Feu et sang

       Секундное затишье отозвалось новой волной ноющей боли в разбитом лице. К Федору стремительно возвращались притихшие на фоне выброса адреналина ощущения, ловко пробираясь сквозь пелену шумящей ряби, которая заволокла сознание после сильного удара. Темнеющие пятна в глазах и пульсирующая шумовая завеса заметно мешали думать, а концентрация на мыслительном процессе, по мнению Достоевского, сейчас имела принципиально важное значение.        От общей собранности и взвешенности принимаемых им решений зависело слишком многое.        Стараясь не поддаваться панике, он напряженно замер, с силой сжав ладони в кулаки. Предплечья неприятно тянуло из-за слишком тугой обвязки, а в плечах появилась едва уловимая тяжесть. Огай точно выверил степень затяжки таким образом, чтобы веревки не пережимали ничего принципиально важного, и его руки не онемели раньше времени.        В следующее мгновение Федор почувствовал, как с его бедер пропадает уже ставшее привычным давление, а его самого уверенно тянут вверх за широкий веревочный узел, словно бы он ничего не весил. Легко перевернув Достоевского на спину, Мори вновь опустил его на пол, грозно нависая сверху и одаривая жертву полным обманчивого тепла и надменности взглядом.        Рефлекторно выступившие на глазах слезы частично закрывали обзор, но зловещая аура Огая прекрасно чувствовалась и на физическом уровне, буквально забираясь под кожу и выжигая на ребрах чернеющий пламенный след.        Федор был вынужден сильно прогнуться в спине: почти весь его вес теперь приходился на связанные руки, а твердость мраморного пола никак не способствовала повышению общего уровня комфорта. Кровь на подбородке начала сворачиваться, стягивая плоть, однако болезненное жжение никуда не делось — более того, стало куда более явным.        — Нужно быть аккуратнее, Федор-сан, — со смесью наигранного волнения и веселья в голосе мягко протянул Мори, плавно отступая назад и ненадолго пропадая из поля зрения Федора.        Он крепко зажмурился: тяга съязвить что-нибудь в ответ была практически непреодолима.        Практически — поэтому Достоевский невероятным усилием воли заставил себя сдержать язык за зубами. Эти самые зубы ему определенно еще были нужны в дальнейшем, и лишаться их так глупо не хотелось бы.        Наметки плана стремительно вырисовывались в голове, вытесняя собой звон и ощущение общей дезориентации.        Чтобы хотя бы попытаться одержать победу в этой игре, ему необходимо для начала узнать ее правила. Он не мог позволить себе действовать опрометчиво. Только не теперь.        — У вас такое красивое лицо, — вновь материализовавшись из пустоты в опасной близости от чужой головы, Огай опустился на колени и без промедлений прижал смоченную, судя по запаху, спиртом ватку к кровоточащему подбородку. От приторной сладости его голоса скрутило низ живота. Хотя, возможно, дело было в том, что штаны Достоевского все еще стягивал каменный стояк, за наличие которого теперь было особенно неловко.        Федор дернулся от новой волны острого жжения, пламенным импульсом распространившегося вдоль всей его челюсти. Его брови непроизвольно свелись к переносице, а запрокинутая голова вновь больно ударилась о треклятый камень. С губ слетело приглушенное шипение, в ответ на которое Огай лишь коротко усмехнулся, продолжая точными выверенными движениями стирать с подбородка запекшуюся кровь, второй рукой намертво впившись в чужие волосы и удерживая трясущуюся голову в нужном ему положении.        Когда боль перестала казаться невыносимой, растерянный взгляд Достоевского, выражающий слишком много противоречивых, но оттого не менее ярких эмоций, наконец отыскал в вызванных сотрясением мельтешащих искрах кроваво-красные глаза Мори. Смесь жалящего превосходства и безграничной удовлетворенности всем происходящим читалась в них явно, однако было и еще что-то, что Федор мог ощутить сугубо на интуитивном уровне.        Достоевский всегда с легкостью и мрачным извращенным удовольствием читал людей. Ему до глубины души нравилось понимать их ничтожную, едва ли достойную даже толики внимания сущность. Однотипное мировоззрение, ограниченное мышление и приземленные стремления не вызывали в нем ничего, кроме холодного отвращения с маленькой каплей разочарования, вызванной тенью почти угасшей надежды отыскать однажды хоть что-то, что сможет его удивить.        В этом они с Мори определенно были похожи.        И сейчас, с намеком на вызов глядя в блестящий холодный рубин, Федор точно знал: несмотря на грубое начало, Огай все еще оставлял ему призрачную частичку контроля. Он не собирался действовать против его воли в его личном извращенном понимании того, насколько ограниченной эта самая воля может быть в принципе.        И если Достоевский попросит сейчас — действительно попросит — Мори его отпустит.        Но Федор молчал. Он не был уверен в том, что подобная опция будет ему доступна и дальше, но просто не мог заставить себя возразить. Что-то рациональное и логическое робко трепетало в груди, взывая к голосу разума, но оно всецело подавлялось одним неясным эмоциональным порывом, сравнимым по силе своего воздействия разве что с банальным карикатурным цунами.        Издав болезненный, почти отчаянный вздох, знаменующий принятие очередного безусловного поражения, Достоевский медленно моргнул и опустил взгляд, слегка расслабив плечи, за что получил твердое смелое поглаживание по голове и неразборчивый хвалебный шепот. Пропитавшаяся кровью ватка была спешно отброшена в сторону за ненадобностью, а частично обездвиженное тело Федора вновь начало куда-то перемещаться, словно само по себе.        Ловко проскользнув в расстояние между чужой поясницей и полом, крепкая рука Огая впилась в переплетение веревки и требовательно потянула Достоевского вверх, отчего в сведенных в неудобном положении плечах раздался приглушенный хруст. Федор коротко вскрикнул и подался назад, повторяя корпусом движения ладони в надежде облегчить свое положение и бессмысленно перебирая ногами.        — Мори-сан, я хочу выпить! — не успев толком даже обдумать мелькнувшую в голове мысль, выпалил он.        Каскад всевозможных размышлений отчаянно вился в больной голове — голос собственного разума звучал громко, сбито и неразборчиво, из-за чего к нему попросту не получалось прислушаться.        Могло ли все произошедшее быть следствием его отказа на поступившее ранее предложение? И могла ли эта жалкая попытка переиграть ситуацию помочь ему избежать чего-то подобного в дальнейшем?        Тот факт, что Мори решительно не собирался обговаривать правила их игры словами, ужасно злил. Но в то же время он всерьез подогревал интерес к происходящему, вынуждая Федора судорожно анализировать ситуацию, буквально требующую от него обдумывания каждого ебаного вдоха. Подбирать слова и жесты, предполагать чужие реакции, прощупывать границы дозволенного, отвечая собственной шкурой за каждый мелкий просчет.        Достоевскому чертовски не хотелось это признавать — по крайней мере, сейчас — но это вызывало в нем болезненное извращенное возбуждение и поистине благоговейный восторг. Вывернутое наизнанку нутро обнажало запрятанные в глубокий темный угол эмоции, на которые он в принципе не привык обращать внимания. И перспектива отдаться полностью этому чувству была столь соблазнительна, что привычное рациональное сознание попросту не могло совладать с этим стремлением, разбиваясь об острые края нового, пока плохо осознаваемого им самим желания.        Закусив губу от волнующего трепета, вызванного непониманием того, как именно отреагирует Мори на его запрос, Федор поднял голову и уставился удивленным взглядом в округлившиеся рубиновые глаза. Огай был удивлен не меньше, впрочем, надменная веселость вернулась к его лицу буквально через долю секунды.        — Хорошо, — задумчиво, несколько отрешенно отозвался он после небольшой паузы и прислонил тело Федора, слишком уж легко удерживаемое им одной рукой за веревки, к стене, обеспечивая тому относительно устойчивое сидячее положение.        Достоевский облегченно выдохнул и позволил растрепавшимся, чуть взмокшим от пота и крови волосам завесить его лицо. Выиграть немного времени на обдумывание дальнейших действий казалось хорошим решением, так что он позволил едва заметной полуулыбке растянуться на дрожащих губах.        Мори тем временем приблизился к внушительных размеров стеллажу с алкоголем и принялся задумчиво рассматривать свою коллекцию, как будто его выбор имел сейчас принципиальное значение. Или же это было неким жестом доброй воли в адрес Федора, который так отчаянно нуждался в этих дополнительных секундах.        Взяв темно-зеленую бутылку с верхнего ряда, Огай медленно обернулся, одаривая замершего в ожидании Достоевского обманчиво мягким заинтересованным взглядом. В несколько шагов сократив дистанцию между ними до минимума, он наклонился, приподнимая чужое лицо за истерзанный подбородок, с упоением рассматривая отпечатавшиеся на нем эмоции боли и легкого негодования.        Два пальца соскочили с подбородка и, ловко минуя преграду в виде ровного ряда зубов, проникли в рот, с силой надавливая на корень языка и провоцируя тем самым резкие инстинктивные сокращения глотки. Федор вновь поднял взгляд — раздраженный и непонимающий — стараясь прочитать весь тот скрытый подтекст, что вкладывал Мори в каждое свое действие. Ставки явно повысились в этот самый момент, но сформулировать хоть какой-то практический вывод из этого всего Достоевский пока не мог.        Когда рука Мори наконец перестала терзать его горло и переместилась на шею, Федор сильно закашлялся и втянул носом побольше воздуха. Мысли снова сбивались в кашу, и уловить их среди этого потока никак не удавалось. Невозможность предугадать чужие действия и осознать, что конкретно от него требуется, оказывали на обостренное чувство собственного достоинства невыносимое давление, ставшее теперь куда более сильным, чем интерес ко всей этой ситуации.        Нет, ему однозначно не хватит той информации, которую он способен считать из этих жестов.        — Мы можем кое-что обсудить? — не найдя лучшего решения, с тенью робкой надежды в голосе тихо спросил Достоевский. Он звучал хрипло и рвано из-за всех тех манипуляций, что несколькими мгновениями ранее вдохновленно проводил с его ротовой полостью Огай.        Мори не изменился в лице, продолжая давить из себя снисходительную улыбку. Его пальцы забрались под рубашку Федора и с нажимом прошлись вдоль линии ключиц, слегка царапая кожу ногтями. Выдерживая паузу, он не сводил голодного предвкушающего взгляда с дрожащих полуприкрытых век, вынуждая Достоевского немного смущенно опустить голову и мысленно выругаться.        Кажется, только что он допустил довольно серьезную…        — Нет.        …ошибку.        В следующее мгновение удерживающая бутылку рука резко приблизилась к его губам, и стеклянное горлышко беспрепятственно проникло в приоткрытый от удивления рот, обжигая слизистые своим холодом. Доведя стеклянную емкость практически до горла, пока расширяющаяся часть не уперлась в зубы вплотную, Огай жестко наклонил ее под 90 градусов, так что темная жидкость начала стремительно вытекать напрямую в гортань, а ее излишки размазывались по языку, губам, по-прежнему истошно саднящему подбородку и безнадежно пачкали собой белоснежную рубашку и штаны.        Федор вжался в стену, стремясь уйти от этого дискомфорта, но вместо этого лишь добавил себе неприятных ощущений в связанных руках. Мори удовлетворился только после того, как все содержимое бутылки оказалось за ее пределами — по большей части, на самом Достоевском, нежели внутри него. Он снова закашлялся, подаваясь вперед, и едва сумел удержать свое тело в сидячем положении.        — Еще? — ласково уточнил Огай, возвращая пальцы на мокрый подбородок и грубо его приподнимая.        Сжав челюсти, Федор часто задышал, не в силах подавить бушующий в груди гнев в ответ на такое обращение. Эта эмоция наверняка отпечаталась на его лице, ведь встречный взгляд Мори заметно потемнел, но было уже как-то все равно. Горло беспощадно жгло, мокрая одежда отзывалась неприятным холодом, а картинка перед глазами начинала стремительно плыть.        — Достаточно, — хрипло выпалил он и прикусил язык.        В следующее мгновение рука Огая накрыла его пах, вызывая у Федора короткий удивленный вскрик, и ловко расправилась с ширинкой, обнажая обильно покрытый смазкой ствол и собственнически обхватив его пальцами. Растерянность и непонимание вновь заволокли разум Федора, и от этого противного чувства хотелось завыть на ближайшую стену.        Он судорожно опустил голову, уставился на горящую плоть, сдавленную сильной ладонью, и прошипел сбитое ругательство сквозь зубы. На серых боксерах из-за винных разводов не были видны следы его позорного возбуждения, чему он был несказанно рад. Впрочем, состояние его члена служило не менее говорящим доказательством того, как сильно его распаляло все происходящее.        — Что ты… — Достоевский осекся. Его гениальную голову отчего-то быстро посетила мысль насчет того, что ему, возможно, и вовсе нельзя подавать голос.        Как же ему не хватало ебучей информации.        Вопреки опасениям, Мори улыбнулся почти ласково, немного склонив голову вбок, словно он собирался объяснять что-то очень простое и очевидное глупому маленькому ребенку, при этом продолжал сухо и ритмично дрочить ему, явно не испытывая никакого интереса к этому процессу.        — Вы слишком возбуждены, Федор-сан. Мне, безусловно, лестно, но дальше это будет нам немного мешать, — его голос был сродни сладкой музыке — ровный, спокойный и мягкий — однако это шло в разрез с содержанием сказанной им фразы.        Достоевский сглотнул скопившуюся во рту слюну и с трудом удержался от нового приступа кашля: его горло и не думало успокаиваться, продолжая неистово пылать.        Противиться подступающему оргазму не было никаких сил, хотя достигать его таким образом не хотелось категорически. Концентрируясь на упрямой ненависти, Федор продолжал компульсивно раскусывать кровоточащую щеку, запрокинув голову назад. Он знал, что это ни к чему не приведет, и Мори заставит его кончить в любом случае, однако своими действиями надеялся хоть немного оправдаться в собственных глазах.        В этом он, впрочем, тоже просчитался.        — Кончай, — холодный приказной тон забился в ушные раковины, распространяясь по телу электрическим разрядом, и Федор излился в чужую ладонь моментально, забывшись в немом стоне.        Это определенно была точка невозврата.        Его плечи сильно затряслись, а в позвоночник впилось леденящее душу осознание: он не найдет победного решения. Его попросту не существует. Он проиграл Огаю в тот самый миг, когда, ведомый своей беспринципной самонадеянностью, сел в тонированный автомобиль.        На глазах снова выступила влага, и касательно этого момента Достоевский все твердо для себя решил: если он сейчас разрыдается, то непременно будет задерживать дыхание до тех пор, пока к чертям не задохнется.        Он едва успел примириться с потоком внутреннего возмущения, как его руки вновь ощутили на себе жар требовательных прикосновений. На этот раз хватка казалась куда более мягкой, и, вероятно, дело было не только в онемении конечностей. Мори выглядел донельзя довольным и восхищенным, а его взгляд заметно потеплел. Он обвел руками плечи, с нажимом растирая кожу, и на фоне неудобного положения это ощущалось до омерзения приятно.        Федор потупил взгляд и сжался, решительно не зная, куда себя теперь деть и как на это все реагировать. Со стороны он, должно быть, выглядел невероятно потерянным и разбитым, но удерживать на лице маску отрешенного равнодушия больше не было никаких сил.        Не после того, как Мори, притянув его за волосы и нагло воспользовавшись его пронизанным остатками истомы состоянием, заставил слизать свое же семя с его рук, и уж точно не после того, как Достоевский, с опозданием отдавая себе в этом отчет, самостоятельно потянулся вперед за одобряющими поглаживаниями, чуть ли не мурлыча от удовольствия.        Смотреть Огаю в глаза сил не было тоже. Хотелось и вовсе больше не смотреть никуда и ни на что.        Непринятие обновленных условий горело в нем слишком остро, однако теперь, несмотря на то, что все стало очевидно, Мори наконец соблаговолил заговорить на этот счет, забивая последний гвоздь в крышку метафорического гроба, в котором покоилось скоропостижно скончавшееся достоинство Достоевского.        — Что скажешь, Федор? Это ведь совсем не сложно, — окончательно отказавшись от уважительного обращения, все с тем же пьянящим самодовольством протянул Мори. И он был не прав, черт возьми, ибо это пиздецки, неебически, охуеть как, блядь, сложно! — Побудешь хорошим мальчиком для меня?        От последней фразы в боку внезапно кольнуло, а в голове послышался отчетливый взрыв петарды. Достоевский рассмеялся. Громко, взахлеб — так обычно смеются психи, прикованные к больничной койке и удерживаемые не слишком доброжелательно настроенными санитарами. Он знал, что ничего хорошего за этим не последует, но никак не мог заставить себя остановиться, ведь скопившиеся в груди эмоции, которые он в силу личностных особенностей не умел толком ни испытывать, ни переваривать, требовали незамедлительного выхода.        Саднящая гортань ритмично сокращалась под натиском непрекращающейся истерики всё то время, что Огай тащил его на плече в неизвестном направлении. Чувство боли благополучно притупилось, придавленное этим ураганом, и Федор не ощутил ни того, как жесткая ладонь несколько раз с силой прошлась по его бедру, ни касания лезвия к коже, когда Мори, бросив его дрожащее тело, кажется, на кровать, небрежно распорол на нем рубашку.        Единственное, что действительно смогло частично возвратить ему относительную устойчивость разума — обжигающая пощечина, от которой вскоре онемела вся его челюсть, а в ушах послышался настойчивый высокочастотный гул.        Выровняв частоту дыхания, Достоевский нервно осмотрелся по сторонам, отмечая смену локации. Он действительно лежал теперь на мягкой широкой кровати, по бокам от него примостились лоскуты его испачканной в вине одежды, а сверху нечитаемым взглядом на него уставился Мори, в чьей руке по-прежнему покоилось блестящее острое лезвие.        