Жертва

      Однажды Джекейрис станет королём.       Будто молитву, Алисента повторяет это про себя всякий раз, как позволяет ему переступить порог своей опочивальни.       Она пришла к нему первой — усмирив гордость, позабыв о чести, спрятав достоинство глубоко внутри себя. Её мутило от одной только мысли о том, на что она толкает и себя, и его. Было так страшно пачкаться о Джекейриса, бастарда… и так страшно пачкать его собой. Но Алисента решила, что поступает, как мудрая женщина, мыслящая на несколько ходов вперёд и беспокоящаяся о судьбе своих детей, лишившихся надежды на престол. Она знала: Джекейрис глаз с неё не сводит. Видела: он ею очарован. И понимала: он никогда не сделает первый шаг. Слишком честен, слишком благовоспитан — совсем непохож на распутную, зацикленную на себе Рейниру. Между ним и Эйгоном — давняя ледяная война, однако с Алисентой он неизменно вежлив и обходителен — был с самого начала и остаётся до сих пор, будто не осознавая, что она вся в его власти. От него зависит её судьба, и она никогда не посмеет ему перечить.       Она была к этому готова. Настраивала себя на покорность, когда шла в его спальню пустынными коридорами Красного замка, как когда-то, юная и смиренная, шла в покои Визериса — прижав книгу к груди, будто бы спрятавшись за щитом. В памяти болезненными вспышками расцветали ночи с её единственным мужчиной — покойным супругом. Кошмарные ночи, полные отвращения, тоски и опостылевшей рутины. Джекейрис тоже мужчина, думала она, напряжённо вслушиваясь в прорезающий ночную тишину стук своих богато расшитых туфель — в такт торопливым нервозным шагам. С ним всё будет так же. Но она потерпит, как и раньше терпела годами. Натянет на лицо улыбку. Скажет, что ей нравится. Мужчин легко обмануть — Визерис ведь рад был обманываться.       Их с Джекейрисом первая ночь — та самая, когда Алисента сама к нему пришла, — смутила её и выбила из колеи: Джекейрис не захотел соответствовать той роли, что Алисента ему отвела. Он впустил её — смущённо, не зная, куда деть глаза, сжав челюсти от неловкости. Но потом они просто сидели на полу возле жарко растопленного очага, читали принесённую ею книгу… и говорили. Оказывается, Джекейрис очень образован — Рейнира могла бы им гордиться. Его тёмные глаза светились обожанием и желанием, и это было так непохоже на затуманенные неузнаванием взгляды Визериса, яростно-праведные — сира Коля или, тем более, спокойные в своей уверенной похотливости — Лариса Стронга. Он был влюблён — по-настоящему. Его любовь — кристально-чистая и свежая, как утренняя роса, — была настолько осязаемой, что, казалось, стоит протянуть руку, и она брызнет прямо на ладонь — соком из надрезанного твёрдого, но сочного стебля.       — Вы ведь не просто так пришли, — заметил тогда Джекейрис.       Алисенту потрясла его уничижительная проницательность.       — Вам что-то от меня нужно, — продолжил он. Алисента хранила молчание. Не могла же она, в самом деле, сказать, как есть: что, отчаявшись и устав каждое мгновение жизни бояться за себя и своих детей, решилась зайти к непостоянной, капризной, только-только коронованной Рейнире с другой стороны — со стороны её любимого сына? — Что именно?       Она смотрела в огонь и мечтала немедленно превратиться в золу, лишь бы не чувствовать жгучий стыд за свои поступки. Было бы так просто предложить себя в обмен на покровительство, но лицо словно свело судорогой. Алисента не могла произнести эти ужасные слова вслух.       Она ожидала, что Джекейрис со свойственной ему прямотой продолжит задавать неудобные вопросы, и ей неизбежно придётся во всём сознаться, однако он больше ничего не сказал. Не спрашивая разрешения — Алисента сама его дала своим неприлично поздним визитом, — он взял её за руку и обжёг тыльную сторону ладони поцелуем. Дотронулся до её распущенных волос. Обнял её — аккуратно, словно страшась ненароком сломать. И он действительно мог бы это сделать — в кольце его рук Алисента ощущала себя хрупким цветком.       — Я хочу увидеть вас завтра, — сказал он, зарываясь лицом в копну её спутанных кудрей.       — Я приду, — пообещала Алисента, но Джекейрис тут же её осадил:       — Нет. — И, отстранившись, пояснил, внимательно глядя ей в глаза: — Леди не пристало приходить к мужчине. Я приду сам. Но ваш сегодняшний визит… — Он запнулся, моргнул, отводя взгляд, и только тогда Алисента поняла, насколько сложно ему было думать о приличиях, держа её в объятиях, — стал для меня настоящим подарком.       Больше всего Алисента боялась, что Джекейрис отнесётся к ней так, как Эйгон относился ко всем своим женщинам, без исключения, — как к шлюхам, которые должны быть благодарны за внимание особы королевской крови. Но он не осудил её. Побеспокоился о её репутации. Не уложил её в свою постель — из робости или из понимания, или из того и другого.       Спальню Джекейриса она покидала в слезах.       Теперь они проводят вместе столько ночей, сколько могут. Он приносит ей цветы. Дарит драгоценности. Не оскорбляет её ни единым грязным намёком, хотя Алисента видит по его глазам, сколь отчаянно ему хочется к ней прикоснуться, пусть он никогда и не решится, потому что хорошо воспитан и потому что обручён. И это к лучшему, но ей так хочется почувствовать себя молодой и наивной, только-только познающей силу своей красоты девушкой! Так хочется, подобно Рейнире, отдаться во власть эмоций и капризов — хотя бы раз! В мысли вторгается чёрствый расчёт, изначально толкнувший её на отчаянный шаг — на ночной визит: если Джекейрис будет привязан к ней, он никогда не позволит Рейнире навредить ей и её детям. Потому что Джекейрис отдаёт себя всего, без остатка своему долгу и своему сердцу. И для него нет полутонов. Он не понимает игр высокой политики. Он просто отдаёт себя — как и должно поступать королю.       Общество Кристана Коля ей теперь неприятно. Рейнира обошлась с ним подло и неподобающе, и долг Алисенты в своё время состоял в утешении и в наставлении. Она, как леди и королева, была обязана показать сиру Колю: женская добродетель, которую стоит защищать и ради которой стоит умирать, существует. Она — прямо перед ним. Но любовь его — тяжёлая, грозовая, — её тяготит. Лишь с годами она начала осознавать, а теперь понимание пришло к ней окончательно, что благородство было не частью сира Коля, а, скорее, поводком. Честь Джекейриса лёгкая и непринуждённая, он таким родился. Сир Коль несёт свою честь, точно бремя.       Алисенте приходится избавляться от него всеми доступными способами, потому что Рейнира могла себе позволить глупость недальновидности, порождающую новых врагов, но — не она. Только Алисента знает, каков сир Коль на самом деле. И только она знает, на что он способен.       Джекейрис о сире Коле не думает вовсе. Он поглощён Алисентой, и она растворяется в его робкой и вместе с тем пылкой любви. Он будто позволяет ей привыкнуть к себе — быть может, привыкает к ней и сам. Когда он смелеет настолько, что целует её в губы, Алисента едва не захлёбывается от нахлынувшего облегчения — и от стыда за это чувство. Она и не подозревала, как сильно томится в ожидании вкуса поцелуя нового мужчины — молодого, сильного, достойного. Она жмётся к нему в ответ и чувствует себя живой — впервые с тех пор, как рассталась с невинностью.       Он касается губами шеи Алисенты, и в этом поцелуе столько нетерпеливости, что хочется подтолкнуть Джекейриса, и вместе с тем его кипящая, готовая вот-вот выплеснуться нерешительность — величайшее благо. Будь он напористее, она бы не смогла. Страх охватил бы её с головой, извратил бы её чувства, переплавил бы их в ярость и уязвлённую гордость. Но благодаря скромности и осторожности Джекейриса она может без страха коснуться его волос, запустить в них пальцы, вдохнуть запах его тела.       В груди щемит от безысходной нежности. Он ещё не принадлежит ей, а она уже ревнует; уже думает о том, что вскоре придётся отдать его Бейле Таргариен.       