1000 и 1 день

Жизнь уходит из рук, надвигается мгла, Смерть терзает сердца и кромсает тела, Возвратившихся нет из загробного мира, У кого бы мне справиться: как там дела?

Всё течёт, всё изменяется. Я сижу на треснувшем срубе дерева и смотрю на виднеющийся вдали дым из печей. Погода ясная, тихая, ветра почти нет и дым стоит столбом. Весна вступила в свои права, но пока не прибрала к рукам температурный режим. Стоял март. Не тот март, что был в Исмаилпуре. Там уже сейчас было тепло и можно было выходить без полушубков, нежась в мягком розовом свете зари. А в Сартхале всё ещё зима. В такие моменты благоденствия мне хотелось бы вспомнить какие-то светлые воспоминания, приятные ассоциации из прошлого и прочее. Но, к сожалению, они остались за занавесой недавних событий. Я поднимаюсь и иду обратно к дому. Начинается новый день. *** Мы сбежали в Сартхал в начале зимы. Спешно побросали пожитки, запрягли лошадей, привязали часть скота к повозке и двинулись в закат. Скопидомами нас теперь не зовёшь. На новом месте так же спешно расквартировались, найдя неприметный домик на самой окраине деревни. За нашими окнами поля, которые летом наполняются зерном и другими дарами природы. На это я не жалуюсь. *** — Юмн, будь добра, подымись наверх, посмотри, как там Саадат, — мать не смотрит в мою сторону. Я не отвечаю и бреду в сторону расшатанной деревянной лестницы. На втором этаже лежит наша благодетельница Саадат, приютившая нас в том проклятом декабре. Она — замечательная, ее морщинистое лицо чаще всего источало лучезарность и уверенность в завтрашнем дне. На вид ей лет семьдесят, но по документам, думаю, далеко за эту цифру. Она мне рассказывала про пережитые ею две национальные войны, а первая была как раз около восьмидесяти лет назад. Живенькая старушка. Сейчас Саадат была сама не своя, лежала в поту, то и дело облизывая сухие обветренные губы. Наверное, воспаление лёгких, оно много кого унесло. Новая война, новые несчастья. Мне кажется, она знала мой секрет. Сквозь никаб я видел её лукавые искорки во взгляде, чуть более долгие, чем позволяет этикет, прикосновения к моим рукам. Меня никогда бы не выдали руки, они женственны как Царица-лебедь, уж это я понял. А обет молчания еще более скрывал нашу семейную тайну. Саадат попросила увидеть врача и я отправился с запиской в деревню. Дом Ясинов, где жил наш врачеватель, Шади Ясин, и его семья, в отличии от многих не пустовал. Там всегда было живо и суетно, сновала ребятня, скрипели половицы от многочисленных клюк старух и дедов. Да и сам Шади был человеком гостеприимным, открытым, что не позволило Ясинам остаться в одиночестве. У них было то, чего не было у нас. Они были освобождены от призыва. Шади один на три деревни, его сыновья — это помощники, санитары, его дочери — это няньки, кухарки для обездоленных и немощных. Старший сын, правда, как судачили старухи, на войне то был, а может там и остался. С лета его никто не видел и о нём с Шади не говорил. Я толкнул ворота калитки и вошел во двор. Воздух здесь был другой, он был насыщен какой-то химией лекарств, хлороформа, касторки. Но главное здесь текла жизнь, бурно и беспрестанно. В моем доме тихо как в могиле, когда Саадат где-то на работах. Мать и отец решили жить тише воды во всех смыслах. Порой я чувствую себя оглохшим из-за этого звенящего безмолвия. Скверное чувство. Меня окликнула Лямис, хозяйка дома. Она невероятно красивая. Говоря с ней я бы точно заикался от волнения. Хоть в чём-то есть плюсы положения — не попасть впросак. — Юмн! Иди сюда, золотая моя! Ты по поводу Саадат? Неужто ей хуже? Я неуверенно киваю. Лицо Лямис мрачнеет. Знаком показывая мне подняться, она окликает кого-то в доме. В дверях появляется юноша лет двадцати, с залихватскими вороными кудрями. Он смутно похож на Шади глазами и улыбкой, но раньше я его здесь не видел. Должно быть, это… — Чингиз, — он представляется, склонив голову, как бы извиняясь за свой запал. И не перестаёт улыбаться. Ну и семейство. Я делаю поклон и слышу, как мать ему шепчет про меня. Разгибаюсь и вижу, как тревожно смотрят на меня Ясины. Такова моя жизнь. Наконец Чингиз встряхивает головой и обращается ко мне: — Отца дома нет, он в Осаме, я посмотрю на Саадат. Крепкая она, всех нас переживет. Он снова улыбается. Я снова