Не расстраивайтесь, княжна

— Старшая ветвь — Анжуйская, Бургундская, Барабан… Ой! — Брабантская. — Точно! А что дальше, Верочка? — Неверская, Беррийская, Алосонская. — Точно, точно так и есть. А я ведь провалюсь, души мои незабвенные, вот как есть и провалюсь! Посмотрит на меня Данришечка с Гущиным, и все, точно все забуду и немой стану! — А ты на них не смотри, ты считай, сколько у инспектора на мундире пуговиц, все равно одну хотела как-то у Николая Ивановича украсть на память, помните, девочки? — Очень смешно, Чикунина! Ты сама лучше не сбейся! — Я-то не собьюсь, я все выучила, мы с Верой на выходных всех Валуа вызубрили! — Вера, правда?! — Правда-правда, давай дальше, Маруся. — Ох и съедят меня эти французы, со всеми костями съедят! Этоо было время, когда все вокруг точно бы мешалось, светило, сияло; это были самые счастливые дни для всего института — наступал май, а вместе с ним и долгожданный, желанный и такой пугающий выпуск. Он нем столько уж мечтали и говорили, и все он был так далеко и неясен, что девушки привыкли к тому, будто нечто прекрасное маячило за горизонтом, однако не приближалось, а потом вдруг они обнаружили себя около заветной линии, но вот дальше нее не глядели — страх перед неизвестностью пугал гораздо сильнее, чем все экзаменаторы и странные, всегда немного затемненные очки инспектора Гущина — вечного всадника Ужаса и Тревоги всех институток; срезал он на экзаменах всех, причем нещадно, но не был и лишен справедливости — всякий раз, когда видел, что ученица знала предмет хорошо, но от волнения все забывала, умудрялся находить правильные слова и не торопил ее с ответом. По правде говоря, Гущина боялись только до четвертого класса, позже к нему привыкали и относились с пониманием, некоторые даже обожали его, чуть ли не мечтали выйти замуж. Но уж лучше было бояться Гущина, чем бояться будущего. Там все было слишком непонятно, сложно, там следовало брать судьбу в свои руки, и самой решать, как жить. Немногоим везло так, как Вере или Чикуниной — их забирали обратно в дом, обещали выводить в свет, искать партии, и несмотря на то, что Вере было бы сейчас лучше всего оказаться в далеком поле около их поместья и кричать, сколько душе угодно, она все равно понимала, что ей повезло гораздо больше, чем ее подругам. Некоторым предстояло уехать в незнакомые города к незнакомым людям, чтобы работать и жить на чужом содержании, кто-то отправлялся в родные места, однако уже разорившиеся, где не было ни дома, ни одинокого фонаря в конце дороги, другие возвращались к нелюбящим родственникам или уставшим матерям, привыкшим к тому, что их дочери, племянницы, сестры уже были далеко-далеко от них и не мешали; они возвращались туда, где уже давно никому не были нужны. И Вера все это понимала, понимала, что ее будущее далеко не так уж и ужасно, и ее переживания из-за разбитого сердца были обычной водевильной пошлостью по сравнению с трудностями остальных, но Вера была бы неживой, если думала только бы о горестях других, а не о своем несчастье. — Вера, а кто был после Нерона? — Гальба, если я не путаю. — Как-как? — Ташка, тебе же историк лично это занятие читал, когда все в город уехали, а ты в наказание осталась у него! Не помнишь разве? — От того и не помню! — Сервий Сульпиций Гальба, он правил с шестьдесят восьмого года до шестьдесят девятого. — Спасибо, душа моя! А ведь срежет, точно срежет! Она, кажется, сначала даже почувствовала облегчение — то, что висело над ее головой мечом, наконец упало прямо в руки. Больше нечего было бояться, остерегаться; больше незачем было скрывать свои волнения от Лиды, хотя это у нее и получалось неважно; значит, можно было перестать волноваться за Льва и за родителей. И за Леночку тоже можно было не волноваться — то, что случилось, ее не касалось. Случилось только с Верой, а уж она эту боль смогла бы перенести. Все, что случалось с ней самой, она переносила гораздо легче страданий ее близких. Она говорила это себе, когда из-за корсета совсем стало трудно дышать, и побледневшая мамам медленно осела на кровать. Тогда ей было легче бежать за доктором, просить Лиду вызвать дедушку, искать соли и настойки корня пустырника, чем думать о том, чего произойти не могло. Родная сестра и Владимир… Веря трясла головой всякий раз в те дни, когда эта мысль осторожно проникала в ее голову и заставляла застыть на месте. Этого просто быть не могло, это все нехорошая шутка, а на самом деле и Владимир, и Ольга сидели где-то за диваном и только ждали удачного часа, чтобы выпрыгнуть оттуда и вдоволь посмеяться над тем, что Верочка поверила в такую чепуху. Когда же стало ясно, что это не шутка, Вера побледнела: должно было стать очень больно, но об этой боли она понятия пока еще не имела. Ведь сердце не могло болеть так же, как сломанная нога или ожог на руке, оно должно было ныть как-то по-другому, но как — Вера старалась об этом не думать. Больно было. Больно было страшно; так, что даже дышать у Веры не получалось. Такое было всего лишь один раз, в детстве, когда перед глазами вдруг заплясали веселые золотые звездочки, а в голове странно зашумело. Вере тогда было не страшно, только интересно — она отправлялась в неизведанный мир, о котором ничего не знала, он обещал много чего занятного, и она, не думая, нырнула туда. Очнулась, когда уже плакала мама, и отец стоял около нее очень бледный. Дедушка тогда объяснил, что с ней случился обычный обморок, ничего в сущности страшного, однако если Верочка в следующий раз найдет в себе силы, то пусть сразу позовет кого-то вместе с ней отправиться в этот мир, но одна ни в коем случае не исчезает в этой туманной пелене. Она тогда кивнула, с тревогой наблюдая за тем, как дедушка что-то говорил взволнованной маме о слабом горле и излишней духоте зала, однако ничего не понимала, кроме только того, что это могло очень расстроить родителей. Другой случай произошел в институте, когда она только приехала, однако тот случай получилось скрыть; Вера несколько раз сдерживала свое слово, каждый раз крепилась, звала дедушку, иногда Машу, но в тот день, когда все они слушали слово инспектора, боль поднялась такая страшная, что захотелось закричать. Чей-то белый китель почудился ей впереди, около Катеньки Оболенской, и она чуть не подалась вперед: «Володя!» Вера точно позабыла обо всем случившемся, только бы дотянуться до белого кителя и такого блестящего на солнце козырька кепки, который она сама так часто натирала дверной полиролью, а Левушка все посмеивался, будто она желает отравить бедного Владимира Алексеевича. Володя тогда строго одернул его и с таким благодарным взглядом принял из ее рук кепку, что Вера покраснела. И это ведь был ее жених, ее будущий муж, ее Володя! Его она ждала в этих залах, его высматривала всякий раз, когда к Маман и девочкам приходили с визитами; это был ее и только ее Володя, а теперь его отобрали, и ей нужно было изображать радость за сестру, улыбаться и наивно пожимать плечами, когда ее спрашивали — как же все так быстро произошло? Ольге он был не нужен, Вера это знала, она взяла его только для того, чтобы поиграть с ним, сломать его, а потом бы надоевшая игрушка наскучила ей, и тогда она выкинула бы его, так же легко, как и приняла. Ольга всегда ко всему относилась легко и с улыбкой — и к трудностям своим, и к трудностям других. Да вот только Вера не была другой! Она была ее сестрой и своего счастья хотела не меньше ее. И Ольгу она, Верочка, всегда любившая своих сестер и брата больше себя, в эти дни ненавидела. Крик из Веры рвался каждый день; у нее уже вошло в привычку незаметно, аккуратно прикусывать оборку от пелерины или рукавчики до боли в зубах. Та теперь стала для нее отвлечением — пусть уж лучше болело там, чем внутри. " А какое ей сшили платье, Верочка?» «А когда же к Донону, Верочка? Или же они к «Яру» собрались?» «А когда же их ждать, Верочка?» Верочка, Верочка, Верочка; всякий раз она сдерживала в себе этот крик и кусала камлотовую ткань так, что