Джекейрис расшнуровывает её корсаж — неторопливо, будто наслаждаясь каждым движением. Тяжесть Джекейриса — не такая грузная, как тяжесть Визериса. Его мышцы крепкие и упругие, от него не пахнет старостью и болезнью. Он не спрашивает, хорошо ли ей, будто бы не видя полнейшего безразличия на лице. Он вообще ничего не спрашивает — снимает с неё шуршащее парчовое платье, льнёт губами к коже, и от этих прикосновений по телу проходит нестерпимая дрожь. Визерис никогда не касался её груди, тем более, так: не скользил по ней пальцами, не прихватывал зубами, отчего внутри свивается тугой клубок мучительного удовольствия. Никогда не обжигал дыханием её обнажённый живот, никогда не спускался ниже, разводя колени мозолистыми от упражнений с клинком ладонями. Алисента удивлённо вскрикивает, чувствуя горячий язык Джекейриса в себе, но он крепко держит её за бёдра и не даёт отодвинуться. Она вся сжимается от непонимания, но контрастно-холодящее дыхание Джекейриса такое успокаивающее, что она позволяет себе расслабиться, ведь отступать уже поздно. Её платье уже лежит в кресле смятой грудой бесформенной ткани. Джекейрис уже увидел её нагой. Уже поцеловал её, уже отпечатал на ней своё внутреннее пламя.       — Кто тебя этому научил? — негромко спрашивает она потом, когда они вдвоём лежат в свете очага: Джекейрис — напряжённый, Алисента, в облаке разметавшихся волос, — непривычно обессиленная и приятно утомлённая. Она не знала, что близость бывает… такой. Деление ложа с мужчиной всегда было для неё пыткой, и теперь она чувствовала себя обманутой. Вынудив её подвести Визериса к мысли о свадьбе, отец украл её страсть. Женившись на ней, Визерис украл её чувственность.       Джекейрис загадочно молчит, и она подозревает, что не обошлось без дурного влияния её старшего сына, ледяная война с которым как-то незаметно перетекла в столь же ледяную дружбу. Злиться нет сил, да и не на что — впервые в жизни ей было так хорошо и так… свободно.       Когда он, наконец, дав Алисенте прийти в себя, овладевает ею, Алисента перестаёт существовать под его напором. В ней больше нет мыслей, нет сомнений, и жгучее вожделение Джекейриса заполняет её до краёв, до непристойного исступления. После она кается перед Семерыми и просит их о снисхождении, но Джекейрис оказывается желанней божественного искупления.       У неё много просьб, остающихся невысказанными. Будь на месте Джекейриса кто-то другой, она заподозрила бы его в попытках подольститься, но у него всё получается естественно, само собой — словно он и мысли не допускает, что может быть иначе.       Он развлекает Хелейну, скрашивая её серые будни. Бедная девочка цветёт в лучах его внимания — улыбается, говорит без умолку. Джекейрис для неё — восторженный и благодарный слушатель. И Алисента не будет винить её за непозволительные чувства, если им будет суждено возникнуть. И постарается не слишком сильно винить себя за ревность к собственной дочери.       Он покрывает Эйгона и всячески выгораживает его после очередных пьяных выходок, которые мать могла бы простить сыну, но королева своему единокровному брату не простит никогда. Кажется, они и впрямь неплохо ладят, если сдвинуть в сторону шелуху из поверхностных обоюдных оскорблений.       Он удерживает Рейниру от вмешательства в конфликты Люцериса и Эймонда и удерживает их самих от опрометчивых поступков, потому что Эймонд, идеальный, услужливый сын Алисенты, совершенно не хочет думать головой и сцепляется с Люцерисом всякий раз, как оказывается с ним в одном помещении. Алисента не уверена, что сама в схожей ситуации смогла бы столь изящно балансировать на грани между тремя драконами, один из которых — венценосная мать, другой — родной брат, а третий — одержимый местью дядя.       Алисенту воспитывали в строгости, учили праведности. Но дети её будто впитали лишь безумное пламя Таргариенов, ничего не переняв от Хайтауэров. Иногда ей хочется заплакать от бессилия перед собственными детьми, но и тут Джекейрис утешает её: слушает негодующие тирады о несправедливости, прижимает к себе, пока она давится сухими, без единой слезинки, рыданиями, целует руки с обкусанными ногтями. Ей страшно до дрожи в коленях, потому что Рейнира непредсказуема. Один неверный шаг, одно подозрение в измене, и всему придёт конец. Но Джекейрис — непоколебимый столп уверенности и стена, о которую разбивается фамильное бешенство всех Таргариенов вокруг.       