Очертания комнаты из его положения не просматривались даже условно, а доступная к осмотру площадь тонула в полумраке по краям. Из освещения горела лишь теплая мерцающая подсветка где-то под потолком, завораживая этой пугающей темной эстетикой.        Передернув плечами, Достоевский убедился в том, что его руки все еще крепко связаны за спиной. Теперь ему отчаянно хотелось что-то услышать. Хоть какой-нибудь короткий комментарий касательно его выходки, ибо затянувшееся безмолвие казалось нестерпимой жестокой пыткой.        — И что мне с тобой делать? — словно прочитав мысли Федора, спросил Огай. Кажется, он немного смягчился и не собирался реагировать на это происшествие чрезмерно. По крайней мере, Достоевский мог быть уверен, что тот не собирался перерезать ему глотку прямо сейчас, но не мог понять, хорошо это или плохо.        Есть подозрение, что все-таки плохо.        Подобрать приемлемый ответ на поставленный вопрос Федор не смог бы, даже если бы его мозг работал исправно, а не метался в муках по дну черепной коробки в отчаянном стремлении как можно скорее ее покинуть. Тем более, правильного варианта, скорее всего, никогда не существовало, и его в любом случае ожидает какое-то изощренное наказание. Так что Достоевский справедливо решил подобрать жалкие остатки своей гордости и выжидающе молчать.        Мори, вроде бы, оценил его подход. Зажав лезвие между пальцами, он провел тыльной стороной ладони по его груди и задержался в непосредственной близости от соска. Было хорошо заметно, как сильно напряглись мышцы, и легкая дрожь прошлась по всему телу, но Федор по-прежнему был сосредоточен лишь на том, чтобы по максимуму скрывать нежелательные отклики.        — Перестань себя сдерживать, — пальцы свободной руки болезненно впились в подбородок, нарушая целостность свежего рубца и провоцируя легкое кровотечение. Голос Мори вновь стал твердым и холодным, а от этого приказного тона плоть Федора опять начала пульсировать накатывающим возбуждением.        — Блядь, — ругательство на родном языке сорвалось с уст непроизвольно, и Достоевский сильно прикусил язык, надеясь, что Огай ничего не понял.        К сожалению, Огай понял, ведь это уникальное русское слово, таящее в себе так много всевозможных смыслов, было распространено повсеместно, наравне с каким-нибудь приветствием.        В то же мгновение его рука стремительно взметнулась вверх, плотно обхватывая тонкую бледную шею и перекрывая доступ к драгоценному кислороду. Это отзывалось особенным непринятием сейчас, когда каждый вдох для Федора и так был достаточно болезненным из-за предшествующих манипуляций с его ротовой полостью.        — Если так понравилось пожестче, мог бы просто попросить. Провоцировать меня совсем необязательно, — немного ослабив хватку и позволив Достоевскому один глубокий тяжелый вдох, дабы тот не потерял сознание, Мори вновь пережал чужую гортань, открыто наслаждаясь шумными болезненными хрипами.        Звенящий гнев, едва унявшийся в распаленной груди, вновь объял своим жаром каждую клеточку тела с волнующей быстротой, отвлекая от боли, тяжести и всех прочих неприятных ощущений. Отсутствие полноценного доступа к воздуху поразительно резко перестало его беспокоить, в отличие от невозможности высказать в адрес Мори ряд броских витиеватых ругательств, горько пляшущих на языке.        Очевидно, открытой самодовольной провокацией сейчас занимался отнюдь не Федор. Но теперь он определенно был готов ответить, отчетливо и ясно поняв одну простую вещь: Огай не причинит ему реального вреда. Каждое его действие вынуждало Достоевского балансировать на грани между болезненным, извращенным, не до конца понятным ему самому удовольствием и угрозой для жизни, и эту самую грань Мори прекрасно чувствовал.        Он делал все это не только для себя.        Он с самого начала знал, что Федор тоже этого хочет.        В голове спешно прокручивались моменты их взаимодействий, от самого начала деловой встречи и до текущего момента. Однако выцепить хоть какой-то намек на слово, жест или даже беглый взгляд, которыми Достоевский неосознанно напросился на все это, никак не выходило, несмотря на безупречную память и способность воспроизводить в разуме воспоминания с чарующей точностью.        Цепкая хватка окончательно ослабла вокруг его шеи, и Федор прерывисто задышал, возвращая себе привычный ритм, при этом стараясь проглотить как можно больше кислорода, дабы его голос звучал не настолько жалким и болезненным.        Он точно не собирался молчать в этот раз.        — Неужели. Я могу просить? — с трудом выдерживая наигранно саркастичный тон прохрипел он. — Даже не знаю, с чего начать.        Мори весело усмехнулся, продолжая с нажимом обводить руками напряженные мышцы груди и намеренно задевая шершавыми пальцами затвердевшие соски. Тело Достоевского сводило легкой судорогой от каждого нажатия на чувствительную область, и подбирать слова, находясь в таком неустойчивом положении, было по меньшей мере сложно, чем Огай активно пользовался.        — Например, с пожалуйста, — обманчиво ласковым тоном отозвался он, будто примерное содержание реплики Федора было ему заранее известно. Он не задумался ни на секунду, мгновенно выдавая ответ.        Достоевский принял сосредоточенный вид, вновь спешно отводя взгляд в сторону. Отчего-то выдерживать на себе чужой внимательный интерес становилось излишне волнительно.        — И я правда могу попросить что угодно? — немного смущенно выпалил он после затяжной паузы, мысленно ругая себя как за промедление, так и за то, как нелепо прозвучала эта реплика.        — Конечно, — проведя костяшками по чужой щеке, Огай тепло улыбнулся.        Однако обманываться насчет его снисходительности Федор не спешил: в правой руке по-прежнему было зажато лезвие, а все предыдущие манипуляции с его телом пылали резкой болью, локализованной преимущественно в подбородке. Он глядел внимательно, изучающе, вновь полагаясь на обостренную эмпатию и умение читать между строк.        