следы потом приходилось старательно прятать. Нет, она ненавидела не только Ольгу, она ненавидела их двоих, и чувство это пугало Веру своей нарастающей силой. И в тот день она первый раз позабыла об обещании дедушке; она со счастьем встретила этот шум и увидела золотистые звезды на белом потолке зала; она с радостью вошла в тот странный, непонятный мир, потому что даже во сне она не могла спрятаться от боли, а это забвение обещало ей наконец покой. И Вера с удовольствием шагнула туда, думая только о себе и желанном спокойствии. — Вера, а ты Ушинского всего прошла? Дашь мне, если прошла, оттуда переписать, а то мой Давидова забрала, так и не вернула. — Дам, конечно. Ты, главное, пиши, только где я отмечала. А потом пришла пора экзаменов, и Вера вздохнула с облегчением. Обморок будто бы сбросил с нее все то мрачное, тяжелое, что тянуло ее вниз. Сердце так же было неспокойно, так же она поднимала голову на имя Владимира, но пора страшной ненависти и гнева, так испугавшая ее, была позади. Она теперь только снова любила его и не любила в одно время, теперь, правда, стараясь с трудом понять, что Владимир ей уже не принадлежит, что он — муж ее сестры, что, самое главное и самое нетерпимое для нее, он самолично сделал это выбор не в пользу ее. Что она могла сделать? Требовать вернуть его обратно? Но Вера хорошо слышала слова Сергея Михайловича, когда ее никто не видел, и была с ними согласна, несмотря на боль — жить, зная, что ее когда-то предпочли другой, было бы невыносимо. И вместе с пробуждением гордости пришли первые экзамены. Теперь было куда деть все силы, на что отвлечь беспокойные мысли; теперь уже пришла пора пресечься всем разговорам о скорых замужествах и подозрительным взглядам подруг — те-то прекрасно знали о высоких и прекрасных чувствах Верочки к одному благородному офицеру. Обморок подруги взволновал их не меньше Лиды, и они пристально следили за каждым ее неровным движением или внезапной бледностью, ходили за ней тенью по рекреации и смотрели за тем, чтобы за обедом она ела не меньше остальных. Веру это раздражало, но они не говорили ни слова, и за это она была им благодарна. Ведь, в конце концов, если ей стала чужой родная сестра, почему не могли родными те, с кем она жила долгих четыре года под одной крышей? — А что же, если этот изверг в английскую историю пойдет?! Я ведь никого из Тюдоров и не знаю! — Не пойдет, зачем ему это? — Нет-нет, Маруся права! Вдруг спросит кого-то из Ланкастерской ветви, а я ведь и не знаю никого! Опозорюсь, точно опозорюсь! — И Ланкастерскую повторим, и Йоркскую повторим. Все успеем, не волнуйтесь так. — Эх, Верочка, — протянула Маруся и лениво потянулась. — Ты-то и правда все сдашь, тебя инспектор любит, — Вера фыркнула. — Ну если не любит, то хотя бы уважает, — поправилась Маруся под общий смех подруг. — Он помнит, как ты в прошлом году всю историю Святослава и Всеволода Большое Гнездо с шиком отрапортовала, а меня он просто помнит, — с сокрушением вздохнула девушка и прильнула к подруге. — Вот если бы не ты, Верочка, ничего бы не сдала, правда, ничего! — Ой, лиса! Ой, лиса! Ты не смотри, Вера, что она так тебя обнимает, она ведь потом тебя упрашивать станет, чтобы ты ей на экзамене помогла! — Как тебе не стыдно, Чиркова, — мгновенно загорелась Запольская и вскочила на ноги. — Как тебе не стыдно! Хуже Ладомирской говоришь! — Хуже не хуже, — запальчиво говорила Варя, не обращая внимания на то, что Вера отчаянно дергала ее за передник. — Но поймают Веру или кого-то еще на том, что она тебе билет пишет, и все: ни аттестата, ни шифра! — Как будто я Веру за это люблю! — в голосе принципиальной девочки слышались слезы; Вера успокаивающе гладила ее по плечу и думала — как же она так без всего этого дальше будет жить. — Верочка — моя подруга! И она вообще мне может ничего не писать! Нет, даже специально, — Маруся ударила рукой по траве. — Не надо мне ничего писать, слышишь, Вера! — Слышу, слышу, — старалась ее угомонить Тоцкая, но все было напрасно. — Только сядьте обе, а то ведь мадам Наке так и из сада выгонит. В эти дни, наполненный майским солнцем и медленно, подступавшим с жарких улиц, зноем, им разрешалось заниматься в саду. Огромный, спящий всю зиму и осень, он казался им настоящим раем на земле. Здесь была полная свобода — в зарослях шиповника можно было укрыться от зоркого глаза мадам Наке, сбросить и передник, и неудобные туфли, и, раскинув руки, улечься прямо на траву. И для городских девочек, видевших траву только в городском парке, и для тех, кто приехал из далеких губерний — для всех институтский сад был спасением. Весь институт выводили наружу, маленьких укладывали спать во взрослых дортуарах, а старших воспитанниц переводили на большие крытые веранды и длинную, вытянутую галерею, сплошь украшенную балюстрадами и каменными завитками, похожими на кремовый торт от Крафта. Туда же переставили кровати, тумбы, кое-как внесли тяжелый, из орехового дерева, шкаф, в котором хранились личные вещи воспитанниц и предмет всех восторгов — платья на выпуск. Галерея и веранды обычно держались только для особо важных гостей, которых Маман иногда приглашала остаться на ночь, однако встреч с воспитанницами ни в коем случае нельзя было допустить, а потом они держались запертыми на ключ. Сначала ключи были у самой старшей воспитанницы — у Ладомирской, — и она с важностью светской дамы каждый раз неторопливо вытаскивала их из кармана передника, оглушительно звеня ими на весь сад, и с ужасным скрежетом вставляла в замок. И проделывала все это с такой медлительностью, что сначала раздавался недовольный шепот, потом ропот становился все громче и громче, пока стройный ряд воспитанниц не превращался в кричащую толпу. Правда, ключ у Ладомирской задержался ненадолго. Так уж она важничала, так не хотела открывать двери днем, чтобы девочки взяли кто учебник, кто нарукавники на смену, что в конце концов, по словам преподавателя алгебры Даевского: «толпа восстала и свергла диктатора». Ключи сначала хотели отдать Вере, но та отказалась — в те дни она была слишком рассеянна и теряла и тетради, и карандаши, — и те перекочевали в руки тихой и робкой Лазаревой. — Ну, не обижайся на меня, Муся, — примирительно начала Чиркова; Запольская только обиженно сопела в ответ. — Я не хотела тебя обидеть, правда, не хотела. — Как же, не хотела, — с оскорбленным видом пропыхтела Маруся, но гнева в ее словах не было, она только попыхтывала, как вскипевший чайник. — Сказала, что я Верочку хочу подставить. — Я?! — теперь уже воскликнула Чиркова, и Вера хлопнула учебниками. — Я такое сказала?! — А ну-ка хватит галдеть! — крикнула Вера, и Лазарева закивала в ответ. — Расшумелись, как сороки! Никак сейчас мадам Наке явится, и поминай как звали наш сад! — послышалось недовольное бормотание, и Вера силой соединила руки Чирковой и Запольской в пожатии. — И вообще — не хватало нам перед экзаменами ссориться! Давайте, миритесь! Как проходил короткий летний дождь, так проходили и легкие ссоры между девочками. Может, сначала они и хмурились, отворачивались друг от друга, но потом неизменно улыбались и обнимались. В эти теплые волнительные дни совсем не хотелось ссориться. — Ты ведь и сама понимаешь, — быстро говорила Чиркова. — Как Вере этот шифр нужен. — Да знаю, знаю, — отмахивалась Запольская. — Разве я могла бы тебя подвести, Верочка? А что же, — с детским интересом зашептала она. — Ты сможешь быть фрейлиной у Ее Величества? — Наверное, — пожала плечами Вера; сама она о таком и не думала раньше. — Лида говорит, что да, смогу. К тому же я не сразу замуж выйду, — как бы она не желала, на этих словах Вера сбилась и уткнулась в учебник дидактики. Девочки переглянулись, но ничего не сказали. — Да, действительно, — около них послышался шум, и Веру передернуло — Лиза Ладомирская была тут как тут. — Тебе и правда очень нужен этот шифр, иначе же куда ты пойдешь после института, кому же ты будешь нужна? — Как же тебя касается моя жизнь? — не глядя на