Не Сид и Нэнси

      Маша почти лежит на качели, перегнувшись через металлическую спинку, и едва ли не подметает криво стриженными волосами землю. Плевать, что спину ломит и есть шанс потом просто не разогнуться. Зато как удивителен мир вверх тормашками — солнце под пузом, а земля над головой. Балу занудничает и бурчит, что ещё пять минут таких выкрутасов, и будет их Маха блевать в ближайший куст. Маша широко улыбается в ответ, обнажая ряд верхних зубов, дёргает ногами в рваных колготках, пытаясь раскачаться, но ей не дают.       Андрей крепко впивается пальцами в ржавую перекладину, удерживая Горшенёву на месте. А потом присаживается на корточки перед её недовольным лицом и выдыхает сигаретный дым в сторону. Маша скалится и закатывает глаза, а заодно прячет и скачущих в её персональном аду чертей. Андрюха благородный. Она курит едва ли не больше него, да и самостоятельно сидит на героиновой дури, а он не хочет пыхтеть в её сторону дымом.       — Ну, чё ты, Андрюха, голова — два уха, — хрипит Машка севшим голосом, задорно ржёт и, вытянув трясущуюся от напряжения руку, выхватывает сигарету у Князя изо рта. Нет бы побрезговать — тянет её к своим обветренным губам, вдыхает, сверкая наглым взглядом. — Делиться с друзьями надо, понимаешь, да?       Андрей понимает, тянется в карман джинсов за мятой пачкой и разочарованно мычит. Маша бессовестно забрала последнюю сигарету. Её бы отобрать, затянуться до фильтра, но Горшенёва реагирует быстрее. Захлёбывается дымом, жадно впуская в себя никотин, и через миг отбрасывает бычок щелчком в сторону кружащегося на карусели Сашки.       Князь качает головой. Маша в ответ показывает ему язык, стонет от напряжения в пояснице и тянет большой палец в рот, кусая и без того истерзанный ноготь. Андрей почти не задумываясь хлопает ей по руке, ловит на себе осознанный, недоумённый взгляд и отводит глаза.       — Руки грязные, глисты будут, — бурчит он, и из Машкиного горла вырывается смешок.       Умирающий романтик внутри него бьёт себя по лбу, а Андрей сглатывает вязкую слюну, будучи в полной уверенности, что по-другому с Горшенёвой нельзя. Она не простит, если он вдруг заявит, что девушки так себя не ведут. Пошлёт к чёрту сразу же. А Андрею этой нервотрёпки не надо, знает уже прекрасно, каково это — быть с Машкой в ссоре.       — Конечно, мамочка, — фыркает она, не замечая его смятения. Впрочем, Князев не обижается, жмёт плечами и поднимается на ноги, потому что от долгого сидения на корточках начинают ныть колени. Маша возмущённо экает. — Куда собрался?       Она пытается приподняться, но выходит только вскинуть кверху голову. Спина совершенно не гнётся. Маша морщит брови, скалит зубы, силясь не матерится, но вместо этого, сделав неловкое движение, вскрикивает. Тонко, по-девчачьи, как обычно никогда не делает. Андрей склоняется к её лицу, убирая тёмную чёлку, чтобы по глазам понять, что не так, но вместо этого видит застывшие на ресницах слёзы.       Маше больно.       Маша не плачет по пустякам, не рыдает в подушку ночами и, как кажется Князю, даже не догадывается о том, что такое женская истерика. Но Маша совершенно точно плачет, когда в очередной раз тревожит больную спину, когда просыпается от кошмаров и когда обрабатывает шипящей перекисью царапины на его, Князя, лице после драки с отбитыми недофанатами. Драки, которая случилась по её вине, но о которой Андрей ни на миг не жалеет. За Машку махаться кулаками — дело правое, пусть это и грозит сотрясом, сломанным носом и другой фигнёй.       — Ты чего, Машут? Снять тебя отсюда?       Машка кивает через силу, ловит ладонями его шею, позволяя Андрею поднять себя с качели. Мир-перевёртыш уже не кажется таким хорошим. Солнце заходит за облако, и под ногами теперь туманная серость и какой-то прах. А над головой всё та же земля, будто в могиле. Горшенёва впивается пальцами в плечи Князя, сжимает челюсти, осторожно двигая затёкшими мышцами, и едва не трясёт Андрея, требовательно и строго.       — Когда я сдохну, не закапывайте меня, понял? Сожгите и выкиньте лучше. Не хочу гнить.       Андрей торопеет, чувствуя, как от неожиданности опускаются руки, а потому подхватывает Машу поудобнее, боясь уронить. Балу неподалёку давится пивом, но Князь только мотает подбородком, мол, не надо, сам сейчас ей мозги вправлю. Снова перехватывает напряжённое тело, на этот раз тряся уже специально, будто надеясь хоть так привести в чувство. Но Машкин взгляд не меняется.       — Дура, — в сердцах выдыхает он, будто она ему пощёчину наотмашь дала. — Совсем охренела что ли?       — Чё ты завёлся-то, Княже?       Маша понимает, что сболтнула лишнего. Рано.       Андрюха к таким неожиданным заявлениям не готов. Это у неё программа — успеть затесаться в вечности, пусть хотя бы в виде музыки. А потом спокойно помереть. Чем раньше, тем лучше, чтобы не мучаться от уже начинающихся болезней. Хрен там она дотянет до пенсии, это даже теперь понятно. Только вот Андрей с ней не пойдёт. Она не позволит, не пустит. У него такого убогого пути саморазрушения нет.       — А чё ты всякую херню несёшь? — ещё больше злится Князь, и брови его соединяются над переносицей. Машка морщит нос и жмёт губы, чтобы не ответить что-нибудь обидное. Вместо этого дёргается на руках Андрея, мягко, словно дворовая кошка, сползает из его хватки, и мир возвращается в своё нормальное состояние. Земля — под ногами, солнце, хоть и за тучами, но над головой.       Маша глубоко вдыхает летний воздух, дёргает задравшийся край юбки и, уходя к Шурке, шлёт Андрея в задницу, потому что не прочухал, когда ей было важно, чтобы кто-нибудь смог её понять. Ладно, фиг с ним, не кто-нибудь, а именно он.       Андрей посылает её далеко и надолго в ответ.       «Бесится», — решает про себя Машка, усаживается к Балу на карусель и из-под ресниц смотрит на психованные действия Князя.       Он опять лезет в карман, снова тыкается ладонью в пустую пачку и, со злостью смяв её в кулаке, кидает на землю, будто жалкая картонка виновата в чём-то. А потом уходит со двора. Не оборачивается. Даже не говорит ничего.       Балу только качает головой и едва не слетает с перекладины, когда Горшенёва резко и со злостью отталкивается от земли ногой, раскручивая карусель. Она знает, что после остановки будет очень-очень херово. Вестибулярный аппарат и без того ни к чёрту, а они с Шуркой уже успели бахнуть по бутылке пива. Шурку жалко, конечно, но Маша жмурит глаза, чтобы не смотреть на него, и активнее дёргает ногой. Пусть лучше больно будет так, чем от Андрюхиного недовольства.       — Маха, не дури, — шипит Балу, цепляясь за её ладонь, дёргает на себя напряжённое женское тельце и даёт Маше проораться ему в плечо, в то время как самого уже давно умотало. Надо бы остановиться, продышаться хорошенько и шлёпнуться на песок. Но Шура терпит — и боль в висках, и тошноту. И Машин крик. Звенящий, отлетающий от стен типичного питерского «колодца».       Когда голос срывается и переходит на хрип, Машка, содрогаясь, отстраняется, отлипает от Саши, слазит с остановившегося тошнотворного аттракциона и падает на землю, запинаясь кедом о пивную бутылку. Зарывается пальцами в мягкую зеленую траву, гребёт ногтями песок и прячет глаза под чёлкой. Балу, осторожно спускаясь следом, не рискует её трогать. Только дышит нарочно шумно, чтобы она знала, что он здесь, не кинул её одну. Как будто ей от этого легче.       Нихера.       Проходит минут пять, прежде чем, придя в себя, Горшенёва садится по-нормальному, отряхивая коленки от земли. Юбка ожидаемо перемазана зелёным травяным соком. Маша скребёт одно из таких пятен ногтем, фыркает себе что-то и трёт нос.       — Ё-маё, Шур. Ты посмотри, она ведь совсем новая.       Шура непонятливо поднимает брови, смотрит на Машкины ноги и усмехается уголком губ. Знает, что ей плевать на юбку. Просто неловко. И молча соглашается забить и перевести тему. Тянет ей руку, помогая встать. Только вот невольно всё равно испытующе заглядывает в зрачки.       А в них столько же тоски, ни на каплю не меньше.       Машка толкает его в плечо, напуская на себя самый беззаботный вид. Балу понимает, что она сейчас уйдёт. В тот гнилой притон, откуда тащит за собой дебильные мысли, и что-то больно колет у него в груди. После сегодняшних её слов становится особенно страшно.       А Маша и впрямь разворачивается к арке между домами, шаркает ногами по земле и, сплюнув слюну изо рта, посылает Балу «козу» на прощание. Он дёргается за ней, думает даже, как собирается останавливать. Только не успевает.       Из-за угла выруливает хмурый Андрей, с сигаретой в зубах. Видно, прошёлся до ближайшего киоска, а потом сделал кружок по кварталу, чтобы успокоиться. И Саше даже дышать становится легче. Князь Маху урезонит, на руках утащит домой и запрёт, если надо, под присмотром матери. Пусть та потом и будет неделю бычить.       — Ну, чё, отпустило тебя? — как ни в чём не бывало спрашивает Маша. Провоцирует, зараза. Только вот Андрей спокойно и глубоко затягивается, не обращает на её закидоны внимания. Тянет бледному Шурке сигарету и даёт прикурить.       — Пошли, провожу тебя, — не глядя на Горшенёву, тихо говорит он и, подумав, предлагает пачку и ей.       — А не пойти бы тебе, Княже, лесом, а? — отталкивая его ладонь, хрипит Маша, задирает подбородок и гордо чапает мимо, к выходу.       Андрей закатывает глаза, жмёт Балу руку и не спеша идёт за сутулящейся Машкой, которая нет-нет, да оборачивается, проверяя его присутствие. Сбавляет шаг, а потом и вовсе останавливается, дожидаясь, когда они поравняются, чтобы снова нагло вытащить из губ Андрея сигарету, будто ничего и не случилось.       — Знаешь, Андрюх, а ведь это почти поцелуй, — ни с того ни с сего выдаёт она, скользит губами по фильтру и вдруг возвращает сигарету ему назад, вынуждая взять её в рот.       — Фиговые у тебя поцелуи, Маш, — без доли шутки замечает в ответ Князь. — Сначала доводишь, а потом — как ни в чём не бывало.       — Так я ж про сигарету. Или ты не допёр?       — Допёр, — фыркает Андрей, берётся двумя пальцами за фильтр и снова тянет ей.       У Машки в глазах вспыхивает озарение. Прятавшиеся черти выползают наружу и блестят адскими огнями, когда она, отбросив непотушенный окурок в лужу, поднимается на носочки, оказываясь на уровне Андрюхиного лица. Нагло глядит в зрачки и ухмыляется.       — Хочется, да? — спрашивает самоуверенно. Князь непонятно мотает подбородком, кладёт ей ладони на плечи и давит, возвращая назад. Смотрит в землю, потом на её заляпанную юбку. Взгляд не поднимает.       — Бросай наркоту, Машка. Бросай, а то плохо кончим с тобой. Мы, блин, не Сид и Нэнси.       — Правильно, ты — Дюха, а я — Машка, — фырчит она, заламывает пальцы. А потом нагибает голову, старается заглянуть Князю в глаза. Они у него такие… Маша не может подобрать слов. Тоскливые какие-то, аж фу.       Она щёлкает его по носу и щиплет в бок, приводя в чувство. Андрей промаргивается, вопросительно поднимает одну бровь и в отместку дёргает её за волосы.       Маша тихо ржёт. Закидывает руку ему на плечо, вынуждая наклониться, потому что по-другому просто неудобно. А потом звонко чмокает закрытым ртом в его сухие губы, оставляя на коже липкий след невесть откуда взявшейся гигиенички.       Отстраняется, виснет на шее. И тянет за собой по переулку, напевая надтреснутым голосом строчки его стихов. Андрей решает, что промывкой её мозгов займётся попозже. Но займётся обязательно.