Соната для виолончели и фортепиано №1

Фёдор Достоевский, несмотря на свою демоническую натуру, был вечно холоден ко всему и всем. Не понять, он заставлял оцепенеть окружающих или был до той степени хладнокровен, что заморозил собственное сердце. Его взгляд сиял каким-то неведомым голубым блеском и оставлял льдинки в чужих сердцах – осколки злого зеркала снежной королевы. От него веяло зимой, не той приятной, пусть и морозной, спокойной, утренней, когда всё вокруг искрится, ничего не слышно, только снег хрустит под ногами, а той вечерней тёмной стужей, люди ходят по улицам, но не снег разбавляет немую белую пелену – ветер всё заглушает, забираясь в самые укромные местечки многослойных одежд. Достоевский, как сугробы, раскапывал чужие души, оставлял в них свои жуткие мысли. Никто не касался Достоевского, его убийственных рук боялись как огня, казалось от одного его вздоха кожа затвердеет ажурной белой коркой. Однако, Фёдор Михайлович ноги и голову держал в тепле. Что бы не происходило его белоснежная ушанка была с ним, на плечах мантия с мехом, а стопы надёжно защищались утеплёнными сапогами. В помещениях при нём никогда не открывали окон, а тех, кто всё же осмеливался, постигала неведомая кара – таких подчинённых никто никогда не видел, остатки штата долго перешептывались, строили догадки и боялись даже бросить неосторожный взгляд на босса. Каких же бездарностей он набирал... Сегодня вопреки всему окно было распахнуто настежь. Осенний ветер врывался в комнату безжалостно, колотил рамой о стену. Пусть, сегодня он менее придирчив, сегодня ледяному демону жарко. Большой зал какого-то старинного особняка. Никто не вдавался в подробности зачем крысам пригодилось такое здание. А Лидер отводил душу. Струна любимой виолончели порвалась так не вовремя, показалось, на сердце даже стало горько. В конце концов любить он мог только одну девушку в этом мире. Деревянную, такую же бесстрастную, проявляющую себя лишь в страдальческих мелодиях таких, которых захочет хозяин. Сегодня она останется без внимания. Посреди комнаты стояло замечательное фортепьяно, самое главное, оно было настроено специально под нужды демона. Покусанные кровоточащие пальцы бродили по клавишам очень чётко, излишне правильно. Так играли гаммы бедняжки отличники лучших музыкальных школ после воспитания линейкой. Но мужчине нравилось, он играл так, как любил и игра эта казалась ему красивой. – Не трогай. Руки оторвались от инструмента в одну секунду посреди композиции. В это же время строгий, но до ужаса спокойный голос заставил красные перчатки замереть в воздухе. – Милый друг... – Оставь меня, не мешайся. Портал возник над лакированной крышкой, высунулся белоснежный манжет с частыми, поблекшими от времени, бордовыми пятнами. Изящные длинные пальцы сжимали край цилиндра, вдруг его подбросили в воздух, вновь поймали и завертели на одном лишь указательным, затем с необычайной аккуратностью оставили, будто подарок. – Я лишь хотел послушать тво... – вдохновлённое, немного трагичное выражение черт теперь сурово. – Вашу. Игру. Я лишь хотел послушать Вас, моя милый друг. – Прекрати. Уходи. Не сейчас. Можешь развлечься с пленными, я не стану ругать. – Никто не мил мне сегодня кроме Вас. Не отвергайте меня. Я ведь предан вам по гроб. Оплатите своему рабу каплей внимания. Голос мелькал вокруг головы и всё шептал, шептал бессвязно самоуничижительные речи. Руки явились миру, стали оглаживать острые напряжённые плечи. Пианист захлопнул крышку. – Николай, – вдруг миру явили самую сладкую и светлую улыбку демона, – что нашло на тебя этим вечером? Поговорим