нее, проговорила Вера. — К счастью, после института мы все своей дорогой пойдем, и если уж чьи и переплетутся, то уж точно и не наши. Как бы не было больно это признавать, а все же о доме Сергея Михайловича, стань там Ладомирская хозяйкой, пришлось бы позабыть. — Я бы сама этого очень желала, — Ладомирская неторопливо расправила складки на своем платье. — Но привязанность моего будущего мужа к вашему дому не дает мне такой уверенности в этом. — Сгинь, пожалуйста, Ладомирская, — всегда вежливая Лазарева вдруг так сверкнула глазами, что охнули все. Вера аккуратно приобняла ее. — И без тебя тошно! — Фу, какие ужасные манеры, — только повела плечиком та и сладко улыбнулась. — Будущей гувернантке не стоит так разговаривать, мигом места лишат. — Будущей жене Сергея Михайловича так разговаривать не пристало, — все раздражение, копившееся в Вере все эти дни, снова поднялось в ней, и на несчастье Ладомирской Вера увидела, на ком можно отвести душу. — Ты бы осторожнее себя вела, Лиза, — та застыла в презрительной усмешке, но в глазах было что-то похожее на испуг. — А то ведь привыкла с нами так общаться все эти годы, выйдешь замуж за князя, а он услышит тебя и ужаснется. Сергей Михайлович, — отчеканила Вера, смотря прямо на Ладомирскую. — Хуже всего не терпит грубости и пошлости, а ты только из этого и состоишь. — Во всяком случае он не сбежит из-под венца по примеру некоторых его родственников, — все-таки нашлась Лиза и ядовито улыбнулась. Все возмущенно ахнули. Вера почувствовала, как внутри у нее что-то больно толкнулось, и в глазах против воли защипало. «Не плакать по пустякам и из-за пустяковых личностей!» — прозвенел набатом в голове голос дедушки, и она закусила зубами щеку. — Мне-то все известно, — продолжала Ладомирская, торжествуя и наслаждаясь эффектом от ее слов. — Я-то все знаю, как было. — Ну я тебе сейчас, — подорвалась с места Маруся, но Вера ее остановила. Руки сами сжались в кулаки, и она вся побледнела. Вот, почему она знала, что Владимир с Ольгой ее не любили, вот, где было ее доказательство — разве могли они, испытывая хоть каплю расположения, сочувствия, хотя бы уважения, сбежать, не предупредить ее, зная, что все равно пойдут толки, что все равно про нее станут говорить? Вера бы плакала, да она и не отпустила бы Владимира от себя, признайся он, что не любит ее, не отпустила бы до той поры, пока сама бы не увидела хоть один взгляд в сторону Ольги такой же, какой был и у него на нее, но увидь она, разумеется, опускаться до упрашивания она не стала бы. Тогда бы с ней оставалась еще ее гордость, ее достоинство, пусть и ужаленное до серьезной раны, но все же целое, а не выставленное на посмешище. А он! И она! Зная, что все это будет!.. Господи, да за что ей это было?! — Послушай меня, Лиза, — с неожиданной тихостью в голосе Вера так резко подошла к Ладомирской, что та отшатнулась в испуге. — Делать внушения я тебе не собираюсь, ты ведешь себя точно так, как тебе говорит тетушка, — Лиза усмехнулась и с вызовом посмотрела на Тоцкую. — Но я предупреждаю: только попробуй что-то подобное сказать вслух. Лиза помолчала, медленно моргая, но следом равнодушно зевнула и препротивно улыбнулась. — А то что же? — А иначе я все расскажу сестре, и вот тогда мы посмотрим — выйдешь ты замуж или нет. Теперь настала очередь бледнеть Лизе, и послышался хохот девочек. Вера не была собой довольна, она не любила щеголять званием своей сестры и никогда не пользовалась им, только чтобы похвастаться или припугнуть. Этим титулом больше гордились Оля и Лев, они очень любили рассказывать, что сестра ее — жена австрийского посланника, — а Вере Лида строго-настрого наказала такого не говорить, потому что не так их воспитывал отец. Вера тоже радовалась за сестру, ей ужасно нравилось наблюдать за тем, как Лида собиралась на званые вечера в кругу Императора, надевая именной гарнитур, и иногда ей очень хотелось ляпнуть, что сестра ее — очень важная личность, но обещание Лиде останавливало ее. Однако сегодняшний раз был исключением, и Вера знала, что Лида ее не осудит. — Лиде? — Ладомирская смотрела на нее круглыми глазами. — Для кого-то она — Лида, а для кого-то — баронесса Лидия Дмитриевна фон Ветберг, — отрезала Вера. — Уходи, Ладомирская, — поморщилась Чиркова. — Уходи, не мешай, только себе хуже сделаешь. Лиза хотела бы что-то сказать, но слов не находила. Со злости она так дернула муслиновый платок, что тот порвался в ее руках, и, топнув ногой, она резко повернулась и вышла из сада. — Пошла жаловаться мадам Наке, — протянула Вера, усаживаясь обратно на траву. — Навряд ли, — прищурилась Варя. — Ты ее так запугала, что она теперь до самого выпуска в рот воды наберет. — Да уж, — невесело улыбнулась Вера. — Имя сестры и впрямь открывает все двери и закрывает неудобные разговоры. — Э-э-эх, — мечтательно протянула Лазарева и растянулась на траве; солнце стояло прямо над раскидистым тополем, но в его тени было прохладно. — если бы и мне стать такой же, как и твоя сестра, Верочка! — Я и сама бы этого желала. — Выпускные! — подруги хотели что-то еще сказать, но в саду показалась вдруг запыханная фигура Жени Карцевой. — Девочки! Там портнихи приехали! К балу! Все учебники были скинуты, экзамены позабыты; поднялась страшная суета, и все бело-зеленой толпой поднялись, подпрыгивая от неожиданности. Даже самым бедным девочкам шили прекрасные туалеты для выпускного бала — Павловский был под патронажем Государя-Императора, да и Лида тоже не скупилась на шелка и тонкий газ для парадных платьев. Дай ей волю, она бы одевала всех институток — говорили про нее в свете с неизменной улыбкой. Но Лида не протестовала, она говорила, что сама прекрасно помнила себя еще воспитанницей Павловского, помнила, с какой тревогой и радостью ждала заветного дня, хотя бы для того, чтобы нарядиться в платье тонкой работы и наконец позволить себе закружиться в свободном вальсе. Разумеется, она танцевала и раньше на балах, но все тогда еще была скованность девочки, а с таинственного вечера все они разом превращались во взрослых дам, и было в этом превращении что-то поистине волшебное. — Верочка, пойдешь с нами, — затормошила ее Маруся; ей Лида с барского плеча на платье дала три аршина тонкого муслина на отделку, после чего та неделю, невзирая на восклики мадам Наке, носилась по всему институту. — На платье посмотришь, отвлечешься… — она запнулась, когда Чиркова дернула ее за рукав. Вера ласково отмахнулась. — Идите, не ждите меня, я позже подойду. Мне еще надо тут доучить, вот, — она лихорадочно залистала учебник по грамматике. — Вот, всего Ушинского повторить. А то как платье увижу, так все позабуду. — Хорошо, Верочка, только обязательно потом подойдешь! — Разумеется. Зеленые платья весело исчезали в глубине сада, когда же они совсем пропали из вида, Вера чуть покачнулась, будто ее кто-то толкнул в плечо, и медленно легла на траву лицом, сжимая в руках упавшие листья. Она не знала, сколько так лежала, но наверняка недолго — ее никто не хватился, никто не звал. Потом с усилием, будто ей было это очень тяжело, она перевернулась на спину и закрыла глаза. Совсем немного времени прошло, около месяца, а внутри у нее поселилась после гнева и ярости такая пустота, что и прежнему настроению она была бы рада. Наверняка об этом говорил князь, когда опасался, что ее сердце скует изморозь. Она на него не обижалась, как многие могли полагать, Вера понимала, даже знала, что в поступке Владимира его участия не было никакого, напротив, он всеми силами старался предупредить его решение, исправить, и за это была ему очень благодарна, ее теплое расположение к нему нисколько не поменялось. Но вот последовать его доброму предложению она не могла. Как бы он не был добр, теперь уже это могло считаться неприличным, их больше ничего не связывало, и всякое проявление его и ее участия друг к другу было бы истолковано так, что на их общение могла лечь отвратительная тень чего-то запретного, нехорошего. Да и Вера сама не