Подвох в этом всем чувствовался, пожалуй, слишком явно, однако уловить скрытый смысл данной уловки в очередной раз не получалось. А пламенная искра в глазах Мори, несмотря на игривую нежность тона, продолжала сочиться откровенной опасностью.        Достоевский не считал себя дураком. Вообще-то, все было с точностью до наоборот, и дураками он, как правило, считал всех вокруг. Но ни одна привычная схема, позволяющая ему беспрепятственно констатировать свое превосходство, не срабатывала в этот раз.        И он снова думал слишком долго, не решаясь подать голос. Федор откровенно затруднялся конкретизировать свои желания, колеблющиеся где-то между немедленным освобождением и полной безоговорочной капитуляцией, более того, он даже не был уверен, что стоило их озвучивать.        — Ладно, раз уж пока тебе ничего не хочется, отложим это на потом, — терпеливо выждав около минуты, с немного разочарованным вздохом сказал Мори. — А сейчас повернись и ляг на живот.        Вздрогнув, Достоевский резко поднял удивленный взгляд, с тревожным замиранием наблюдая за тем, как Мори поднялся с его бедер и в считанные мгновения растворился в полумраке комнаты. В сознании бессистемно роились образы, а тело решительно отказывалось шевелиться, скованное липким страхом вперемешку с чем-то еще, на чем не хотелось заострять внимание в данный момент. Он предпринял робкую попытку перевалиться хотя бы набок, однако столкнулся с новой волной неприятной рези в плечах, возникающей теперь в ответ на каждое мышечное сокращение.        Незаметно подкравшись к изголовью кровати несколько мгновений спустя, Огай демонстративно нахмурился, недовольно глядя на Достоевского сверху вниз и старательно пряча что-то за спиной в левой руке.        — Я... — Федор не был уверен, нужно ли ему оправдываться, да и не хотел этого делать совершенно, однако затормозить рефлекторно напрягшиеся голосовые связки не успел.        Скривившись в лице в ответ на чужое замешательство, Мори одним ловким движением развернул Достоевского и с силой потянул его за волосы вверх, заставляя прогнуться до хруста в позвоночнике и максимально свести лопатки, а после безвольно упасть лицом в одеяло. Шея Федора вновь оказалась стянута, только на этот раз грубым материалом тугого широкого ошейника, за короткий поводок которого Огай удерживал его теперь.        Повинуясь тугому натяжению поводка, Достоевский встал на колени, а в следующий миг его грудь безвольно рухнула обратно на кровать. Из его горла против воли вырвался жалобный хрипящий скулеж, сдерживать который не было никаких сил, а тонкие брови энергично поползли вверх от удивления, когда по коже его ягодиц разлилось резкое болезненное жжение, мгновенно оттеняя собой неприятное давление в спине.        Пронзительный свист и последующий громкий шлепок были обработаны уставшим мозгом гораздо позже, так что на полноценное осознание происходящего Федору в очередной раз понадобилось куда больше времени, чем Огай был готов предоставить ему в принципе.        Он что-то говорил, вроде бы, но Достоевский будто утратил способность воспринимать человеческую речь, полностью обратившись в чувство, что стремительно разливалось в нем с каждым последующим сильным ударом.        Рефлекторное желание уйти от источника палящих прикосновений вынудило его вплотную упереться лбом в изголовье кровати, тем самым окончательно загоняя себя в ловушку. Пространства для маневра не осталось, вместе с тем частота и амплитуда ударов заметно увеличилась, как и возбуждение Федора, вновь упирающееся ему в низ живота и постыдно истекающее смазкой.        На глазах в который раз за сегодня выступили слезы, застывающие на поверхности дрожащих ресниц. Достоевский исступленно перебирал руками, отчего грубые веревки впивались в стертую чуть ли не до крови кожу, однако это был единственный способ хоть как-то отвлечь себя от происходящего с его задницей. Из своего положения он не мог рассмотреть предмет, которым сейчас с энтузиазмом орудовал Мори, однако, судя по ощущениям, это было что-то тонкое, твердое и жесткое, способное без труда рассечь его плоть, если бы Огай увлекся и начал бить со всей силы.        — Ты еще можешь меня о чем-нибудь попросить, — доброжелательный тон Мори сочился явной насмешкой, ведь несмотря на мелодичную мягкость голоса, он продолжал с особым усердием пороть его. — Пока что.        Федору было бы впору вновь рассмеяться, но вместо этого он впился зубами в истерзанную щеку, размазывая кровь по языку и рвано выдыхая из легких весь воздух. Пока он старательно обдумывал свои дальнейшие перспективы, Огай отложил своеобразное орудие пыток в сторону и впился пальцами в рельефно выступающие тазовые косточки, немного приподнимая дрожащий корпус и ставя Достоевского в более устойчивое положение на коленях.        Тот факт, что он по-прежнему мог удерживать свое тело самостоятельно, а не растекся сразу, как хватка на его боках ослабла, немного удивлял обоих.        После чужая ладонь с нажимом прошлась по свежим саднящим ранам, практически невесомо задевая их ногтями, однако этого оказалось более чем достаточно, чтобы выбить из Федора громкий измученный стон, который не могло заглушить даже стиснутое в зубах одеяло. В следующий миг он ощутил, как к коже его ягодиц прислонилось что-то непривычно холодное, ужалившее в разы сильнее, после чего по бедрам Федора стремительно разлилась теплая и густая жидкость.        Громко прошипев, Достоевский в несколько неловких приемов вывернул шею под неестественным углом в отчаянной попытке рассмотреть происходящее за его спиной. Он вполне способен был догадаться, что Огай только что полоснул его лезвием по и без того наверняка кровоточащей заднице, но он словно хотел убедиться в своих умозаключениях лично, не до конца веря в возможность такого исхода. Однако все, что он смог увидеть — издевательски довольный взгляд Мори, приподнявшего окровавленный скальпель на уровень своего лица и игриво прокрутившего его в уверенных пальцах, тем самым отвечая на неозвученный Федором вопрос.        