золото пахнет горьким шоколадом и солёным миндалём

Дарен себе в чем-то отказывать не привык. Он то, конечно, по природе своей, обязан быть скромным и благочестивым, но ему звёзды улыбнулись удачно и родители не были одержимы идеей этой околорелигиозной сексисткой ереси. У него и родители в достатке жили, ни в чём себе не отказывали, да и его баловали. Учили, конечно, что хранить себя надо для «того самого» и не блядствовать, как это «стало модно нынче делать». И этим учениям Дарен даже верил, в принципе, ну не было же в них ничего плохого? Это же не рассказы о том, что все омеги — грязные и порочные и место им только у ног их альф. А такое тоже говорят и слишком часто, чем хотелось бы слышать. И Дарену — омеге — терпеть к себе такого отношения совершенно не желалось. И слава богу он не терпел, а бить, потом спрашивать его научил Лёша. Лёша — старший сын новой «мамы» Дарена. Новая «мама» появилась также внезапно, как и пропала прошлая, и тогда Дарену едва шесть стукнуло, чтоб в самом деле понять, как тяжело порой строятся отношения в семьях. В семьях, где наследовать состояние придётся омеге, раз других детей нет. Лёша простой как пробка, ему эта жизнь особняковая на самом деле лесом шла, ему бы с пацанами загород смотаться и свистеть мимопроходящим омежкам, пытаться их облапать, пока те визжат и отбиваются. Это весело же, в самом деле, главное чтоб к Дарену не приставал никто так же. Его вообще никому трогать было нельзя, иначе Лёша стрелял в колено незадачливым ухажёрам в профилактических целях. Этот не так смотрит, тот не так улыбается, а этого я вообще знаю, даже не смотри на него. И они все уходили, когда Лёша маячил на фоне, то есть практически всегда. Очаровательного, пахнущего горьким шоколадом с солённым миндалём Дарена, с его взглядом, от которого прошибает так, что дышать трудно, оставлять одного было нельзя, а для Лёши ещё и невозможно. Потому что в нём всегда появлялось столько всего этого такого, от чего Лёшу вело, приходилось запираться в душе и успокаиваться, потому что невозможно терпеть эту улыбку, эти блики солнца на острых скулах с этими симметричными родинками под глазами, эти пропитанные утренней свежестью русые волосы. Это с ума сводило. И в свои двадцать три унаследовать всё — оказалось даже сложнее, чем Лёша изначально думал. Хотя бы потому, что на него грузом рухнула огромная ответственность — хотя бы за Дарена. Дарену осталось до совершеннолетия немного и его надо было удержать хотя бы у себя. В прочем, обоятельным альфами, умеющим красиво подмигивать — дороги открыты любые. А сложно стало, когда Дарен привык к свободе от родительского давления, привык жить с Лёшей, привык к Лёше в конце концов. И когда Дарен вырос. — Дарен, — голос Лёши, похожий на тихий, почти животный рык, откуда-то изнутри. Любой другой бы дрогнул, но Дарен даже не моргнул и не прекратил собираться. — Никуда ты не пойдёшь. — Ты не много на себя берёшь, Лёш? Я понимаю ты как коршун кружился над каждым парнем, который со мной общался, когда мне было пятнадцать. Но мне восемнадцать уже, не ребёнок. И я чёрт возьми имею право на личную жизнь! — Имеешь, — Лёша, не смотря на то, как упорно Дарен пытался сбежать, перекрыл ему путь, хмурясь на это недовольное фырканье. — Но не такую. — Не такую? А какую? Мне ходить в церковь, молить за грехи и быть достаточно ммм… Благочестивым или как там любят говорить? Чтоб ко мне относились как к достойному супругу? Не хочу я быть одним из тех несчастных, кого всю жизнь воспитывали как аксессуар. — Ты понятия не имеешь, на что способны альфы, когда у них сносит крышу, — голос Лёши звучит словно у Дарена под кожей. Он и сам становится ближе, а пальцами грубыми поддевает дареновы волосы, убирает с лица прядь. И это было так нужно, что он сам удивляется тому, как просто и естесственно выходят эти движения. — Особенно когда омежки молодые и доступные. И пахнут так сладко. — Я доступный, ты это хочешь сказать? — Дарен от руки чужой отбивается и вполне справедливо злится. — Ахуеть, Лёшенька, спасибо, родной. Вот это комплимент. — Ты ведёшь себя так, будто просишь трахнуть тебя в ближайшем толчке! Хотя бы в места по-приличнее ходи! — Да может и хочу чтоб трахнули! Тебе какая разница вообще? — он толкает его и идёт к выходу, и в этот раз Лёша его не останавливает, а просто идёт следом. — Че, боишься, что залечу? Аборты доступны, не парься. — Они доступные, но это не тот опыт, который я бы хотел, чтоб у тебя был. Дарен остановился на секунду только, замаскировав свою паузу под то, что не сразу заметил ключи. — Спасибо, Лёш, за беспокойство. Пока. И хлопнул дверью, выходя. Лёша вышел следом через несколько минут. Самостоятельности Дарену даст, но будет караулить, потому что прекрасно знает, на что способны альфы видя свободного омегу.

