I'll worship like a dog at the shrine of your lies
I'll tell you my sins and you can sharpen your knife
"Take me to church" Hozier
Дорогая, у меня всё в порядке. Слова витиеватым почерком ложатся на слегка пожелтевший лист, и Бараш привычным движением снова макает кончик пера в чернильницу, не отрывая взгляд от первой строки начатого письма. Называть её «дорогая» кажется таким естественным, обращение будто просится на бумагу, стоит представить на секунду милое личико с россыпью веснушек, которые сама она, считая изъяном и атрибутом, в образе благородной дамы недопустимым, пытается прятать под пудрой, забавно фыркая и дуясь всякий раз, заговори кто об «оскорбительной» детали. Бараш не хвалит её веснушки в своих письмах, делает усилие, чтобы удержаться даже от беглого упоминания о прелестной черте. Вместо этого он наполняет послания рассуждениями о неразделённом чувстве, пылкими признаниями и обещаниями преданности до последнего вздоха.***
Запечатав самое первое письмо к возлюбленной, что произошло, по ощущениям, не иначе как вечность назад, набравшийся решимости поэт закинул уже было ногу через порог, намереваясь доставить конверт по адресу той же ночью, и, окажись та сентябрьская ночь тепла, ароматна и безветренна, как случается порой ранней осенью, хозяйка розового домика наутро, безусловно, обнаружила бы в собственном почтовом ящике любопытное послание. Ночной воздух, однако, веял сыростью и пробирал до костей, отчего Бараш, поёжившись и покрутив письмо в руках, вернулся внутрь, закрыл плотнее дверь и, бросив конверт на тумбу, рухнул на кровать лицом в подушку. Успеется. Новый рассвет воскресил старые страхи, обращая вчерашнюю «отличную идею» сегодняшним сумасшествием, гиблым делом, кошмаром наяву. Разве так делается? Он не продумал всего до конца, не продумал ничего. Безусловно, письменное признание избавляло Бараша от ряда трудностей: на бумаге он точен, изящен и остроумен, чернила послушно отражают каждую мысль, каллиграфический почерк радует глаз. После долгих лет поэт наконец нашёл способ, позволяющий открыть свои чувства и не сгореть на месте от неловкости, не подавиться застрявшими в горле словами и не откусить ненароком собственный постоянно заплетающийся язык. Написать о любви – раз плюнуть. Окрылённый затеей, Бараш в пылу вдохновения позабыл вдруг, что на письмо может и должна последовать реакция. Растроганная дама сердца за дальнейшими объяснениями бросится сюда, к нему, и от красноречивого поэта, по обыкновению, только и останется, что нервное желе. Или возлюбленная, напротив, пылкое признание сочтёт за дерзость и от автора послания решит отвернуться вовсе. От одной мысли на душе становилось гадко и холодело в груди. Отхлебнув остывшего кофе и поморщившись от горечи во рту, Бараш придвинул к себе вчерашний конверт, спешно сорвал печать и впился глазами в собственные строки. Достаточно ли выразительны формулировки, насколько деликатны? Дочитав до конца и заключив, что написанное никуда не годится, поэт, не мешкая, решился начать с чистого листа. Затем ещё раз. Менялись эпитеты и метафоры, из-под пера выходила то огнедышащая лава любви, то робкая искра нежности, сравнения появлялись и исчезали, словно смываемые волной рисунки на песке, но в целом все первые письма открывались приблизительно так: Предвижу всё: вас оскорбит Печальной тайны объясненье. Какое горькое презренье Ваш гордый взгляд изобразит! И завершались чем-то подобным: Я знаю: век уж мой измерен; Но чтоб продлилась жизнь моя, Я утром должен быть уверен, Что с вами днём увижусь я... Со временем, когда каждое последующее послание получалось одинаково идеальным сочетанием восхищения, убедительности и такта, Барашу вдруг подумалось написать нечто, выходящее за рамки изначального признания на случай, если ответ возлюбленной неожиданно придёт к нему в почтовый ящик. Разумным казалось подготовиться. В новом письме он должен будет выразить благодарность, передать, как он плачет, нет, задыхается от переполняющего каждый атом его существа счастья... А если чувства его оказались отвержены, он также не помедлит ответить, но уже строками о кровоточащем сердце и мольбами передумать… На следующий день заглянувший проведать юного друга Лосяш застал поэта за письменным столом: не обращая внимания на посетителя, Бараш увлечённо что-то строчил, бегло просматривал и, отправив в конверт и запечатав, брался за новый листок.***