с глазу на глаз. – Прикрыл правый так же, как был прикрыт глаз клоуна. – Раз просишь, Феденька. Гоголь наконец вышел из шинели чуть выше, чем следовало и приземлился на фортепьяно со стуком, сразу скрестив ноги, а руки сложив на колени. – Как твой день? – Фёдор откинулся на спинку деревянного резного стула и перехрустнул затёкшими запястьями. – Тебе правда хочется знать? Чудно! Утром выпроводил ту рыжую, помнишь, рассказывал. Она стала думать что-то, пора разобраться с ней. Вызову на неделе. Так вот. В штабе повздорил с Гончаровым. Почему ты так благосклонен к нему? Он ужасный льстец и подлиза! Знаешь, Феденька, ему ж чести не жалко и ботинки тебе вылизать и член. Послушай моего совета, гони жалкого подлизу. Знаешь, твои крысы это нечто. Чего стоит Пушкин?! Да ни гроша. Он мать родную продаст, способность мерзкая так и идиот идиотом. Могу понять Гончарова в твоей шайке, самому приятно было бы иметь такого бесхребетного подкаблучника, но это убожество тебя не стоит. Я опять отвлёкся? – Именно. – Ну да лад- – Чем ты лучше них, Николай? – Фёдор наклонился к крышке музыкального гроба души сидящего на ней, опёрся локтями, положив голову на руки и пронзительно взглянул на клоуна, внимательно изучая, как он снимает алую резинку с косы и расплетают её, мягко проводя по волосам. – Моё лицо красивее, движения изящнее, формы лучше, волосы приятнее и они не седые! Лучше дерусь, лучше стреляю, моя способность лучше! Я предан тебе, милый друг, сильнее всех этих шавок. Приказы выполняю лучше и в конце концов люблю тебя, Феденька. – Лучше выполняешь приказы, в самом деле? – чёрная бровь вопросительно выгнулась. – А вчерашнее убийство? Я просил живых информаторов. Ограбление банка на прошлой неделе, три трупа в озере на позапрошлой, голова в холодильнике? – Ах, не начинай. Это всё равно исполнительнее, чем у Пушкина! – Докажи. Следуй приказам сейчас. Достоевский встал, снял мантию и оставил её на стуле. Он излишне медленно проследовал до Гоголя. – Сначала, будь добр, закрой окно. Клоун повиновался в тот же миг. Он уставился в крысиную морду напротив с привычным самодовольным прищуром. Фёдор остановился на несколько секунд и лишь тихо проникновенно проговорил. – Поиграем. Всё-таки ты отвлёк меня и теперь должен искупить вину. Быстрый удар кулаком в живот стал совершенной неожиданностью. Гоголя сначала скрутило, а потом опрокинуло спиной на инструмент. Он кашлянул пару раз, испуганно посмотрел на Фёдора и боль смягчилась. – Не шуми. Разденься. – Я даже не заметил, милый друг, как ты успел возбудиться. – Прохрипел, шут. – Я может быть и возбужусь, если соизволишь раздеться. Ты же не против? Не за этим ли ты пришёл отвлечь меня? Фёдор только снял ушанку, положив её к цилиндру и расстегнул чёрный тяжёлый пояс. Гоголь стал расстёгивать свои многослойные рюши прямо лёжа. Он и вправду замолчал. Итак бледное, как в гриме, лицо побледнело сильнее, ухмылка вовсе сошла вместе с прищуром. – Молодец. Теперь поднимись и ляг удобно. Фёдор огладил сильную грудь в шрамах. Гоголь крупно вздрогнул. Неожиданно к его губам прижались поцелуем. Сухим, мягким, совсем без языка, целомудренным даже. Николай попытался сам углубить, но его сильно укусили за проступок и он не стал перечить воле божьей, раз так нужно. Когда искусанные губы отстранились, вместо них ко рту подставили два пальца. Гоголь послушно принял их. Чёрт, самый настоящий чёрт, не демон, этот Достоевский. Пальцы с неровными ногтями резко проникли глубже в рот, Гоголь задохнулся, закашлялся, попытался отстраниться. Свободной рукой Фёдор схватил его за копну волос и не дал