кланяюсь, в этот раз на прощание, и иду вслед за насвистывающим детскую песенку Чингизом. Наверное, он ровесник Катады, может и попали в один призыв. Может они даже знакомы? Были. Чингиз резко перестаёт свистеть и оборачивается в мою сторону. Зелёные глаза в отражают мартовское солнце как изумруды. Он щурится. — Соболезную, Юмн. Это горькая ноша, твой обет. Это не каждому по силе, тем более такой хрупкой девушке. Колея от телег сужается и мы идем едва не соприкасаясь пальцами. — И всё-таки мне кажется, что вечный траур — это лишнее. Вряд ли бы твой брат этого хотел. Ты, наверное, была для него крохой, которую нужно оберегать, но никогда не запирать в чёрном теле. Знаю уже, что вы залётные птицы в наших краях, но в нашей деревне никаб не практикуют. Для нас это в новинку. Он так проникновенно произносил все эти банальные фразы, что мне стало неловко от того, как я к ним всегда относился. В конце концов, вот он, сердечный человек, а я — кусок чугуна, который уже не переплавишь ни во что путное. Мы остановились у забора и Чингиз перегородил мне дорогу. Глаза больше не выражали смешливость. Они были слишком мягки для их обладателя. — Я был там, Юмн. Я был там с ним и с тысячами другими такими же. Они пострадали за вас не для того, чтобы вы потом измывались над собой. Были такими же несчастными, как они, лежащие под глубоким слоем грязи и копоти. Он потянулся к моему плечу и я моментально отпрянул. Не хватало ещё такого поворота. Чингиз мягкой полуулыбкой и поднятыми плечами показал, что не хотел обидеть, и вошел во двор. *** — Беда, дорогие мои соседи. Мы с матерью накрывали на стол и краем уха следили за разговором Саадат и Чингиза. Наконец Чингиз спустился и принялся ополаскивать руки рядом с печкой. — Пневмония, — заключил он, неприлично брызгая водой и зачесывая свои вихры назад, — я буду осматривать каждый день, пока отца нет в деревне. Если положение ухудшится, поеду за ним в Осаму, если нет — сами справимся. Мать начала мять в руках подол, рассыпаться в благодарностях, на что Чингиз снисходительно кивнул. Где он набрался такой важности, какой отец его никогда не позволял, а мать тем паче? Тем временем они сели за стол. Мне туда путь заказан, поэтому чтобы не терять возможность хотя бы слушателя, а не едока, я устроился с вязанием у окна. Чингиз рассказывал матери про войну. Он был в кавалерии, особых звёзд не схватил, но был представлен к награде. На вопрос «за что?» натужно отшутился и перевёл тему. Мать боялась задать вопрос, почему он выглядит так здорОво для человека, который вернулся с войны до ее окончания, и Чингиз это явно видел, но отвечать не стал. В конце концов, мать перешла к самому главному из интересующих вопросов. — Скажите, Чингиз, а мой сынок, Катада Паргути… Вы с ним не были знакомы? Он такой же как вы мальчишка, рост у вас схож и глаза, — она затараторила, боясь захлебнуться слезами раньше, чем договорит. Чингиз бросился её успокаивать, но эту реку уже было не остановить. Был бы здесь отец, он бы сразу в сени ушел, лишь бы не слышать этих стенаний. Или чтобы самому при нас не разрыдаться. Я больше верю во второе. *** Мы прощались с Чингизом у калитки, я протянул листок, где объяснил, что это больная тема и лучше не говорить матери о том, что Катада ему знаком. Он кивнул, чуть сгорбившись, и вдруг недоверчиво взглянул на меня. До сих пор мне кажется, что это я придумываю лишнюю окраску тем взглядам, которые кидают на меня, на это балахон, где от человека нет даже оболочки. Но здесь впервые так явно была выражена эмоция по отношению ко мне, не дежурная улыбка или скорбь, а какое-то очень человеческое чувство. Недоверие. Больше он мне ничего не сказал, махнул рукой на прощание и зашагал в сторону дома. *** Я постоял ещё пару минут, не желая заходить домой в эту горестную атмосферу. С меня и так её довольно. Мы переехали в Сартхал в начале зимы, потому что мой брат погиб на войне, а я достиг возраста призыва. Мы переехали, чтобы спасти меня от войны и чтобы каждая живая душа забыла о том, что помимо Катады Паругти существовал еще и Киа Паргути, его младший брат и товарищ. Мы запрятали меня в никаб, наплевав на все правила и обычаи, чтобы наши родители не осиротели дважды. Мы увезли наше горе с собой и теперь нам ещё хуже, чем было.