Свободная рука требовательно сжала чужое бедро, размазывая по коже струйки крови и поползла выше, надавливая на инстинктивно сжавшийся анус.        — Любишь, когда тебя хлестают по заднице, Федор? — ласково протянул Огай, перемещая ладонь на болезненно тянущий стояк и с силой перехватывая ствол у основания.        — Нет, — сквозь зубы процедил Достоевский, стараясь придать своему голосу максимум уверенности. Он снова уткнулся лицом в одеяло, ощутимо мокрое от его же слюны, не имея больше сил удерживать голову в настолько неудобном положении.        В следующее мгновение жесткая ладонь с поражающей силой опустилась на его бедро в нескольких сантиметрах от кровоточащего пореза, выбивая из Федора очередной болезненный вскрик и вынуждая его резко податься вперед.        — Врать нехорошо, — впившись в место удара ногтями, Мори прочертил четыре длинные краснеющие полосы до линии коленного сгиба. — В следующий раз я не буду таким ласковым. Ты меня услышал?        Шумно дыша в смятую ткань, Федор коротко кивнул. Содержимое грудной клетки с треском надломилось, покидая изможденное тело на выдохе вместе с призрачными остатками воли к сопротивлению. Неловко помявшись на коленях, он заставил себя вернуться в исходное положение, решив не дожидаться, когда за него это сделает Огай.        — Очень хорошо, — вернув ладонь на возбужденный член, удовлетворенно прокомментировал Мори. — Ты молодец, Федор.        От этих слов у Достоевского мгновенно скрутило живот, и он ясно ощутил, как запульсировала его плоть в чужой руке. Однако в следующий миг его ствол оказался перетянут у основания тугим прорезиненным кольцом, а дарящая желанную ласку рука пропала. Не имея ни сил, ни желания сдерживаться, Федор издал сравнительно громкий разочарованный стон, еще сильнее пачкая постельное белье разводами слюны.        Тем временем теплые пальцы накрыли взмокшую поясницу, круговыми движениями растирая выступающие позвонки. Крупные пятна размазанной по всему телу крови неприятно стягивали кожу, а глубокая рана от пореза скальпелем и не думала затягиваться, продолжая умеренно сочиться алой жидкостью. Огай снова переключил внимание на его анус, действуя невероятно мягко, неспешно распределяя кровь вокруг тугого колечка.        Осторожно проникшая внутрь несколько секунд спустя фаланга встретила отчаянное сопротивление, плотно обхваченная ритмично сжимающимися стенками, отчего Мори скептически хмыкнул и нахмурил брови.        — Ты когда-нибудь занимался этим раньше? — немного неуверенно спросил он, а после небольшой паузы, подумав, добавил: — Анальным сексом, я имею в виду.        Несмотря на специфику своего положения, Достоевский все равно почувствовал, как к его лицу стремительно прилила краска. Отчего-то стало ужасно неловко, и он слабо качнул бедрами, подставляясь под мягкие теплые пальцы и перебирая подходящие слова на языке.        — Да, — явно испытывая терпение Огая затяжным молчанием, глухо ответил он долгую минуту спустя. — Это было довольно давно.        Движения сзади внезапно прекратились, и Федор заметно напрягся, замирая в тревожном ожидании неизвестно чего.        Он ведь выполнил все условия и сказал правду, однако ощущение липкого страха и непонимания все равно забилось в легкие удушливой волной, вынуждая полностью лишенные всякой чувствительности руки крепко сжаться в кулаки.        Через несколько коротких мгновений он почувствовал, как к его входу прислонилось что-то мокрое и горячее, а приятное давление на поясницу заметно усилилось, и лишь когда его стенки податливо раскрылись, впуская мягкую плоть внутрь безо всякого сопротивления, Достоевский понял, что это был чужой язык.        Тяжелый вздох возбуждения прошелся по его горлу, и он исступленно подался назад, плохо контролируя свое стремление насадиться на дарящий столь приятные ласки объект еще глубже. Огай усмехнулся в ответ, рвано выдыхая через нос и разливая по коже легкую вибрацию, а из-за того, что член Федора все еще был плотно стянут, низ живота прострелило ноющей болью.        Его тело давно уже требовало разрядки.        Он решительно не привык к столь затяжному вниманию к себе. Он вообще ни к какому не привык, и, говоря Мори о том, что секс у него был давно, Достоевский, если честно, сильно приуменьшал.        Теперь же проворный язык Огая ощущался так хорошо и так правильно внутри его ануса, что Федор был готов терпеть что угодно и сколько угодно, лишь бы не лишаться этого невероятного ощущения. Однако Мори явно не был настроен на затяжные прелюдии и довольно скоро отстранился, наглым образом игнорируя направленный в его адрес возмущенный стон.        Не успев толком осознать образовавшуюся пустоту внутри себя, Федор зашипел от нового неприятного чувства: одним резким рывком в него вошло что-то куда более крупное и холодное, весьма посредственно смазанное, вероятнее всего, его собственной кровью.        Расположив неопознанный предмет под нужным углом, Огай плавно встал с кровати и подошел безвольно покоящейся на одеяле голове Достоевского сбоку. Его рука сжала поводок и несильно потянула на себя, вынуждая Федора приподняться и продемонстрировать Мори заплаканное раскрасневшееся лицо.        — Полежи пока так, хорошо? — наклонившись почти вплотную к его уху, ласкового прошептал он, параллельно зажимая кнопку на пульте, отчего по телу Достоевского тотчас прошлась острая волна приятной вибрации.        Едва открыв рот для недовольного ответа, Федор сразу же пожалел об этом опрометчивом решении, так как между зубов грубо протиснулся тугой резиновый шарик. Ловким движением закрепив тонкий ремешок на чужом затылке, Огай одарил Достоевского теплой полуулыбкой и потрепал по ощутимо влажным волосам, словно верного пса. Достоевский шумно промычал что-то нечленораздельное в пустоту и судорожно заметался по одеялу, так как вибрация в его заднице заметно усилилась, распространяясь по телу сладкими импульсами.        