была приучена к тому, чтобы откровенничать с кем-то, кроме дедушки, он единственный, кто знал обо всех ее страданиях и мучительных вопросах. Он, да пожалуй Владимир. Его лицо появилось в ее памяти так быстро, так ярко, что Вере показалось, будто он здесь. рядом с ней, пролез в дыру забора и сидит рядом с ней, она чуть было не протянула руку ему навстречу, но вздрогнула и повернулась на бок. Нет, теперь желания говорить кому-то о себе не было, теперь ей хотелось забиться в свою любимый угол в своей комнате и сидеть там одной, прижав голову к коленям, только чтобы ее никто не трогал. Только чтобы ее никто не трогал… Руки ее перебирали складки передника быстро-быстро, потом все медленнее, медленнее. Вера погрузилась в воспоминания, задремала. Бал был в самом разгаре. Никто не мог усомниться в роскоши баронессы Лидии Дмитриевны фон Ветберг и ее мужа. В свете их пару уважали, некоторые даже побаивались, но не любили. Слишком уж они были счастливы друг с другом, слишком сияла улыбка молодой баронессы, так же ярко, как и ее колье. Цепкие глаза давно уже составили цену каждому изумруду и алмазу в огранке, однако взмахнуть веером и прошептать: «C'est le prix de l'aversion.» («Вот она — плата за нелюбовь.») сил не хватало, ибо каждому было известно — брак старшей Тоцкой был составлен исключительно по любви., и второй год та царила в их семье. Как же тут было не позавидовать таком счастью — красавец-муж австрияк с легкой примесью венгерской крови не мог нарадоваться на свою жену, а та в свою очередь только смотрела на него с таким обожанием, что некоторые дамы даже краснели. Это потом Лидочка начала бы понимать, какой властью обладал их союз, стала бы постепенно входить в роль чуть ли не первой дамы в столице после Государыни, а пока что она только сияющими глазами смотрела на все вокруг, и всякий раз, когда ее Фридриха не оказывалось рядом, жалобно оглядывалась и бросалась на его поиски. В тот вечер против всех правил даже забрали Веру из института, Лидочка непременно захотела, чтобы ее сестра радовалась вместе со всеми, радовалась за нее. Как так повелось, что с разницей в восемь лет Лида была куда ближе с Верой, чем с Ольгой, которая была почти ей ровесницей, никто не понимал, однако и разбираться в этом вопросе особо и не хотели, все было на виду. Ольга, яркая, быстрая, решительная, взбалмошная не только по той моде, но и по своему характеру, невольно привлекала к себе не только взгляды, но и все беды. Еще была свежа история, когда она только из-за одного духа противоречия после своей одной особенной выходки сбежала из дома через окно, но не сбежала не с пустыми руками, а прихватив дарственную тиару Лидии Дмитриевны от самого Государя — такая на весь Петербург была всего лишь одна. Случилось это, когда старшие Тоцкие уехали в Нижний Новгород, а в Петербурге осталась Ольга под надзором Лиды. Первой пристало уже выходить в свет, однако компании Лидии ей казались скучными, куда интереснее Ольге было в обществе поэтов, художников и артистической части города, именуемой себя «богемой». И когда старшая сестра строго-настрого запретила ей посещать подобные места, Ольга впервые закатила такой страшный скандал, что вся прислуга сидела затаившись. Она кричала, что сестра ее не ценит и не любит, что она заперта в золотой клетке, что лучше ей было бы родиться безродной под мостом на Песках, чем в этой темнице. Лида все это слушала со странным спокойствием, а потом приказала не выпускать ее сестру без ее же разрешения. Вопросы репутации старшую из детей Тоцких волновали не так уж и сильно, пуще она переживала, в какой компании могла оказаться Ольга, если бы той вдруг не повезло. Все знали, каких свободных нравов была семья Гиппиус, как к женщинам относился Блок, а единственного приличного из всех мужчин, которого даже читал Фредерик — Гумилева, Ольга терпеть не могла и считала занудой. Одним словом, за честь Ольги и ее нравственное здоровье Лида переживала больше чем за свое, к тому же она обещала родителям присмотреть за сестрой. Однако все кончилось это не так уж и радостно. Лишь только дождавшись темноты, Ольга вылезла в окно, благо ее комната была на первом этаже, незаметно прокралась обратно в дом и взяла из будуара старшей сестры диадему. Лиды не было в комнатах, она уехала вместе с мужем на прием, а из слуг Тоцкую никто не заметил. Прикрывшись вуалью, Ольга отправилась в «Додон», и никто бы и не узнал ее, если бы не диадема. Диадема! О ней по Петербургу ходили страшные легенды, будто алмазы на нее вырвали с кровью у бедных индийских туземцев; говорили, что камни в ней приносили несчастье… Разумеется, все это было не больше, чем выдумки завистливых голосов, но не было ни одного человека в Петрограде, кто не узнал бы в желтых бриллиантах и одном черном ту самую «Леду». Что уж тут и говорить, когда все лорнеты навострились, стоило сокровищу блеснуть в тускловатом свете ресторана, скандал разразился страшный. Ольгу потом заперли в комнату, и Вера запомнила, как ей было страшно, когда папа не кричал, а с каким-то незнакомым, несвойственным ему холодом, говорил Ольге, как она опозорила их семью. — И что вы тут делаете, Верочка? — она вздрогнула, когда около нее раздался любимый голос. — Подсматриваете? Володя сегодня был очень красив, красив даже с особой жестокостью; Вера будто бы даже задыхалась от его блестящего вида — такой жених и ей? Бледной, немного болезненной Верочке? Конечно, куда больше ему подошла бы Лида или Ольга, они были куда красивее, грациознее, но ведь он сам выбрал ее! И эта мысль грела Веру по-особому. — Да, — с милой улыбкой призналась она и отодвинулась, освобождая ему место. — Лида упросила родителей позволить мне быть на балу, но вот на вальсы папа никак не согласился. — Значит, мне с вами никак не потанцевать? — Ну почему же? Вот, — она аккуратно, немного смущаясь, взяла его руку в свою и немного покраснела от его улыбки. — Здесь нас никто не увидит. Правда, вам, возможно, хотелось бы побыть там, — Ни одно шуршащее платье в этом зале не заставит меня покинуть вас, Вера. Боги, какой же глупой она тогда была. Какой же глупой она тогда была! Ведь в тех комнатах была смежная дверь, а, значит, ничто не мешало им еще тогда… И ведь Ольга в письме говорила, что сил это скрывать так долго уже не было. Как долго? Ведь с бала прошло только два года, неужели уже тогда?.. Вера вытянулась всем телом в струну и с силой закусила манжету от платья. Ей очень хотелось кричать. — Ой, Володя, — она вдруг встрепенулась. — У меня к вам есть одна просьба! — Просите что угодно, выполню все. — Потанцуйте сегодня с Олей, пожалуйста. — С Ольгой Дмитриевной? — взгляд его стал странным. — Что же, она распугала всех своих поклонников? — Ну зачем вы так? — укоризненно она взглянула на него. — Просто Олю не пускают танцевать после того, что случилось, а ей очень хочется, я ее знаю. Мне и самой хочется, — она коротко вздохнула и одернула платье. — Но после такого скандала папа точно откажется. — Да ваша сестра сущее пламя, Вера Дмитриевна, — все с той же улыбкой проговорил Владимир Алексеевич, и Вера всмотрелась в его лицо. — Мне жаль того смельчака, что выберет ее в себе жены. Так на нее Владимир никогда не смотрел. В его взгляде, обращенном на нее, все было просто, легко, приятно. Он смотрел на нее, и Вера понимала — он любит ее, он желает, чтобы она стала его женой. В книгах часто писали, что глаза героя были похожи на тихое, спокойное озеро, и теперь Вера понимала, как это по-настоящему. Он смотрел на нее, и радостное, высокое пробуждалось в ней, чего она еще прежде никогда не чувствовала; это и пугало, и манило в одно время. А вот на Ольгу он глядел по-другому. Он, казалось, почти что ненавидел ее, столько там было этого огня, чего-то страшного, всякий раз он не отводил этого полного гнева взгляда от ее сестры, и Вера даже боялась думать о том, как она сможет убедить и Ольгу, и Владимира, что им стоит жить в любви и понимании. Ведь Ольга отвечала на эти