спастись от мерзкого чувства рвотного рефлекса в действии. Гоголь мычал, извивался и закатывал глаза. Достоевский коротко улыбнулся и отпустил. – Что с тобой? "У меня пропало это чувство! Я могу брать тебя глубоко и долго" кажется так ты сказал. – Федь... – Всё что мог ответить Гоголь. – Что "Федь"? За слова нужно отвечать. Ты сказал, что Ваня подлизывается. Ты ли не такой же. – Нет! Просто... – Не оправдывайся. Сними брюки наконец. Гоголь быстро стянул их вместе с бельём. В комнате прохладно, член не встал до конца. Фёдор заботливо гладит внутреннюю сторону бедра и отводит его в сторону, вставляя один палец медленно и даже аккуратно. – Больно будет без смазки. – Ты не подготовился? Ты такой интересный, Николай. Я знаю как ты хитёр и умён, но иногда бываешь так наивен. Гоголь промычал в ответ что-то невнятное. Второй палец входил туго. Достоевский остановился на них, несколько раз двинул волной, почти полностью согнул, разогнул, вытащил, вставил обратно поглубже и продолжил круговыми движениями, не быстро, но с силой. Гоголю кажется снова не хватало воздуха. Ногти царапали гладкую поверхность бедного фортепьяно. Конечно, это не первый их раз, но каждый новый ощущался так же живо. Чувства нисколько не поблекли, только не с ним. Ногти больно задели стенки. – Феденька, двух уже много, стоит- – Молчи. Тебе ведь нравится? Ты только скажи я и пальцем не трону тебя. А поцелуи Достоевского Николай до ужаса любил. Терпеть и получать удовольствие – вот, что ему следует сделать. На третьем пальце он вскрикнул. Фёдор взглянул на него него успокаивающе и приставил палец к губам. Он стал двигать быстрее и жёсче, но шло очень туго. Тогда он вытащил пальцы, быстро провёл несколько раз по набухшему члену Гоголя, собирая естественную смазку и вставил обратно почти не теряя темпа. Да, так явно легче. – Молодец. Я почти верю тебе, Николай, ты и правда выполняешь приказы лучше. Ваня всё же вёл себя громче. До операции, конечно. Гоголь сжал кулак и громко ударил по фортепьяно. Инструмент взвизгнул одной нотой. Фёдор посмотрел неодобрительно, а потом мягко усмехнулся и так же мягко погладил клоуна по волосам. Потом вынул пальцы, приспустил брюки и неспешно неглубоко вошёл. – Больно. Больно, чёрт тебя дери, Фёдор. – Терпи, моя красавица. Гоголь застонал громко, тут же закусил губу, откинув голову назад. Низ жгло и тянуло с каждым движением. Но что-то было для Гоголя в этом. С Фёдором он переживёт что угодно и будет как угодно. Этот голос, эти прикосновения, эти движения. Пожертвовать комфортом ради секса с ним достойная плата. Достоевский ускорился, схватил и сжал сначала оба бедра, потом оставил одно и ударил по подкаченной заднице, продолжая двигаться. По щекам клоуна стекают слёзы. Фёдор бьёт ещё несколько раз, Гоголь вновь не сдержал стон удовольствия, вроде бы. Холодные пальцы вновь обхватывает член Николая и начинает двигать с собою в такт. Проходит немного времени, клоун кончил плача и улыбаясь. Судорога сковала его на несколько мгновений, а потом толчки почти на сухую стали ощущаться явственнее, больнее. Николаю нравилось. Он вдруг перестал думать вообще обо всём, лежал и тупо пялился в потолок. Фёдор кончил глубоко внутрь с тихим еле уловимым стоном, вытащил член, вытер его первым, что попалось под руку – рубашкой с чудесными манжетами, оделся и застегнул тяжёлый чёрный пояс. – Хорошо справился. Что ж, ты оказался прав, признаю, Николай. Ты всё ещё можешь использовать пару пленников сегодня. Уберись и можешь идти. С этими словами Фёдор сел на своё место, открыл крышку и попробовал пару нот. Фортепиано расстроилось.