Мори отсутствовал не меньше пяти минут, и все это время Достоевский буквально плавился от приятных ощущений, отчаянно силясь ослабить веревки на своих предплечьях и окончательно раздирая нежную кожу: на фоне того, как остро горела поверхность его ягодиц, вся прочая боль перестала восприниматься как нечто существенное, так что он просто не обращал внимания на то, во что самолично превращал сейчас собственные руки.        Его член ритмично пульсировал и истошно взывал к прикосновениям. Федор пытался тереться бедрами об одеяло, но этим лишь усугублял свое положение, делая возбуждение еще более болезненным. Полный искреннего облегчения стон, минуя смоченный слюной кляп, сорвался с его уст, когда жесткая ладонь Огая вновь зарылась в его волосы, требовательно оттягивая голову назад.        — Я позволю тебе кончить, только если будешь себя хорошо вести. Мы договорились?        Не тратя ни секунды на раздумья, Федор нервно кивнул. Его член тянуло с такой силой, что он буквально был готов сейчас ползать на коленях и умолять Мори его трахнуть теми словами, которые тот непременно пожелал бы услышать. Но из его рта вырывалось лишь хриплое приглушенное мычание, а извечно сбивающемуся с ритма дыханию по-прежнему препятствовали кляп и тугой ошейник.        Одним уверенным рывком Огай опрокинул Достоевского на спину, придвинул окровавленные бедра вплотную к своему паху и забросил левую ногу к себе на плечо, улыбаясь широко и зловеще. Пелена густых слез, повисшая на глазах, мешала сфокусироваться, да и особого желания фокусироваться хоть на чем-то, кроме своего возбуждения, Федор не испытывал, однако вскоре его смазанный взгляд зацепился за странный предмет, сокрытый в руке кажущегося уж слишком взволнованным Мори.        — Ты хотел знать, кого я держу в террариуме, — сладко протянул он, а из казавшихся в приглушенном свете практически черными глаз вовсю сыпались мрачные искры.        О боже.        — И я решил удовлетворить твое любопытство, — бархатный голос, вопреки его мелодичности, отозвался режущим звоном в ушах.        О нет.        Достоевский судорожно подорвался и, со всей доступной ему сейчас силой толкнув Огая в плечо ногой, предпринял отчаянную попытку отстраниться. Он еще не знал, что Мори прятал в руке.        ... и он, блядь, не хотел знать!        Пребывающий в полнейшей прострации до этого момента разум усиленно зашевелился, цепляясь за банальный и очевидный инстинкт самосохранения, отчего-то решивший сработать именно сейчас, как будто все предыдущие поводы это сделать казались ему несущественными. Но нога Достоевского была как-то слишком уж легко перехвачена грубой рукой за щиколотку и возвращена на место, а на решительно не готовые к этому ягодицы пришелся очередной звонкий шлепок.        Мори глухо прорычал и навис сверху на бьющееся в конвульсиях тело, выпуская нечто из своей ладони на ритмично сокращающийся живот и этой же ладонью отвешивая Федору хлесткую пощечину, мгновенно спровоцировавшую протяжный звон в ушах.        Достоевский запрокинул голову и погрузился в состояние морозного ужаса — несмотря на избыток ощущений, оказываемых на его тело со всех сторон, пугающе нежные частые касания к своей груди он чувствовал особенно хорошо.        Не придавая особого значения продолжающемуся замешательству Федора, Огай, поудобнее разместив обе ноги на своих плечах, резко вытащил из него игрушку и в ту же секунду вошел в податливый анус заблаговременно смазанным членом во всю длину.        Он ожидал примерно такой реакции на свои действия, поэтому его движения сочились стальной уверенностью и поражающей ловкостью.        Содрогаясь от грубых ритмичных толчков небрежно скользящего внутри него ствола, Достоевский в какой-то момент нашел в себе силы опустить взгляд, и в тот же самый миг из его глотки, минуя все препятствия, вырвался высокий душераздирающий крик.        В этом грешном мире, полном коварного зла, человеческой тупости и чудовищной несправедливости, он боялся только двух вещей — необходимости есть суп палочками для суши и блядских, сука, пауков!        Тем временем темный комок размером с кулак с запредельным количеством мохнатых лап, кажется, совершенно не разделял чувств Федора по поводу всей этой ситуации — он чувствовал себя вполне комфортно и уверенно, пытаясь найти идеальное место с целью пригреться на чужой груди и справедливо негодуя насчет того, как настойчиво и ассиметрично дергалось тело под ним.        Собрав жалкие крупицы разбитого вдребезги самообладания, Достоевский уставился на Мори грозным нечитаемым взглядом. Мысль о том, чтобы сию же секунду убить его, ярко пульсировала на дне черепной коробки, но понимание того, что ему никак не освободиться из этих пут самостоятельно, немного сдерживала его решимость.        Все же, его положение было безвыходным с самого начала, однако полностью оградиться от этого желания и подавить в себе яростный гнев никак не получалось.        — В чем дело? Не нравится мой питомец? — приподняв Федора за поясницу, Огай немного изменил угол проникновения, входя еще глубже и в полную силу проходясь по простате. — Что ж, мне очень жаль.        С остервенением вонзая ногти в свои ладони, Достоевский зажмурился и впился зубами в кляп. Рациональная часть мозга сработала в этот раз, заботливо подсказав ему, что лучшее, что он мог сделать в этой ситуации — стараться как можно меньше шевелиться.        И это, вопреки самым худшим опасениям, сработало.        Так называемый "питомец", несколько раз описав круговой маршрут по поверхности вмиг ставшей чрезмерно чувствительной груди, медленно спустился на одеяло и замер, прижавшись к теплому боку. И Достоевский был готов благодарить небеса во весь голос — он облегченно выдохнул, резко запрокинув голову назад и позволив себе короткую болезненную усмешку.        Тем временем Мори, схватив смиренно покоящийся чуть в стороне скальпель, вплотную приблизился к чужому лицу и одним быстрым движением распорол ремешок кляпа, торопливо отбрасывая его в сторону вместе с лезвием. Горячие, чуть влажные пальцы с силой сдавили пылающие щеки, не дав Федору как следует размять челюсть, и их губы едва уловимо соприкоснулись.        