Proud

Камисато Аяке недавно исполнилось шесть. Подходит к концу очередной год. На Инадзуму медленно опускается зима - всё чаще слуги помогают ей одеваться в зимний костюмчик, подбрасывают дрова в большую печку, что отапливает всё поместье. В конце зимы Инадзума цветет нежностью сакур, их засахаренные лепестки появляются на прилавках уличных лавочек, в которые Тома бегает ей за угощением - больше всех иных лакомств она любит именно засахаренные лепестки сакуры. Каждую зиму за морем, в далеком Ли Юэ, люди провожают год тысячами фонариков и столь прекрасными фейрверками, которых не увидеть больше нигде. Конец года здесь, в Инадзуме, знаменуется лишь походом в храм - Аяка загадывает, что вытянет три счастливых палочки: себе, Аято и, конечно же, Томе. Она загадывает, что в будущем году наконец-то сможет приступить к тренировкам вместе с братом, просит у богов здоровья для близких, и, совсем застенчиво, просит их, чтобы однажды она смогла бы сама запустить в небо бумажный фонарик и загадать желание. - Фонарик не символ желания, маленькая госпожа, - поправляет её мадам Су, а вместе с тем поправляет её пальчики на кисти для каллиграфии. - Держите кисть чуть крепче. Аяка сжимает крепче и сглатывает вопрос, едва не сорвавшийся с её губ. Она узнает сама - она достаточно взрослая, чтобы прочитать об этом в одной из книг их семейной библиотеки. Или спросить у мамы, когда та будет помогать ей расчёсывать волосы и заплетать косы перед сном. Аяка давит на кисть сильнее нужного, забывшись, и вместо линии выходит лишь жирная чернильная клякса. Мадам Су поджимает свои тонкие губы так сильно, что они становятся одной белой черточкой. Аяка, огорченная, смотрит на Аято - тот заканчивает последнюю линию иероглифа, его рука сжимает кисть изящно, но крепко, скользит по бумаге, и линия выходит плавная, словно изгиб ручейка в лесу. Лишь резкость движений выдаёт недовольство мадам Су - приглашенной для них с братом учительницы каллиграфии из Ли Юэ, - но Аяке достаточно и этого, чтобы понять, как сильно та злится. - Простите меня, мадам Су, - она откладывает кисть обратно в чернильницу и опускает глаза к полу. - Тебе всего шесть, маленькая сестра, - говорит старший брат прежде учительницы. - Нет ничего страшного в том, что ты ошиблась. Я помогу, - с готовностью и улыбкой, которая всегда придавала ей сил, он подсаживается рядом не смотря на неодобрительный взгляд мадам Су - та считает, что Аяка должна справляться со всем сама. Аято кладет перед ними два чистых листа, и действует синхронно с ней: обмакнуть кисть в чернила, аккуратно оставить на боку чернильницы лишнюю краску, поправить рукав. Аяка старается, но у брата выходит несравненно лучше - линии его иероглифа нежные и плавные, словно весенние ручьи, в то время как у маленькой госпожи Камисато не выходит одновременно крепко держать кисть и давить лишь вполовину своей детской силы. Аято поправляет её запястье - вот так, сестра, оно должно быть расслаблено, - Аято поправляет её хватку на кисти, поправляет её осанку коротким "спина, Аяка", он постоянно её поправляет, и вопреки обычному от этого Аяке хочется лишь плакать. Ей никогда не стать такой искусной, как брат. Позже, когда мама расчёсывает ей волосы гребнем и спрашивает, как прошёл её день, Аяка тихо-тихо говорит, что лучше бы она попросила у богов не быть такой растяпой. Мама останавливается, обнимает её - только при маме Аяка может позволить себе заплакать, - и говорит ей: - Ты попробуешь снова и однажды у тебя всё получится, моя маленькая уточка. Мама всегда зовёт её уточкой. Это их секретное прозвище - только их и ничьё больше. - А если я не смогу? - всё же спрашивает она, когда мама собирается уходить. - Иногда нам всем приходится немного потрудиться, Аяка, - говорит ей нежно мама, и целует её в щёку, желая тем спокойной ночи. - Что-то кому-то даётся легко, что-то - сложнее. Может быть, если ты будешь стараться очень сильно, боги заметят твоё старание и одарят тебя. А теперь засыпай, уточка. Аяка желает маме спокойной ночи и покорно закрывает глаза. И на следующее утро пробует снова.