взгляды такими же, только в ее глазах еще было презрение. — Зачем вы меня просите об этом? Голос у него стал незнакомым, чужим, и Верочка, еще институтка Верочка, знавшая о любви только из Тургенева и ни в коем случае не из «Консуэлло» почувствовала что-то нехорошее, неладное. И ее взгляд вдруг похолодел, потвердел. Вероятно, это стало заметно — стоило Владимиру посмотреть на нее, как в глазах у него показалось изумление. Пожалуй, это был первый раз, когда Вера стала так смотреть. — Потому что она моя сестра, и она несчастна. — она смягчилась, ей стало стыдно, когда она поняла — вдруг у Владимира не было и вовсе желания танцевать, или у него болела нога. — Впрочем, извините меня, Володя, я не подумала, что вы можете себя плохо чувствовать, — она смешалась и снова дернула бант на платье. — Простите меня. — Господи, какая же это мука — быть недостойным вас. Он так быстро сказал эти слова и поцеловал ей руку, что Вера даже не успела ничего ответить. Она в удивлении наблюдала, как Владимир твердым шагом подошел к Ольге, как та пренебрежительно повела плечами, но следом они оба взглянули на Веру, и по лицу сестры скользнула улыбка. Странная, похожая на ту же, что была у Володи. В следующую минуту они уже неслись в вальсе. Они танцевали весь вечер, держась прямо, неестественно; правда, в мазурку Вера заметила с облегчением, что, скрытые от глаз остальных, они улыбались друг другу и что-то говорили; на место облегчения внезапно пришла какая-то тревога, и что-то неприятное задергалось у нее в груди. Вера мысленно отругала себя, когда шла к Лиде — ревновать к собственной сестре было глупо и недостойно, ведь Лида не ревновала ее к Фредерику, когда они играли в мячи или в шахматы… Они танцевали весь вечер, но при прощании Владимир даже не взглянул на Ольгу, так, что-то бросил сквозь зубы; очень долго держал руку Веры в своей, пока в передней не показалась грозная тень Дмитрия Алексеевича и Лиды. Новость о помолвке пока что держалась в строжайшем секрете. Когда коляска отъехала, Вера улыбнулась Ольге: — Тебе было весело сегодня? — Да, — размахивая веером, она была очень красивой. — Да, даже несмотря на постную мину Лидуши! Ты бы радовалась, дорогая, — скорчила она гримасу и отвернулась, когда Лида наградлила ее тяжелым взглядом. — Радоваться надо, Лидуша! — А ты что-то развеселилась больно, — отрезала та. — Иди-ка в комнату. — Как же, ты мне приказывать не можешь! — Живо! — Девочки, не надо! — воскликнула Вера, примиряюще вставая между ними. — Родители расстроятся, они и так устали от бала. Не надо. Оля, — она снова повернулась к сестре, но та скучающе глядела в окно. — Я специально попросила Владимира танцевать с тобой, тебе и правда понравилось? Доживя она до ста лет, не забыла бы улыбку Ольги в те минуты. Будто бы не она улыбалась, а Пифия. — Ах, ты попросила! — протянула она, играя пером из прически. — Как мило с твоей стороны, Верочка! Весь вечер просила его танцевать со мной! — В комнату живо! — крикнула вдруг Лида и так гневно взглянула на Олю, что та невольно попятилась. — А то запру до конца сезона! — Ну и воспитание у вас, баронесса, — съязвила Оля, а потом по-особому ласково улыбнулась Вере и поцеловала ее в щеку. — А Владимир твой — бегемот! — Вера вспыхнула. — Все ноги тебе отдавит! — и была такова. — Лида, — затараторила Вера. — Это же неправда! Неправда! Он же прекрасно танцует! — Больше ни в коем случае не делай так, как сделала, — сестра почему-то была ужасно бледной. — Никогда. Слышишь меня, Вера? Вера? Вера? — Вера! Она спокойно открыла глаза. Она бы еще так полежала — на траве, в тени, когда все вокруг было тихо-тихо, иногда только соловей жалобно нарушал тишину — его время еще не наступило, и он тихонечко попискивал, напоминая о себе. Зато как он пел по ночам! В последние дни Вера частенько садилась в кровати и до рассвета слушала его осторожные, трепетные трели. Ей даже не хотелось спать по утрам от таких бдений, ведь она слушала красоту, а от красоты никто не мог пострадать. Правда, Ольга тоже была красивой… Вера открыла глаза. Перед ней крайне обеспокоенные стояли Лида и Катенька Оболенская. Последняя особенно переживала, Катя отчего-то решила, что из-за предательства Владимира Вера обязательно невзлюбит и ее, и как бы Вера не старалась ее убедить в обратном, никакие доводы не помогали, она все равно каждый раз, стоило ей заговорить с Верой, робко заглядывала ей в глаза, будто ожидая, что та ее оттолкнет. Вера понимала ее и не сердилась, не досадовала; в утешении Кати ей было словно легче забываться, не вспоминать, почему все так переменилось. — Катя, — сонно щурясь, Вера смотрела поверх шляпы сестры. — Лида, что вы здесь? Что-то случилось? — Это с тобой что-то случилось, — нервно зачертила Лида зонтиком по гравию под тихие всхлипы Кати. — Опять обморок? Что болит? — Ничего не болит, — спокойно отвечала Вера. — Все хорошо, я просто заснула. Катя, не плачь, пожалуйста, со мной ничего не произошло. — Но ты же ведь опять лежишь, — принялась искать платок Катенька; Лида ее аккуратно погладила по голове. — Опять вся белая! Как передник! — И вовсе не как передник! — Вера быстро села и улыбнулась подруге; где-то в кармане платья у нее затерялся конфета, оставленая для Ольги. — Это просто тень так ложится, вот, возьми, — она было протянула Катеньке сладость, но та с достоинством вытянулась и помотала головой. — Что такое? — Ты тоже меня считаешь маленькой, да? — сестры изумленно переглянулись. — Ты тоже полагаешь, что меня, как ребенка, нужно конфетами и пирогами успокаивать, да?! — Да причем тут это? Этак можно про всех сказать, вон, Лида, — Вера качнула головой в сторону сестры, и та уверенно закивала в ответ. — До сих пор после волнения не может отойти, если не пожует мятных леденцов. А я без шоколада с ума могу сойти так и вовсе. Катенька, — она ласково улыбнулась и протянула снова ей конфету, та поколебалась, но подарок не отвергла. — Возьми и отыщи, пожалуйста, Лену. — Хорошо, хорошо, — смело сказала Катя, но ресницы ее снова задрожали, и губа по-детски выпятилась вперед. Вера знала — это был предвестник града слез. — Верочка, как же мне жаль, — дрожащим голосом выпалила она. Вера почувствовала, как тугой комок внизу вдруг подвинулся к горлу; ей стало нехорошо. — Как же так можно, от Владимира я никогда такого не ожидала! — Катя, не волнуйся так, — не своим, каким-то гортанным голосом проговорила она и оперлась спиной о дерево. — Всякое в жизни бывает. — Катя! — Лида, вероятно, что-то заметила, и в голосе послышалось знакомое сочетание ласки и приказа. — Успокойся, милая, и не терзай Верочку. — Катя только мотнула головой и судорожно сжала леденец. — И себя не терзай. Что случилось, того уже не поправить. Пойди, найди, пожалуйста, Леночку и приведи ее к нам, хорошо? Катя снова кивнула и, вытеревшись Лидиным платком, пошла в сторону института. С минуту Лида молчала. Вера смотрела на небо — оно было голубым, без облака, и солнце медленно подбиралось к дереву. Еще через четверть часа исчезла бы тень от корявой ветки, еще через четверть — крона пышного куста у тополя, а потом и вовсе тень стала бы такой маленькой-маленькой, что в ней даже спрятаться было бы нельзя. Вера смотрела за этим, и дурнота все уходила и уходила, и она наконец смогла вздохнуть. Лида была сегодня особенно нарядной, или это Вера просто успела отвыкнуть от ее туалетов. Она в последнее время как-то и вовсе ничего не замечала, но то, что темно-синее шелковое платье с отделкой тоненькими бусами по подолу и жемчугом на лифе, очень шло ее сестре, этого не отметить она не могла. Лида стояла, уперев зонтик в землю, и смотрела вдаль; за забором был ее мир, весь Петербург, принадлежавший почти что одной ей, но она была здесь, в скупом и узком мире, который был даже на половину не Верин, и то его ей нужно было покинуть. Лида вдруг качнулась так же, как это сделала недавно Вера, и внезапно, одним движением, опустилась на траву. — Ты себе так платье