Алисента ненавидит его за то, что он — тот, кто он есть. За то, что столько лет ей приходилось жертвовать собой ради долга и ложиться в постель с мужчиной, который её не любил, а Джекейрис в то время ещё даже не был рождён. За то, что теперь, когда она познала, каково это — гореть, для неё будет пыткой возврат к прежнему озеру жертвенности и смирения. Она не готова отпускать Джекейриса, но Рейнира не спрашивает — просто отбирает его, швыряя сына в удобный для себя брак, хотя ей самой когда-то позволялось выбирать.       — Я хочу, чтобы ты была моей королевой, — говорит Джекейрис.       Они лежат в постели, за окном завывает разбушевавшийся ураган. Дата свадьбы уже назначена, и в этом ветре Алисенте мерещится собственный крик отчаяния.       — Ты прекрасно знаешь, что это невозможно, — сдержанно, загоняя ядовитые слова поглубже внутрь себя, и с, как ей кажется, достоинством отвечает Алисента. Удивительно: если бы Визерис ей изменял, она была бы глубоко оскорблена, но лишь потому, что верность была его единственным способом отблагодарить жену за жертву. Но скорая, неизбежная измена Джекейриса будит в ней совсем иные чувства. Злые, тёмные. Она не раз открывала в себе новые неприятные грани, и всепоглощающее чувство собственничества оказалось одной из них. Она отдала бы всё, чтобы желание Джекейриса видеть её своей королевой воплотилось в жизнь. — Бейла Таргариен — твоя наречённая.       Джекейрис вздыхает.       — Я бы хотел сказать что-нибудь в духе: «пусть выйдет за Джоффри», но — ты права. Я знаю, что это невозможно.       Алисента наблюдает за нервным танцем дрожащих теней на стенах. Под её щекой — обнажённая грудь Джекейриса. И сама она обнажена, телом и душой. Визерис, кажется, никогда не видел её такой открытой — полностью раздетой и обращённой к нему всеми своими чувствами. Алисента помнит, как тёрлась ткань ночной рубашки между её телом и его. Помнит, как скверно у него пахло изо рта. Помнит, как мокли язвы на его спине.       — Её величество всё равно никогда бы не позволила тебе взять меня в жёны, — говорит она.       — Почему нет? Долг королевы — рожать наследников, а у тебя много детей, значит, — он усмехается, — родишь ещё.       — Дело не в детях.       — Тем более. Ты из враждебного дома. Брак — лучший способ скрепить союз. Впрочем, — он мрачнеет, — эти рассуждения не имеют смысла. Я не вправе наносить дому Веларион такое тяжёлое оскорбление и отказываться от брака с Бейлой.       — Это было бы оскорблением и для Деймона.       — Брось. Последнее, что волнует Деймона, так это кто на ком женится.       Алисента понимает, к чему ведут её мысли и желания. Ей больно и страшно от осознания, но она ничего не может с собой поделать. Самое ужасное, что Ларису Стронгу даже не нужно ничего говорить — он осведомлён об их отношениях и сам знает, что нужно сделать. Он убивал ради неё и по меньшим поводам; один намёк, один взгляд, и он делает работу, о которой Алисента боится хотя бы подумать.       Они с Ларисом сидят в саду, занимается утро. Джекейрис спит у себя в покоях, не заметив, как Алисента, полностью одетая, но босая, осторожно вышла наружу. Пальцы бездумно скользят по тяжёлому изумрудному ожерелью, которое Джекейрис привёз для неё с Севера и которое, по справедливости, должен был бы подарить Бейле. Взгляд Лариса пронизывающий, а улыбка — омерзительно-понимающая. В саду тихо и сумрачно, и на душе Алисенты тоже сумрачно, но отнюдь не тихо: всё внутри неё восстаёт против этой улыбки, этого понимания, этого предугадывания её кошмарного желания. Пальцы, оглаживающие гранёные камни, дрожат; кожу вокруг ногтей неприятно щиплет — она не могла уснуть и лихорадочно обдирала заусенцы. Всё благородство вероломной семьи Рейниры сконцентрировалось в одном лишь Джекейрисе, и Алисенте хотелось ему соответствовать. Хотелось быть той честной, благородной, милостивой королевой, какую он в ней видел…       Но кто-то должен идти на жертвы. Пусть это будет она. Вся её жизнь состоит из них, но теперь она хотя бы понимает, ради чего обрекает свою душу на вечное проклятие богов.