Бессоница

Федор быстрым шагом направлялся в сторону кухни, ведь чайник уже вскипел, потому надобно налить обжигающе горячий кипяток в чайник с заваркой, на дне которого были остатки уже перезаваренного чая с прошлого раза. Как бы не стухло, не начало пахнуть гнилыми листьями, выращенными под землей с особой заботой. Однако для Достоевского это было совсем не важно: он просто хотел есть, но у него нет времени на еду, поэтому свой голод он заглушает чаем, чтобы желудок ощущал хоть что-то внутри себя. А потом отвратительное чувство переполнения чего-то жидкого внутри себя и колкая боль в почках, явно намекающая, что либо они, либо чай. Невозмутимый ответ Федора очевиден. И волею судьбы вот так все организовалось. Ужас, испытывающий организм Достоевского уже третий день, сложно описать лестными словами: принять то, что ему плевать на свое здоровье — за гранью фантастики, ведь покуда его органы не отказали, они будут время от времени подавать признаки жизни. К счастью или сожалению, — кому как, но вот Федору в цвет своих синяков — фиолетово — периодически он испытывает сильную потребность поспать, что расценивается обычно за обман или хандру. Будто организм — отдельная личность и может испытывать эмоции. Тем более, такие, как негодование и депрессия, потому что если бы его организм что-то чувствовал, то точно уныние вселенского масштаба. И если так подумать, то раньше он корил себя за то, что проигрывал ставки в картах, отчего после лишь грезил о еде. Хоть это и было очень давно. А сейчас нарочно отказывается от приемов пищи. Смешно, одним словом, неописуемо. Из-за бессоницы он выглядел изможденно, глаза были уставшие от постоянного фокусирования на экран монитора; голос его был тихим, он чуть ли не шептал, очередной раз отвечая на какие-либо вопросы от подчиненных, особенно от Гончарова, что волновался за Достоевского больше всех, по ощущениям. Фразы Ивана к господину о том, точно ли он должное количество часов поспал, ел ли что-то за день, которые переходили в беспокойство тогда, когда господин честно признавался о недавнем приступе эпилепсии и просил оставить его в покое, были до очаровательного милы, если бы не сухость Федора к ним. О. А еще был Гоголь, который очень любил говорить о полезности четырехступенчатого сна и одаривал безмолвными аплодисментами его всякий раз, как Достоевский спал хотя бы на час больше прежнего. И, как бы несправедливо это ни было, в этом плане к Яновскому тот был более лоялен. Обидно, но никто, кроме них самих сию тайну не разделял, потому почему бы и нет? Нынче погодка стояла благоприятная для очередного нагруженного работой до верхов дня. Аж немного с краев сыпется. Иногда, если так без стука заглядывать в нору Федора, то можно неожиданно провести связь меж сектой сатанистов и беспорядком из лихорадочно резко придуманных планов. Он, зайдя в комнату вместе с чайником для заварки, в котором был налит кипяток, поставил его на стол, подле кружки. И сев обратно за монитор компьютера, уже как на автомате потирал уставшие глаза худыми, длинными фалангами пальцев и зевал. За окном блестел серебряный диск луны, дугой покрытый слепящим глянцем. Только успев отвернуться от монитора, так Достоевский прямо на рабочем месте, моментально провалился в сон. Потом внезапно проснулся, охваченный ужасным чувством тревоги и пустоты. В комнате было темно, ничего не видно, только свет монитора освещал некоторое пространство на столе. Федор на ощупь встал со своего рабочего места, по привычке хватаясь за кружку на столе и чайник с заваркой, опять с мыслью, что забыл налить в кружку тот уже давно перезаварившийся чай, благополучно забыв о его существовании. Тусклый длинный коридор, что казался нескончаемым, проходить ему было тяжко; у него было ощущение, будто ноги налиты свинцом, а суставы не гнутся. Еле как добравшись до заветной кухни, брюнет кипятит чайник, кладя чайник с заваркой и кружку на столешницу. Сзади себя Достоевский ощущает чье-то присутствие. Некто кладет свою руку в перчатке тому на плечо; тогда уж очевидно стало, это был Гоголь, который либо не спал, либо его разбудило блуждение того по коридору в столь поздний час. Достоевский же, аккуратно опираясь локтями о столешницу, ждал, пока Гоголь подойдет к тому ближе, или хотя бы для начала начнет говорить, когда поймет, что его раскрыли. Находчивости, как обычно, у Яновского хоть отбавляй. — Дос-кун, почему не спите? Федор лишь что-то кротко пробубнил, отдаленно напоминающее «Который час?», а затем перевел томный взгляд из-под полуприкрытых слипшихся ресниц на настенные часы, что слегка освещались в белоснежном свете луны. Длинные, тонкие, изящные стрелки цвета угля и темной ночи показывали полпятого утра. Под сиянием, или, вернее, отблеском луны помещение казалось