испортишь, Лида. — Пустяки. — махнула старшая Тоцкая рукой и вытащила из небольшого ридикюля вязаный мешочек. Вера вспомнила, как эти мешочки они с сестрами каждая вязала Лиде к свадьбе; это было рукоделие Леночки. — Вот, возьми. Лида протянула Вере что-то резко пахнувшее, и она немного поморщилась — анисовые лепешки были верным в свете средством от всего — и от мигреней, и от тошноты, и от обмороков. Однако Вера их с детства не выносила, впрочем, как и графиня Анна Михайловна, а вот Лида с Ольгой их обожали и всюду таскали с собой. — Ты же знаешь, что я их не терплю. — Терпишь не терпишь, но ты сама себя не видишь, — наставительно продолжала Лида. — Бледная, как смерть. Нехорошо? — с привычной заботой спросила она, когда увидела, что Вера только мотнула головой. Вера кивнула. — Да, — в горле было почему-то очень сухо, и прежний комок снова вернулся. — Вот тут, — Вера с трудом показала на грудь. — Тут как-то тяжело. Я что-то вспомнила… — Лида обеспокоенно затыкала зонтом по траве. — Помнишь тот бал в честь тебя и Фредерика? — сестра кивнула. — Я только сейчас вдруг вспомнила, что сначала Ольга исчезла в одной комнате, а потом Владимир — в другой, — в горле стало совсем сухо, и в глазах поплыло что-то знакомое, дурманящее. — А ведь там была передвижная перегородка, — она сбилась, закашлявшись. — Вера! — с отчаянием крикнула Лида. — Да-да, папа ее тогда поставил по просьбе мамы, только вот зачем не помню, — а она все продолжала, теперь с каким-то особенной жаждой растормошить это воспоминание, эту боль. — Там еще такой заливистый смех раздавался… — сестра вскочила и зашагала по лужайке. — Лида, мне нехорошо. — Повернись, — на лице Лиды не показалось ни беспокойство, ни тревоги — в минуты ее надобности она всегда становилась отлаженной, будто английская машина. — Я тебе распущу корсет. — Вера безропотно подчинилась. — Станет сейчас полегче. Перестань себя мучать, Вера. — с непривычной серьезностью сказала вдруг сестра. — Перестань. Так себя и до приступа можно довести. Вера кивнула и снова посмотрела на небо. Она становилась какой-то нехорошей. Все в ней будто замирало, останавливалось, даже сердце начинало стучать медленнее, и все это Веру даже не пугало. Напротив, относилась она к этому с каким-то непонятным ей самой спокойствием. Чужие переживания трогали ее, но трогали так же, как ветка — поверхность озера. Круги расходились, но до дна не доходили, так и в Вере все теперь тревожило ее только снаружи, до нутра не доходило. Она бы и рада была сопереживать Катюше, подругам, всем, как прежде, но теперь что-то в ней закрылось, она вся стала старым, ржавым сундуком. Она не боялась экзаменов, бала, шифров, лица Государя и Государыни, не боялась она так же, как боялась всего несколько месяцев тому назад скользкого, как каток, паркета в Императорском дворце, не боялась даже будущей жизни. Последней особенно не боялась, ведь та для нее ничего не готовила, а Вера от нее ничего не ждала. Можно было по примеру новомодных барышень попробовать отравиться, но законы веры были последним оплотом, за что она еще могла держаться, да и неинтересно это было. Только один комок, время от времени поднимавшийся в ней, заставлявший бледнеть ее, беспокоил Веру. — Как тебе твое платье? Понравилось? — Очень. — У мадам Бризак всегда очень красивые кружева, правда? — Правда. Вера не врала, платье действительно было чудо как хорошо. Белое, по моде присборенное у груди крупными шифоновыми складками, оно спускалось до самых щиколоток кремовым шелком, приоткрывая начало очаровательных туфелек, купленных там же. Вера желала надеть то платье, которое шила сама, оно было куда проще, не такое замысловатое и изящное, однако для представления при дворе требовался туалет исключительной тонкости и роскоши. Мадам Бризак одевала только высшие чины, исключительно дворянскую кровь, чем вызывала острое негодование богатых купцов и их дочерей. Многие бы желали ходить в ее платьях, вывозить дочерей на балы и в оперу в нарядах этой высокомерной француженки, однако та была непреклонна — одевала она только дворянство и семью Ее Величества. Тоцкие ее туалетов не любили, даже Анна Михайловна с большой неохотой заезжала с Лидой на Малую Конюшенную, считая модистку слишком уж заносчивой, да и сам Дмитрий Алексеевич не считал позволительным такую роскошь и не терпел подобного разделения, однако, на удивление всей семьи, на новость о том, что к выпуску платье для Веры пошьется именно там, он лишь спокойно кивнул и сказал, что лучшего мастера не найти. Если бы Веру еще эта новость радовала, но она старательно делала вид, что очень довольна и не желала бы большего. — А что девочки говорят, им уже платья готовы? — Маруся благодарит тебя, она очень рада твоему подарку. — Передай, что вовсе не стоит, для меня это только одно удовольствие… Лида все щебетала и щебетала, а Вера смотрела в зеленоватую даль и вспоминала, как в детстве она в Крыму с большим удовольствием ждала приезда Лиды. Она всегда вбегала на большую террасу, не обращая внимания на рвущийся подол в расщелинах деревянного пола, ни на пыльноватые от песка с пляжей стулья; она вбегала и за ней легкой тень шествовал долгожданный аромат Брокара. Лида всегда душилась только его одеколонами, хоть Зинаида Михайловна и говорила своей сестре, что те ароматы слишком тяжелы для Лиды. Сестра всегда садилась с ней под деревом, обнимала ее, и Вере было очень хорошо около сестры, спокойно, и все волнения куда-то пропадали. Шли годы, Лида становилась будто бы не такой уж и взрослой, собственные дети заставляли ее уж становиться слишком взволнованной, беспокойной, и Вере иногда приходилось вставать на место старшей сестры, однако одно оставалось неизменным — рядом с Лидой ей было очень хорошо, почти как с мамой. — И ведь представляешь, — все говорила Лида. — Она ведь так и не согласилась сшить платье Елисеевой! Уж и институт весь взволновали, и д Шереметьевых добрались, а все нет да нет! Только говорит на французском: «Excusez-moi, Madame, mais ce n'est pas dans mes règles.» («Извините меня, мадам, но это не в моих правилах».) И Юля так расстроилась… Я даже подумала, может, мне самой у Бризак платье заказать, а потом его отдать Юле? Правда, ведь хорошо? Что ты думаешь, Верочка? Серые глаза внимательно смотрели на нее, а комок вдруг подскочил, и Вере стало так дурно, что она едва смогла проговорить: — Лида, покачай меня, пожалуйста. — из последних сил прошептала Вера. — Как в детстве, помнишь? Сестра на мгновение замерла, с волнением вглядываясь в лицо своей Верочки, а потом, ничуть не заботясь о шелке и лентах на шляпе, крепко-крепко прижала сестру к себе. Вера, кажется, тихо заплакала, однако на плече у Лиды можно было плакать не стесняясь. Она и Лев всегда прятали ее слезы, всегда обнимали ее, втайне дарили конфеты, но Лев был далеко, у родителей была своя боль, а Лиде можно было выплакаться с наслаждением. — Чем же я была плоха для него, — тихо всхлипывала Вера, спрятав лицо в складках платья. — Где я же так смогла его обидеть? — Вера, счастье ты мое, милая моя, — баронесса чуть сама не плакала, покачивая сестру, как маленькую. — Ну о чем ты спрашиваешь, зачем себя растравливаешь, не надо, дорогая, не надо. — Я ведь так люблю его, Лида, я жизнь за него готова отдать! — Знаю, дорогая, знаю. — Правда ведь говорят, — голос у Веры дрожал, когда она заново заговорила. — Насильно мил не будешь, только вот, — она посмотрела на сестру, и слезы снова полились. — Только вот почему он мне об этом не сказал, ни слова! Разве я бы не смогла его выслушать, не поняла бы?! — Это лишь значит, что мы ошиблись в нем, все мы, — осторожно баюкала ее Лида. — Где-то недоглядел Сергей Михайлович… — Нет, — замотала головой Вера, вытирая лицо. Даже в самые страшные минуты отчаяния ей не приходило в голову винить во всем князя, в этом всем его вины не было совсем. — Нет, Сергей Михайлович тут ни при чем, его вины тут нет. — Сергею Михайловичу будет приятно знать, что не винишь его, — светло