***

— Мартини, пожалуйста! Дарен положил на стойку купюры и улыбнулся широко, когда перед ним поставили коктейль. Он не пьёт много, но старается выпить для того, чтобы было проще и веселее не думать о чужих руках у себя на талии и хотя бы просто расслабиться. — Скучаешь? Оставаться одному никогда не выходит долго, и Дарен только улыбается, обнажив клыки зубов. — Нет, сладкий, веселюсь. Если тебе скучно, можешь сходить потанцевать. Или выпить. — А язычок у тебя такой же острый как и твои зубки. Омежка у нас с характером, да? — незнакомец наклонился на стойку, заглядывая Дарену в лицо. Дарен не боится, правда. Он привык, а на рутину редко обращаешь особое внимание. Всё равно они дальше тупых грязных подкатов не заходят. — А ты поди привык, что они все как статуэтки, бери любую, разницы никакой? — Ну ведь так и есть, — усмешка — оскал. Дарен губы облизнул, когда допил коктейль. — Славно. Уверен, таких можно найти целое море. Он встал, собираясь уйти и наивно полагая, что на этот раз разговор закончен, но его схватили за руку. — Ты охерел? Пусти. — Нет уж, куколка, за своё поведение ответить не хочешь? Таких как ты надо наказывать, пока они не становятся послушными и… И Дарен бьёт. Лёша научил его базовым вещам «глаза — горло — пах» и Дарен всегда выбирал последнее. Проще и эффективнее. Развернувшись только, врезался в ещё одну фигуру и его сразу же схватили за плечи. А потом чьи-то руки снова стали лапать его сзади. — Пусти, эй! Кто-нибудь! Музыка в клубе явно не шла на пользу ситуации, а бармен, бросив взгляд на завязывающуюся суету, довольно быстро скрылся из виду. Дарен дёрнулся, но особого успеха это не дало, пришлось терпеть несколько секунд чужие руки на себе, а потом отбиваться пришлось сильнее. И, наверное, в первый раз в жизни — Дарен ударил лбом в чужое лицо. Вероятно, больно. — Мудак! Разворачивается только, врезаясь в кого-то из танцующих, роняя чей-то бокал на пол, а в следующую секунду падает и сам, пока его упорно пытаются к себе прижать. Резкая боль в руке даже не особо осознаётся, Дарен думает о том, как он заебался уже от этой жизни, когда всё случается именно так. А так случается часто, но никому, а особенно Лёше, это знать не нужно. — Стой, блядь. Я тебя заставлю извиняться! На коленях просить прощения будешь, сволочь! — Да иди ты! И всё — как в тумане. А сквозь него — то тут, то там мелькающие лица, фигуры. Все они — одинаково послушные омеги, всех их одинаково к себе прижимают, одинаково руки грубые и чужие трогают. И всех их, вероятно, также одинаково сегодня зажмут где-то за углом или в туалете. И все они, вероятно, прекрасно об этом знают. Тошно. Как же всё это тошно. Дарен воздух свежий ловит полной грудью, дышит так несколько раз, пока, даже не видя, идёт обратно. Перед глазами всё то — ухмылки, руки, чужие податливые тела и это липкое, мерзкое чувство подступающего отчаяния. Оно всё вместе смешивается в такую бытовую рутину, которую, чаще всего, замечать не принято — иначе с ума сойдёшь. И Дарен старается, правда, в своём мире живёт, где альфы такие как Лёша, а омеги такие как Дарен, и жалеть в принципе даже не о чем. А потом просто не может заставить себя остановить слёзы. Руку сжимает, надеясь, что порез не слишком глубокий, хотя липкая тёплая кровь ощущается в сжатой ладони. Он бы хотел в ней утопить всех их. Всех их, решивших, что им разрешено хоть что-то большее, чем разрешено Дарену, лишь потому, что набор органов и гармонов у них разные. Всех тех, кто столько лет втаптывал в грязь чужие стремления и амбиции, мешая с дорожной пылью всё то «я», что живёт у каждого в душе. Дарену хочется выть от мысли, как много омег воспитаны именно так. И чувство, что это никогда не изменится, его душит. Когда кто-то опускает ему на плечи тяжёлую куртку, Дарен дёргается и хаотично думает, куда бы бежать, а вокруг только тёмные углы, не играющие на пользу. — Чего оделся так легко, дурень? Ночью холодно же. Это что, кровь? Руку чужую Лёша ловит молниеносно, и Дарен просто молчит и смотрит за тем, как на лице Лёши эмоции сменяются от «господи нужно как-то обработать, это не серьёзно, но вдруг что-то» до «я сниму кожу с того кто это сделал и заставлю его её съесть» примерно за секунду. — Уронил бокал, подскользнулся и упал. Ерунда. Дарен говорит ровно и спокойно, после накатившей истерики (как Лёша её не услышал?) думать, говорить, да и жить, в принципе, стало в разы легче. — Ага, вот и отправляй тебя одного. Лёша возмущается в шутку, но Дарен дёргает рукой и, разворачивается, идёт дальше. Куртку чужую на плечах держит, чуть краснея, всё-таки в ней правда тепло. Она пахнет крепким чаем с бергамотом и орехом, а ещё порохом — и это всё то, чем пахнет Лёша. Дарен кутается в неё чуть сильнее, а Лёша догоняет его за несколько секунд и приобнимает за плечо, в этот раз Дарен даже не сопротивляется. Он сегодня устал драться, если кто-то ему свистнет — пусть Лёша стреляет тому в колено. Или куда повыше.