куда более светлым, потому черничные вены на руках выглядели еще более контрастно, как и ежевичные синяки под глазами... К слову, в воздухе все еще был слабоватый шлейф ягод, который тянулся устало из чайника с заваркой. Спутанные черные волосы выглядели так, будто голова Федора соткана из гладких нитей, из-за отсутствия ухода которые стали выглядеть менее презентабельно. Но все равно прекрасно. Шершавые губы все чаще облизывались, то снова раскусывались, что не уследишь, когда те вновь припухнут от едва видных ранок. — М-м, — Достоевский трет безучастно виски, вздыхает, аметистовые глаза чуть больше открывает. — А это имеет особое значение для Вас? Ох, да, как же это в стиле Дос-куна, отвечать вопросом на вопрос. Иногда со зла, реже от привычки и еще реже просто потому, что больше нечего ответить. Немного рассерженный Яновский опешил от такой бестактности: — Это имеет для меня весьма большое значение, ибо вы уже как третью ночь не удосуживаетесь поспать или хотя бы вздремнуть. Нет, четвертую! — Он оперся о столешницу левой рукой; той самой, что только что держал Достоевского за худое плечо, давая возможность взять вскипятившийся чайник, что был по правую сторону. Диалог ввелся сдержанно, иногда на высокой интонации со стороны Николая, что пытался быть громче кипятивщегося чайника. Это немного забавляло Федора, но виду он пытался не подавать. — Почему вас начало волновать то, сколько я сплю? — Теперь взгляд устремился будто сквозь Гоголя, сверля томным взглядом тому лоб, в котором будто скоро точно должна появиться дырка. — Я полагаю, наверное, потому, что я о Вас волнуюсь, как о товарище? — хитро улыбаясь, смолвил он. Да, вот такой Яновский плохой, использует тактику оппонента против него же. — Возможно. Но я полагаю, что и не только в этом кроется причина? — диалог все больше походил на взаимный обмен любезностями, который перетекал не то в горячий спор, не то в хохот обоих. Но если Достоевский держался профессионально, то по мигающим глазам, подобно лампочкам, выгорающих от долгой муторной работы без отдыха, напротив, можно было сказать, что скоро из уголков их польються водопадом соленые искры. А за ним и смех из уст. Вообще, Николай бы очень сильно поспорил, если бы некто сказал, что не считает Федора привлекательным. За этой чарующей и почти сказочной простотой его бледного лика и вечно хладных дланей кроется красота всех миров, существующие по исповедям, которые тот наизусть знает. Достоевский тянет к себе, отталкивая, если приблизиться без его дозволения, но отпустить после его невозможно: он словно грех, завлекает к себе, что потом оторваться никак нельзя. И Яновский даже не знает, какой именно он грех. Может, все вместе. Из-за своей неприкосновенности и неприступности. И высокомерия. И уныния. И гнева. И всего-всего прочего. И, что самое витиеватое в этом, Николай является частью совершенно другой организации, не зависим от Федора и в каком-то плане свободнее любого подчиненного, вроде того же Гончарова. Но он живет в особняке их организации. И никто и слова против не сказал. Достоевский знает о том, как к нему привязан Гоголь, но до этих пор никак не способствовал к их более тесной связи. — О, милейший, ответ Вы знаете просто превосходно; мне даже говорить не придется, — наконец хихикает беззаботно и ненавязчиво он после продолжительного молчания. А затем выходить на свет луны, цепляет пальцами в атласе за пояс Достоевского, слегка приподнимая. — Позволите? — Конечно-о, — опять протяжно зевает Федор, тянясь к, оказывается, очень теплому телу Николая, почти сам садясь в бережно держащие его руки. Мысли разварились, слиплись, разлетелись и смешались, формируя отдаленное чувство комфорта и легкого лепета на ухо. Длинный тусклый коридор казался теперь таким расплывчатым силуэтом чего-то отдаленного и совсем не неприятного, даже скорее наоборот. И совсем не длинным... Вскоре Гоголь был на пороге норы чей-то хитрой мыши, что сейчас была у него в руках. Затем Достоевский идет в кровать, которую, пожалуй, единственную не затронуло безумие беспорядка. — Ночки, Дос-кун. Яновский уже было хотел развернуться и поспешно уйти, но бледная рука взялась за его собственную, тяня на себя. Сам Достоевский что-то невнятно пробурчал и пробулькал, из чего единственное он разобрался лишь «Останьтесь со мною». Можно ли это считать тем, что Федор, наконец, признал их отношения? Если не отношения, хорошо, совершенно отбитую на голову безответную влюбленность Николая? Хотя насчет взаимности чувств им еще стоит поговорить, ведь то, как к нему после того, как Гоголь лег в кровать тоже, прижимаются всем телом и удобнее устраиваются у солнечного сплетения, не похоже уже на праздный интерес, как казалось раньше. Достоевский крепко засыпает. Наступает рассвет...