улыбнулась Лида и бережно отерла лицо сестре. В ее кармане что-то хрустнуло, как бумага, и Вера нахмурилась. — Вот, так лицо совсем не покраснело. — Но что же мне делать, Лида, — с неприкрытым отчаянием воскликнула Вера, выпрямляясь. — Что же мне после выпуска делать? Все куда-то уезжают, в губернии, в гувернантки идут, замуж… Даже Ладомирская! — с обиженным удивлением выговорила она; Лида незаметно улыбнулась. — И то! Замуж! Да к тому же за Сергея Михайловича. А мне что делать? — Ну как что? Ты выйдешь из института, — приговаривая, Лида отряхнула сестре платье и заботливо поправила прическу — по мнению баронессы, даже в минуты горя стоило сохранять ровный вид. Подобное ей привила Анна Михайловна. — Сначала поживешь у родителей, потом переедешь к нам, на Морскую, тебе там уже прекрасные приготовлены комнаты. Потом займешься школой, денег я тебе дам. — У меня свои есть, — важно перебила ее Вера. — Ну конечно, свои, — передразнила ее сестра. — Фредерику твоя мысль очень понравилась, он бы и сам этим рад заняться. А потом выйдешь в свет, будешь блистать на всех балах, во всех театрах, а твой Владимир, — Лида закрепила шпильками косу венцом на голове Веры и довольно кивнула — Вере так очень шло. — Будет локти кусать. — Не нужно мне этого. Что это там у тебя? — она мотнула головой, когда в кармане баронессы снова что-то хрустнуло. — Письмо? От Льва? Лида замялась. А потом решительно вскинула голову. — Письмо. Но не от Льва. — А от кого? Лида молчала; Вера с минуту непонимающе глядела на нее, а потом тихо ахнула. Этого не могло быть. Ольга в своем письме ровно дала понять — Владимир ей ничего не написал, ничего не оставил. Вера и не искала. Свыклась с мыслью, старалась свыкнуться во всяком случае, что и не любил он ее никогда, раз даже не нашел в себе сил попрощаться. Сначала было ужасно обидно, больно, а потом она вдруг подумала — как еще острее была бы боль, если вдруг обнаружила она его письмо и, начав читать, услышала его голос. Такого бы она не вынесла, и мадам Наке отправила бы ее в лазарет из-за нервного припадка. И вот тогда бы случилось самое страшное — Вера могла перестать себя уважать. И тут вдруг такое… Но письмо и правда было от Владимира; имени отправителя не было, однако его почерк знала она хорошо. На бумаге было четко выведено: " Графине Тоцкой Вере Дмитриевне». Конверт был вскрыт, и Лида виновато потупилась. — Прости, я не хотела, — начала было она, но Вера ее прервала. — Нет, очень хорошо, что ты прочитала, — живо перебила ее она. — Очень это хорошо. Прочитай, пожалуйста вслух. — Я? — Да. Лида удивленно взглянула на нее, однако от просьбы не отказалась. Листы зашумели — Владимир всегда ей писал много. И Лида начала. «Дорогая Вера. Я столько раз в своей жизни представлял, как обращусь так к тебе, когда наконец смогу быть рядом с тобой, когда наконец настанет счастье, которого я так долго ждал, что всегда ускользало от меня. Да, пожалуй, так и есть — я всегда в красках представлял себе эти минуты, но только в красках, в неточных очертаниях, будто под чем-то муслиновым, тонким, однако все мои фантазии никогда не давались мне в руки, они ускользали от меня, я понимал и знал, не признаваясь самому себе, что этого все равно никогда не произойдет. Я мечтал, потому что это было лишь одно, на что я мог надеяться, больше у меня ничего не было. Была ты, Вера, но я знал — и это счастье ненадолго, я разрушу его сам, и во всем стоит винить меня. Впрочем, не меня одного… Видишь ли, Вера, я всегда знал, я — дитя порока, само мое рождение было олицетворением его, от него мне нельзя было никуда уйти, мне было некуда деваться, и мне было легко понимать — когда-нибудь этот порок вмешается и в мою жизнь, повернет ее против мирного русла, взбудоражит все во мне, и я пойду на его поводу, потому что некуда мне деваться от этого. Я не знаю, что Ольга написала в своем письме, я его не читал, однако в моем я могу исписать тысячи страницы только одними словами — я люблю тебя, Вера. Я люблю тебя, моя дорогая и прекрасная праведница. Я люблю тебя, но ты не смогла бы полюбить меня и принять меня.» — Перестать? — озабоченно спросила Лида, видя, как снова побледнела ее сестра. Но Вера покачала головой. — Читай дальше, пожалуйста. «Я знаю, что не поймешь моих слов и всего того, что раздирает меня… Ты, наверное, помнишь наш разговор в экипаже, наш последний разговор… Господи, как бы мне не хотелось, чтобы он был последним!.. Ты тогда сказала, что не знаешь порока, но знаешь смерть, а я смог только покачать головой. Что мне еще оставалось делать? Это ведь правда. Ты так чиста, Вера, так еще неопытна, ты не знаешь, как это — когда любовь и ненависть раздирают на части, а страсть… Впрочем, про это я не имею права говорить с тобой, ты слишком порядочна для таких слов. Мне казалось, что я качусь с горы, и ничто меня не сможет остановить, я ненавидел себя, я ненавидел ее, я даже, что тут скрывать, ненавидел и тебя за то, что, я знал, ты все равно будешь смотреть на меня с этой любовью в глазах, с этой лаской, на которую я, несчастный раб своих желаний, не мог ответить, не мог рассказать, как все решалось на самом деле. Мы скрывали все от тебя, и она, твоя сестра… Каждый раз, когда я видел вас вдвоем, я не мог отделаться от мысли, как же Ольга может так поступать, так по-матерински опекать тебя, так любить, так изображать любовь, а на деле… Впрочем, наверняка и я достоин не меньшего осуждения. Если бы я только мог побороть в себе этот порок, если я бы мог обо всем этом забыть, но Ольга… Она меня никогда не осуждала, она разделила этот грех со мной напополам, и я не смогу объяснить тебе эту рабскую привязанность, от которой страдали и страдаем мы все. Я бы в ту же минуту бросил все и прибежал к тебе, но Ольга… Нет, это не любовь, это ниже того чувства, что связывает меня с тобой, это ниже меня, ее, но это то, без чего я не смогу прожить теперь. Я бы припал к твоим ногам, но теперь есть Ольга, и я не буду честен, если скажу, что не люблю ее. Я знаю, что жалок, низок, недостоин…» Лида не дочитала. Вера закашлялась и замахала рукой. Старшая было хотела позвать кого-то за водой, но Вера помотала головой; кашель был вызван нервами и вскоре прошел. Она не узнавала себя сама. Она ждала, что слезы вот-вот польются, когда услышала, как ее Володя, ее жених, ее будущий нареченный супруг, с кем предстояло ей жить в горе и радости, в богатстве и нищенстве, за которым она могла бы пойти по миру, писал, что связь эта длилась уже несколько лет, что чувство его, горевшее к ней, теперь горело в другом сосуде, и Вера презрительно усмехнулась — у Володи стал отвратительным стиль письма, у него, которого Волошин называл чуть ли не своим наследником. Вероятно, наследство Владимиру Алексеевичу перепало только в виде разнузданности и безнравственности. Она ждала слез, но их не было, на их место пришло все то же уязвленное самолюбие, и странный холод пронесся по ней, когда она коснулась привычного кармана платья — там всегда была фотография Володи. — Владимир Алексеевич больно растекается мыслью, — Лида встрепенулась, услышав непривычный яд в голосе сестры, но секунду спустя уже улыбалась. — Все никак не может ничего точного сказать. Пожалуйста, Лида, прочитай конец. Ему наскучила ее любовь, уж слишком простой и без изысков она была? Что же, Вера отлично его понимала и вовсе не собиралась останавливать его, теперь уж точно. Владимир обидел ее, вот, в чем было дело. И не просто своей изменой, а тем, что был уверен — Вера не любила его. Она немного задохнулась от той боли, когда услышала эти слова и обрадовалась, что отдала письмо сестре — так она не слышала его голоса в своей голове, не видела его лица. Она не любила его!.. Она не могла его принять!.. О, как, получается, мало он ее знал, как мало бы уверен в ней, как мало любил ее. Она же всегда была уверена в его любви, оправдывала его, ругая себя, за каждый его неверный шаг, а он оправдывал себя, журя ее. Какая разница, и только