***

— Почему они такие мудаки? Голос Дарена тихий, уставший. Он следит за руками Лёши, но почти не видит ничего. — Потому что. Головой не думают, не пытаются сдерживаться. Да и редко кому в самом деле объясняют, что сдерживаться надо, — Лёша говорил ровно и спокойно, перематывая руку Дарену так аккуратно и старательно, будто от этого зависит его жизнь. — Но ты же не такой. Эта простая истина всегда казалась такой простой и очевидной, что на несколько секунд повисла тишина. Лёша словно не хотел что-то говорить, что-то себе там думал, но потом ответил. — Только с тобой. Дарен замолк, глядя на него, чуть хмурясь. — То есть, с другими омегами ты вёл себя также, как и… — Бывало, — также просто ответил Лёша, завязывая бинт и выдыхая. Дарен молча уставился на руку. Лёше казалось, что его мыслительный процесс можно проследить и, действуя на опережение, Лёша продолжил. — На самом деле… — начал он, хотя и по тону, и по виду было ясно, что говорить он этого не собирался, но теперь это было нужно. — На самом деле альфы не всегда так себя ведут. Когда у них есть кто-то, кто им дорог, они будут о нём заботиться. Всегда так. Это ну. Инстинкт типа. А остальные для них просто… Вещь. Он хмыкнул, почесав шею, и на Дарена старался не смотреть. А Дарен смотрел на Лёшу очень внимательно, медленно кивнул сам себе и поднялся с кровати. — Я в душ. Надо было подумать.