*

- Как в Монштадте празднуют окончание года? - спрашивает Аяка, дёргая Тому за рукав. Ей восемь и ей недолжно вести себя, будто маленькой девочке, но она не может удержаться - когда она была младше, она вечно дёргала Тому за рукав, чтобы привлечь его внимание. Тот слишком рано вытянулся, за одно лето перегнав Аято в росте на добрых полголовы. Любимой шуткой Томы и Аяки - и только их, - стала игра, где Аяка дёргает его за рукав кимоно, а тот притворяется, будто не замечает её с высоты роста. - В Монштадте не принято праздновать окончание года, маленькая госпожа, - Тома отвечает ей учтиво и, Аяка замечает, глаз не может отвести от видных даже через море фейерверков Ли Юэ. - Осенью, когда приходит пора собирать урожай, проходит праздник вина, а весной - Луди Гарпастум, праздник песен, вина и полётов. Каждый год с тех пор, как Аяка подросла достаточно, чтобы Аято и Тома брали её с собой, они ходят на берег рядом с поместьем, чтобы посмотреть на огни Ли Юэ. Аято говорит, что однажды, когда они станут взрослыми, они все втроём отправятся на него - и, скрывая улыбку, дразнит Тому, что в этот раз ему придётся проделать весь путь на корабле. - Хочешь ко мне на плечи, сестра? - отвлекает её Аято, прежде чем она успевает спросить о странном названии весеннего праздника. - С высоты ведь лучше видно. С высоты плеч брата ей кажется, что вытяни руку - и она дотронется до фонарика, освещающего путь душам защитников Ли Юэ. С высоты плеч брата она видит спокойное ночное море, видит, как в восхищении чуть приоткрывает рот Тома, чьи зеленые глаза в темноте ей кажутся зимним морем. С высоты плеч брата словно весь мир перед ней - такой огромный и такой далекий. - Аято, - зовёт она брата, чуть сжимая его волосы, - какое желание ты бы загадал? - Если я тебе скажу, разве оно сбудется? - отвечает он вопросом на вопрос и, Аяка знает наверняка, улыбается своей хитрой, лисьей улыбкой. Она фыркает, и хочет спросить о том же Тому, но брат предупреждающе чуть сжимает её голень - не отвлекай, он смотрит, придёт ещё время для разговоров. Это не то, чтобы злит Аяку - расстраивает. Брат умеет угадать настроение другого человека, а она пока ещё не слишком искусна в этом - как и во многом другом. Они гуляют по пляжу ещё немного в тишине, сопровождаемой лишь ночным морем и шепотом леса Тиндзю. Тома выглядит поникшим, и Аяке кажется, что зря она начала расспрашивать его о праздниках в Мондштадте - должно быть, он снова почувствовал тоску по дому и расстроился из-за этого. - Тома, - не смотря на предупреждающий взгляд брата зовёт она, дёргая Тому за рукав в детской привычке. Его ладонь слишком большая для её ладошки, тёплая и сильная. Кожа у Томы грубая от постоянного труда и тренировок, но Аяке всё равно. - Я не хотела тебя обидеть, - признаётся она виновато. - Что вы, маленькая госпожа! - и от улыбки Томы, предназначенной только ей, становится тепло. - Вы нисколько меня не обидели! Порой я скучаю по Мондштадту, только и всего. "Однажды, когда мы все вырастем, мы обязательно поедем на праздник сбора урожая", обещает ему Аяка, не говоря ни слова. В этом году, когда они идут в храм, она просит Богов дать ей сил исполнить все обещания, которые она дала близким.