теперь она видела ее. — Так уж и быть, — сгримасничала Лида и перелистнула страницы. — Верочка, позволь мне задать вопрос. — Пожалуйста. — Он всегда так ужасно писал, — из-под страниц показалось чрезмерно серьезное лицо сестры. — Или же только это исключение? — Я полагаю, что это не исключение, — мрачно изрекла Вера. — Это только еще блестящее начало. Боюсь представить, что будет дальше. — Отвратительный слог. — Чудовищный. — Ну что же, — зевнула баронесса и развернула последний лист. Приятный ветер зашевелил листы на траве, и те упали около подола Веры. Она отодвинулась. — Я продолжаю. — Если тебе не трудно. «Я должен заканчивать, я и так доставил тебе слишком много головной боли своим письмом, своим поступком. Я знаю, что никогда не буду сметь надеяться на твое прощение, я понимаю, что ты можешь проклинать меня, и я заслуживаю всего этого. Не заслуживаешь всего этого ты, и я был бы и рад услышать эти проклятья — мне не хватает твоего голоса, я тоскую по нему, иногда мне так и слышится тот романса из синематографа, что ты пела — про камин, про погасшие огни… Я бы много дал, чтобы вернуть эти дни, чтобы услышать один твой голос, но не могу. Я знаю, что обрекаю себя на вечные страдания без тебя, но иначе поступить не в моей воле. Есть Ольга, а без нее нет меня. Без тебя нет меня и вовсе, однако я жив, и это — мой крест, мое вечное наказание. Я прощаюсь с тобой, Вера, моя душа, моя совесть, моя праведность, прощаюсь и льщу себя надеждой, что не навсегда.» — Нет, ну каков наглец! — отбросила лист Лида и вскочила с травы. — Каков наглец! Ты слышала это, Вера?! Льстит себя надеждой, что прощается не навсегда! И на что же он смеет намекать?! Ух, я бы ему сейчас задала! И как тебе это нравится?! — резко повернулась она к сестре. — И ведь не постыдился, послал с посыльным, спрятал у тебя в комнате! — Меня больше волнует вопрос, как письмо там оказалось. Вере и правда почему-то больше всего не нравилось, что кто-то мог рыться в ее комнате, в ее вещах. Ее передернуло, когда она себе представила, как чужая рука кладет письмо под подушку или на ее столик. — Это-то как раз понятно, — отмахнулась Лида. — Вероятно, положил кто-то из слуг, имени на конверте ведь не было. Ты не обижаешься на меня, Верочка, — она приобняла сестру, и Вера потерлась щекой о ее шелковый рукав платья. — Что я прочитала его? — Нет, Лида, напротив, я очень тебе благодарна. Я бы не хотела его читать сама. А ведь Ольга писала, что письма не было… — протянула Вера, и против воли, наверное, первый раз в ее жизни улыбка превосходства показалась на ее лице. Она не видела себя со стороны, но Лида улыбнулась в ответ — та очень красила ее сестру, она становилась особенно загадочной, однако улыбка скоро пропала. Вере показалось, будто ее кто-то облил грязью вместе с ними, и теперь она была посвящена в их тайну, в их пошлость. Отвратительное чувство это было для нее, и она дернула плечами, прежняя суровость вернулась в глаза. — Впрочем, все мы ошибаемся в людях. Лида, окажи любезность, напиши ответ. — Ответ? — изумленно посмотрела на нее баронесса. Вера кивнула. — Да, ответ. Вот, пожалуйста, бумага, — она выдернула лист из тетради по грамматике. — И вот перо. Напиши, пожалуйста, а я продиктую. — Хорошо, — настороженно протянула старшая сестра, помедлила, однако села обратно на траву. — Не нравится мне это, правда, Вера. — Не волнуйся, пожалуйста. Вера выпрямилась и на минуту задумалась. Чего Владимир хотел, она понимала. Облегчить свою душу, переложить свою вину на мифический порок, избавить себя от боли предательства, ведь всем было известно, что рано или поздно, но вину бы за собой предатель все равно почувствовал. Однако Вера на себя принимать роль благородного избавителя не собиралась. С минуту она думала, а потом выпрямилась, поджала под себя ноги и твердо заговорила. — Уважаемый Владимир Алексеевич. — Лида фыркнула, и перо весело заскакало по бумаге. — Письмо я ваше получила, однако, не буду скрывать, была крайне удивлена его содержанием. По моему мнению, такими мыслями, личными, серьезными, которые сложно назвать приличными для человека с вами малознакомого, такими мыслями странно делиться с посторонними людьми. Представьте, каково было бы мое удивление, если муж моей сестры Лидии Дмитриевны, барон фон Ветберг, стал писать подобные вольности и просить совета в его, как бы это не было прискорбно, чужой жизни. Как всем нам известно, человеческая душа — непознанная тьма, потому и осуждать вас, и утверждать ваши причины такого письма я не стану, понимая вашу растерянность; боюсь, что здесь я бессильна, разделить вашу боль и горести не могу, не имею на это права, однако всей душой сочувствую вам и надеюсь, что душевный покой вы обретете рядом с Ольгой. Если же я неправильно поняла вас, и совета моего вы просили насчет того, как может быть оценено ваше писательство со стороны, то и тут я затрудняюсь ответить, ведь для меня ваш слог слишком витиеват, и некоторые места слишком непонятны, даже, порой, смешны в своей патетике. Однако Ольга меня может поправить, вероятно, такая сейчас мода, не могу об этом судить, вам лучше спросить об этом у нее. Должна сказать, что в переписку я не вступаю, и вас прошу мне больше писем не писать, их неудобно читать перед родными. Перед прощанием только попрошу вас передать Ольге, чтобы она выслала посылкой те несколько золотых рамочек для фотокарточек, потому как из Баден-Бадена пришли новые изображения Митеньки и Китти, а рамочек совсем не хватает, поэтому, Оля, обращаюсь я к тебе так, потому что знаю — это письмо ты услышишь, — родители боятся, что те помнутся. Прощаюсь с хорошими пожеланиями, Вера Дмитриевна. — Очень хорошо, Верочка, — торжествующе сложила бумагу пополам Лида и поцеловала сестру в щеку. — Очень хорошо. даже посол бы лучше не написал. — Я вспомнила, как ты писала письма своим неудачливым поклонникам, — улыбнулась Вера; старшая сестра рассмеялась. — Вот и пригодилось. — О, так вот, оказывается, какую науку я преподаю! А что же с письмом делать? — спохватилась Лида, и Вера вздрогнула. И правда, что с ним делать? Куда его деть? — Разорви и сожги. — Вот как? — Да. — Ты не сомневаешься, Вера? — Ничуть. — Тогда с превеликим удовольствием. Листок за листком исчезали в тонких руках Лиды, становились синеватыми от голубых алмазов на ее кольцах, и с каждым звуком рвущейся бумаги что-то рвалось в самой Вере, она вздрагивала и держалась за карман. Давно там не было фотографии Владимира. Лида на минуту остановилась, нерешительно глядя на Веру, однако она качнула головой, и последний лист исчез в рукавах сестры. — Ой! И все же спрятанное, непережитое, неотболевшее чувство старой, такой привычной и нужной любви всколыхнулось в Вере. Последняя весточка, последнее упоминание ее имени тем, кого последние десять лет она беззаветно любила, без кого не могла помыслить себе и дня, это последнее письмо было слишком дорого для нее, чтобы бросить и растоптать, оставить его на траве лежать под теплыми майскими дождями, а сама она была еще слишком слаба в своей неопытности и любви, чтобы чувство оскорбленного достоинства навсегда встало перед ней, закрывая образ того, кто был самым ярким светом в ее жизни. Владимир был ее солнцем, с ним она вставала, с ним же ложилась, и вдруг солнце погасло… Вере было страшно в этой слепоте. Она не стала вырывать лоскуты письма из рук Лиды, смотревшей на нее с жалостью сестры — больше никому Вера так на себя смотреть не позволяла, — она забрала обрывок, запачканный чернилами — Володя был всегда очень неаккуратен в письме. «Любовь и ненави…» — слова обрывались, но лучше бы никто и не сказал. Вера аккуратно сложила бумажку так, что она стала напоминать маленькую клецку, а потом спрятала у себя на груди, в медальоне — подарке матери на последние именины. Потом она обязательно выбросит ее, но сейчас с ней расстаться у нее не было сил. — Это пройдет, Вера. — сказала Лида, ведя ее к длинной аллее. — Я знаю. — спокойно ответила Вера.