного вида потрёпанный фургон "скорой помощи", она не издала ни звука. Когда фургон уже был для их взора лишь крохотной точкой вдали, она не издала ни звука. Но всё же, последние аккорды внутренней музыки непосредственно, без колебаний, непринуждённо завершали пьесу, которая и будет называться "увертюрой".