Я немного приболел, но это несерьёзно. Дотянув до точки, перо валится на стол, пачкает красное дерево чернильными кляксами, пока Бараш, закрывая рот ладонью, борется с очередным приступом кашля. Из кладовой, с нижней правой полки, безуспешно пытается дозваться принесённая Совуньей как-то осенью баночка малинового варенья. Скоро снова увижу тебя Он не видел её по меньшей мере неделю. и увезу куда-нибудь далеко-далеко. Поэт закутывается поудобнее в накинутый на плечи старый плед и с мечтательной улыбкой откидывается на спинку стула, приковывая глаза к потолку. На белом фоне штукатурки Бараш, как на киноэкране, смотрит свою жизнь. В сегодняшнем эпизоде он наконец отправляет давно затерявшееся где-то в бесконечных стопках писем то самое безупречное признание, вслед за чем любимая со слезами умиления и густым румянцем бросается к нему, и он тонет в её поцелуе. Актёрская игра на высоте, а от сюжета захватывает дух, и Барашу нравится думать, что этот фильм основан на реальных событиях, пускай и будущих. Когда-нибудь он, благородный рыцарь, обязательно вызволит свою принцессу из самой высокой башни, и они будут вместе. Бараш, верный законам жанра, станет продвигаться осмотрительно, постепенно: шаг за шагом, букет за букетом, комплимент за комплиментом. Увлечённый походом, заметит ли рыцарь, что спасать в этой сказке нужно не ему, а его? И не из плена старухи-ведьмы, а из лабиринта выдумок и миражей, где он всё блуждает, последовав однажды за розовым в ромашку сарафаном и рыжей косой, разыскивая не выход, а её. Ужасно соскучился. Бараш завершает письмо и неторопливо берёт в руки конверт, когда входная дверь неожиданно распахивается настежь, и на пороге, с поцелуями морозного утра на щеках и снежинками в выбившихся из-под лилового платка прядях, стоит Нюша. – Бараш, у тебя верёвка есть? – не успев перевести дыхания, спрашивает она. – А то у меня у санок оторвалась. Хозяин домика в изумлённом молчании наблюдает за гостьей, в три шага очутившейся вдруг у письменного стола: – А что ты пишешь? Ещё не запечатанное послание внезапно в её руке, взгляд зелёных с искорками любопытства глаз скользит по свежим чернилам: – «Дорогая… увезу куда-нибудь… соскучился.» Это ты кому пишешь? Поэт не может определить, слышится в вопросе недоверие, укор или насмешка. Приподняв бровь, Нюша в ожидании смотрит на него. Она шмыгает носом и рукавом пытается откинуть влажные от снега, липнущие к щекам пряди от лица. Милый образ возлюбленной, кружащей в воздушных цвета пудры сарафанах, робко улыбаясь и очаровательно заправляя переливающийся солнцем рыжий локон за ухо, получательницы его письма, так ярок в воображении и настолько отличен от Нюши, которая сейчас стоит в метре от него, что Барашу становится не по себе. Он вдруг злится, как стал злиться бы астроном, открывший самое чудесное, самое восхитительное созвездие и в следующий же миг оказавшийся унесённым в другое полушарие с незнакомыми звёздами, холодными и чужими. – Не твоё дело, – раздражённо бросает поэт, – не видишь, работаю. – Да мне верёвка нужна! – приписывая скверное настроение друга отсутствию вдохновения, не отступает Нюша. – У тебя же есть верёвка. Скрипя зубами, Бараш снимает связывающий одну из стопок писем шнурок и, кривясь, протягивает ей. Наблюдая из окна за удаляющейся фигурой, поэт думает о том, что ему, им нужно больше времени. О том, что это ещё не конец. Об одном Бараш не думает: очень трудно в лабиринте иллюзий найти настоящую возлюбленную, особенно когда её там нет.