*

Лишь спустя годы Аяка понимает, сколь мудрый совет дала ей тогда мать. Лишь спустя годы, когда мама увядает, словно слишком долго простоявший на холоде цветок, Аяка понимает: то, что давалось брату с легкостью, ей придётся выгрызать упорным трудом и тысячью повторений. - Никто не сумеет парировать выпад, который ты повторила на тренировке тысячу раз - говорит однажды мама, кутаясь в свою шаль. В Инадзуме поздняя весна и солнце уже печёт, но маме, её светлой, прекрасной маме всегда холодно. "Никто не сумеет", обещает себе Аяка. Она заваривает им с мамой чай. Не такой терпкий, каким он должен быть - она опять забыла про идеальную температура и знает об этом, - но мама ничего не говорит. - Всё будет в порядке, моя уточка, - лишь говорит она и гладит ладонь Аяки своей, холодной, как лёд. Мама умирает на рассвете погожего летнего дня - едва приподнявшееся за кромкой горизонта солнце обещает жару и безоблачное небо. Она уходит вслед за отцом и Аяка не может сдержать слёз.

*

Безлунное небо полнится раскатами приближающейся грозы и которую ночь подряд Аяка засиживается за каллиграфией, снова и снова выводя иероглифы, заставляя себя быть аккуратнее, нежнее, заставляя линии быть более плавными, более стройными. Жаркое летнее солнце нещадно палит ей в затылок и который день подряд Аяка повторяет свои ката, снова и снова оттачивая движения, заставляя себя быть быстрее, сильнее, заставляя меч быть продолжением её руки, подчиняться ей. "Никто не сумеет парировать выпад, который ты повторила на тренировке тысячу раз", повторяет ей снова и снова мама, снова и снова Аяка заставляет себя сглотнуть наворачивающиеся слезы, сглотнуть всю ту боль, что она носит в себе. Всё в этом мире стало родителями: утренняя роса, собравшаяся на листьях деревьев, полуденный зной, звон колокольчика вдали и лай собак, каждый звук и каждый человек, которого она видела, напоминал ей о матери, ушедшей слишком рано. Аяка видела её в людях, собравшихся в городе, она видела её в закатном солнце над морем, видела её в один миг выросшем брате, ставшем главой клана. Она видела её в упрямой верности Томы, в заботе служанок и в самой себе. Аяка выросла достаточно, чтобы самостоятельно заплетать косы перед сном, но каждый вечер словно выжигал в ней что-то, отравлял, подобно яду, и всё меньше она узнавала саму себя, и всё больше - ту девочку, которая замерла где-то в бесконечности. По утрам она посвящает пару часов урокам танцев, думая: "Мама, ты видишь? Я стараюсь так много и у меня получается!" Она посвящает пару часов тренировкам, порой настаивая, чтобы с ней тренировался именно Тома - против копья мечнику в тысячу раз сложнее, - и думала: "Ты смотришь, папа? Я повторю ещё раз и у меня точно получится!" Она посвящает часы каллиграфии, поэзии, танцам, чайной церемонии - повторяет раз за разом одно и то же, оттачивая мастерство. Она несгибаема и крепка. Она - дочь клана Камисато, младшая сестра, но всё же она - поддержка и опора брата. На его поясе нежно-голубым отливает Глаз Бога, который он просто показал Аяке утром за несколько дней до смерти отца. - Мы справимся, Аяка, - не "я справлюсь", не "ты справишься". Он сказал: мы справимся. И его вера была для Аяки дороже всех даров от Богов. В тот день она впервые поняла, каким взрослым он стал. И какой юной осталась она сама. На поясе Томы, крепко связанный узлом, алеет другой Глаз Бога - Аяка догадывается, символом чего он является и точно знает, когда Боги одарили им Тому, но никогда не решится спросить напрямую. Это - их секрет и ей в нём нет места.