***

Когда всё это началось Лёша помнит отчётливо ярко, но с трудом осознаёт когда случился этот переход от «слишком возбуждающий запах» до «это самое ценное, что есть в моей жизни». Дарен, с его первой течкой, хоть и довольно ранней, прочно засел у Лёши в голове, и сил ему хватило даже не пытаться к нему пристать. Таблетки покупал, чай делал, что-то ещё такое, чтобы Дарену было… спокойно. Лёша представить не мог, на самом деле, что должно ощущаться, но им всегда говорили, что это всё для омег приятно и они ждут этого состояния, хотя по Дарену так и не скажешь. В любом случае — Лёша был рядом. И постепенно, с каждым разом всё больше ловил этих мелких деталей, которые забивали ему дыры в сердце, пока сердцем его не стал полностью Дарен. То, как он улыбается глупым лёшиным шуткам, обнажая свои маленькие клычки, и как смешно фыркает, когда лёшины глупые шутки становятся уж слишком глупыми. Как блики солнечные садятся ему на шею и ключицы, сверкают в волосах, и какой Дарен с ними яркий и пахнущий солнцем. И как блестят льдинки глаз, когда Дарен плакал. Ему хотелось его беречь больше, чем этот сраный особняк с этим наследством, к которому они оба оказались неготовы. А Дарен… Дарен всё, что в этом мире у Лёши есть. Только он один может Лёшу так легко контролировать, одной своей улыбкой заставлять что-то делать и только нему у Лёши так много чувств разом. Они делают ему тяжело и больно, но будь у него воля — он бы от них не избавлялся всё равно. Лёша в каких-то простых делах выглядел даже как-то неестественно. Угловато, криво, даже просто сидя на диване и пытаясь, видимо, смотреть какой-то идиотский боевик, где все бегают, орут и умирают — он такие постоянно включал. Дарен натянул свою футболку, неприлично большую, на самом деле, закрывающую бельё совсем немного и то и дело обнажая плечи и ключицы, на которые не смотреть было тяжело физически. С Лёшей рядом сел осторожно, словно по минному полю шёл, поджал под себя ногу и к старшему повернулся корпусом всем. За выдержку Лёше бы стоило поставить памятник. Потому что терпеть то, как капли с влажных волос падают на голые плечи и не поддаваться желанию эти капли с этих плеч слизать — оказалось титанически трудно. — Лёша, — голос Дарена такой певуче-тягучий, когда он чего-то от Лёши хочет. И когда знает, что тот ему не откажет, — тебе когда-нибудь нравился кто-то из омег? Вопрос такой резкий и странный, что приходится в самом деле думать, хотя больше делать вид — ответ у Лёши на языке крутится, но он молчит и на Дарена пару секунд смотрит. — Ну, было дело, — кивает и снова поворачивается к телевизору, а Дарен, словно издеваясь, хотя на самом деле чётко осознавая, что ему нужно, подвигается чуть ближе. Совсем немного и достаточно, чтоб ощущать этот запах. — И как это было? — Что? — Лёша снова голову поворачивает и выдыхает резко от того, насколько Дарен близко и как этот маленький чертёнок облизывает губы. — Ну, как ты смог сдерживаться? Лёша сглатывает слюну и почти не дышит. Иначе он ничего, кроме даренова запаха ощущать не будет. — Как-то вот… получалось. — И сейчас ты сдерживаешься? Вопрос почти шёпотом. Дарен улыбается слабо, немного наклоняется, чтоб Лёше в глаза смотреть. А Лёша чувствует себя псом, перед которым положили кусок мяса и сказали «нельзя». Кулаки сжимает только от напряжения. — Почему ты сдерживаешься со мной, Лёш? Дарен весь он такой осторожный и мягкий, вкусно пахнущий и тёплый, что Лёша изо всех сил старается не дышать и не смотреть на него, иначе он не сможет сдержать себя от порыва либо втрахать Дарена в этот диван, либо сломать ему рёбра объятьями. Хочется одинаково и то, и другое, и думать получается, на самом деле, тяжело. — Потому что, Дарен, у меня есть предположение, что если я вдруг решу тебя трахнуть, ты меня простить не сможешь, а я этого не хочу. Ты, чтоб ты знал… — Лёша сглатывает и замолчает. «Самое дорогое, что у меня есть» висит в воздухе недосказанностью. Дарен тянет улыбку. — Что я? Лёша молчит, сам не понимая почему говорить так трудно. То ли сам не дышит, что ли дыхание Дарена на своей коже его отвлекает. — Лёш? И на имя своё, и то, как Дарен его произносит ведётся, повернув голову почти инстинктивно, и этого хватает, чтобы Дарен потянулся вперёд и коснулся чужих губ своими. Коротко, на пробу, но Лёше хватит. Хватит, чтобы притянуть Дарена, впиться в губы, на лопатки уложить и под себя подмять и целовать, целовать… Губы, скулы, шею, проклятые ключицы и плечи. До первого стона, а потом, выдохнув и стиснув зубы, пытаться заставить мир не звенеть так громко. — Либо ты остановишь меня сейчас, либо я уже не смогу остановиться. Говорить тяжело, как и дышать, и вообще думать. А Дарену требуется секунд пять, чтоб подумать, а потом притянуть Лёшу к себе поцеловать вместо ответа. И этого — достаточно.