Разумеется, Огай не собирался целовать его. Продолжая двигаться в нем размашистыми уверенными толчками, он картинно ухмыльнулся, не позволяя Федору отвести взгляд.        — Проси, — то, как Мори переключал интонации своего голоса с насмешливо снисходительной до стальной и превосходящей неизбежно откликалось в Федоре усиливающимся давлением в паху.        Все его мысли разом сосредоточились на одном единственном желании, и всё то, что доставляло прежде нестерпимый дискомфорт, мгновенно отошло на второй план, переставая его волновать. Он даже не успел задуматься о том, насколько это унизительно, а его рот уже открылся, сугубо рефлекторно выдавая что-то подозрительно похожее на осмысленную речь.        — Пожалуйста, — сбивчивый шепот отзывался саднящими ощущениями в гортани, провоцируя кашель, который Достоевский едва мог сдержать. — Прошу. Я очень хочу кончить.        Выждав немного времени и не ощутив абсолютно никаких перемен в положении Огая, все так же грубо вбивающего его задницу в матрас, Федор с трудом разлепил тяжелые веки и удивленно уставился перед собой. Необходимость угадывать желаемое поведение больше не вызывала в нем никаких противоречивых эмоций и казалась очевидной и понятной.        Едва сфокусировавшись на темноте рубина чужих глаз, он понял всё без труда: это не закончится, пока он не попросит правильно.        — Мори-сан, пожалуйста, разрешите мне кончить! — суматошно прокричал он в потолок, пользуясь моментом, пока к нему не вернулись остатки совершенно неуместной сейчас гордости. — Пожалуйста, прошу. Пожалуйста, блядь, мне это очень нужно!        Напряженно сжавшись, Федор на миг затаил дыхание. Он продержался бы куда дольше, если бы его тело прямо сейчас не продолжали грубо трахать.        Он не имел ни малейшего представления, что делать, если и эта фраза не сработает...        ... и она, блядь, не сработала.        Заскулив по-звериному, Достоевский разразился безумным гневом, не находящим абсолютно никакого выхода и застревающим в груди звонким клокотанием. Снова прокусив разодранную им же самим губу, он принялся усредно искать в своей гениальной голове правильный ответ.        — Прошу, пожалуйста, ну пожалуйста, блядь! — его голос обратился скачущим шепотом, а рот бессмысленно выплевывал все известные ему более менее подходящие слова, — Мори-сан, сенсей, чан, доно. Молю, умоляю, прошу, пожалуйста, пожалуйста...        Огай широко улыбнулся и склонил голову вбок: терзания Федора определенно доставляли ему неебическое извращенное удовольствие.        — Господин, хозяин, сэр, — к сожалению, особым богатством словарного запаса в этом плане Достоевский похвастаться не мог. — Прошу, прошу, прошу! П... — он замялся, отрывая от губы внушительный лоскут кожи. — П-папочка, пожалуйста, я так хочу кончить.        Мучительно долгую секунду спустя давление тугого кольца пропало с члена, и Федор с протяжным стоном излился в кулак Мори после однократного жесткого касания к пульсирующей головке.        Огай не планировал отставать, доведя себя до разрядки в несколько особенно глубоких толчков и без зазрения совести спуская прямо внутрь. Смешавшись с кровью и смазкой, густая розоватая жидкость обильно вытекала из растраханной задницы, и смотрелось это настолько эстетично, что Мори был бы вполне готов ко второму заходу через какое-то непродолжительное время, не будь Федор настолько выжат морально и физически.        Весь Достоевский в этом ключе смотрелся просто невероятно.        Хотелось бесконечно долго пожирать взглядом худое бледное тело, ритмично подрагивающее и шумно дышащее, отчего рельефная грудь активно и часто вздымалась, а впалый живот сливался с ребрами. Налипшие на лицо черные пряди частично скрывали истощенный, измученный вид, пылающие огнем щеки и закатившиеся от сладкой истомы глаза невольно заостряли на себе внимание, а от его бордовых исполосованных ягодиц было не оторваться вовсе.        К величайшему сожалению Мори, Достоевский вернул себе некоторую ясность сознания достаточно быстро, и поблекшие фиолетовые глаза с новым вызовом уставились в его собственные.        Внезапно осознав, что он кое-что забыл, Огай приподнял активно шипящего Федора за плечо и в один прием перерезал плотный слой веревок, вызывая в нем полный болезненного удовлетворения стон. После он спешно отпрянул в сторону, сочтя это уместным жестом.        До этого момента поведение Достоевского было до нелепого предсказуемо и понятно, однако предугадать то, как он станет действовать теперь, Мори все же слегка затруднялся.        Безвольно пролежав в одном положении несколько минут, Федор плавно открыл глаза, возвратившие себе былую искру, словно ничего противоестественного с ним только что не произошло. Даже вжавшийся в выступающее ребро паук не вызывал в нем ни капли былого смятения, а выражение его лица стало привычно мрачным и отрешенным, несмотря на яркость горящих щек.        Его припухшие губы разомкнулись, а выступающий кадык заметно приподнялся, упираясь в край ошейника.        — Если ты надеешься, что после всего этого я соберусь и поеду к себе, то... — сведя напряженные брови к переносице, Федор жадно втянул носом воздух. — То не надейся.        Подозрительно прищурившись, Огай уставился на Достоевского полным нескрываемого удивления взглядом, всматриваясь во внезапно ставшие невероятно острыми черты. Эта разительная перемена вызывала в нем смесь волнующего восхищения и явного непонимания, но в целом казалась чертовски привлекательной.        — Что? — раздраженно спросил Федор, устав от натиска чужого взгляда и нехотя поворачивая голову к источнику дискомфорта.        Огай шумно выдохнул, позволяя широкой улыбке растянуться на его лице. Он медленно сполз с кровати и, несколько небрежным движением захватив с собой своего питомца, направился в сторону выхода, оборачиваясь напоследок:        — Ничего. Душ справа по коридору.        Достоевский устало прикрыл глаза и демонстративно выдохнул.        Не собирался он ни в какой душ.