*

Они все выросли, вдруг понимает Аяка. Они выросли и далекие обещания, данные в детстве, разбились о реальность, где клан Камисато снова стоял на грани смерти. Аято был слишком юн, Аяка - слишком неподготовлена, и вороны летали над их домой, и смерть всё ещё дышала им спину. И однажды Аяка - сильная и несгибаемая, закаленная своей же волей, - ломается. Боги подарили и ей своё ледяное обещание быть рядом, и ей холодно от своей слабости, холод окутывает её целиком, она цепенеет от слёз и своей ничтожности. Камисато Аяке всего (целых) шестнадцать лет и она, подобно первой неровной искорке костра, затухает под ветром свалившегося отчаяния, гаснет под волнами отступившего было горя. Такой её находит брат. Такой её видит брат. Маленькой девочкой - не госпожой Аякой, не Сирасаги Химэгими, как стали звать её на улицах Инадзумы, - лишь маленькой, слабой девчонкой, которая усердно стирает слёзы с покрасневших щёк, усердно делает вид, что всё в порядке, и повторяет это внутри себя раз за разом - она продолжит это делать до тех пор, пока не поверит. У них с братом никогда не было общих секретов, - они знали друг о друге всё, она знала его мысли, а он знал её, они были словно две веточки кипариса, взявшие начало от одного ствола. "Но это, - осознаёт Аяка, глядя брату в глаза, - давно в прошлом". И эта слабость станет их первым секретом. Аято видел её слёзы лишь когда она была слишком мала, чтобы осознавать их. Никогда она не позволяла себе подобного при нём. Она старается: держит спину прямо, не позволяет губам дрожать, не позволяет ни единой слезинке скатиться по щеке, но оседает в руках брата устало и цепляется за него, когда тот приседает рядом и обнимает её мягко. Аято так давно не обнимал её. Прошли, кажется, целые столетия с того момента, когда он последний раз касался её. - Малышка Аяка, - говорит он, и голос его словно теплый ручей, словно нежные ночные волны окутывает её заботой. Раньше он так называл её, когда Аяка была совсем ещё ребёнком. - Мне так жаль! Она не спрашивает. Аято не нужно ничего говорить: она считывает сочувствие в том, как он гладит её по волосам, она чувствует его боль, которую он никогда и никому не покажет, как свою, в усталом наклоне его плеч она угадывает всю тяжесть той ноши, которую ему приходится нести. В тёмную глубину его всегда светлых глаз Аяка смотрит, словно в зеркало: они всегда были так похожи, будто близнецы, и даже сейчас, столько лет спустя, их терзает одинаковая боль. - Ты ведь всегда можешь прийти ко мне, Аяка. Я всегда на твоей стороне. Она лишь кивает в ответ. Ей не нужно говорить: она знает, что не придёт и сама выдержит своё бремя. В слабой улыбке брата она видит гордость. В том, как он смотрит на неё, она видит поддержку, в которой так нуждалась, хоть и сама не знала этого. - Ты ещё так юна, Аяка, и все вокруг бесстыдно пользуются этим. Они думают, что раз ты младше их, они смогут управлять тобой, говорить тебе, что и как делать. Они думают, что сделают из тебя марионетку. Они ещё не знают, как сильно ошибаются, - он улыбается и поправляет выбившуюся прядь волос, заводит её за ухо Аяке, смущая её. - Они думают так и про меня. - Мне страшно, Аято, - признаётся она на одном дыхании. - Мне так страшно, что я не справлюсь, что опозорю наш клан, тебя, память наших родителей! - В тебе так много силы, сестра. Не позволяй ей умереть. Не позволяй им говорить тебе, что делать. Знаешь, я тоже боюсь, - признаётся он в ответ тихим-тихим шепотом после паузы, доверяя секрет. - Когда мне страшно, я думаю о тебе и Томе, и страх уходит, - он берёт её холодные ладони в свои и сжимает осторожно, но настойчиво. - Стой пред ними гордо, словно сама Сёгун, и будь той, кто ты есть. Я всегда с тобой. Я поддержу тебя, даже если все отвернутся. Он улыбается ей ободряюще и нежно, он заглядывает ей в глаза, словно в детстве, когда они договаривались о чём-то и Аято ждал, пока Аяка примет решение. И она говорит: - Я обещаю.

*

Когда первые рассветные лучи касаются земли, она сама, отослав слуг, будит брата. Они улыбаются друг другу, разделяя невысказанное. Камисато Аяка знает - она выросла. И она готова к тому, что её ждёт.