Седая

Ох и долго же я его вываживала! Шутка ли — самого обережника позвать, когда он людям показывается раз в столетие, и то случайно… чего только ни перепробовала. И скажу вам, все эти заговоры, что печатают в обход ГлавЛита, на дрянной серой бумаге — дурь да ересь. Не работают они. Ну да я сильно на них не надеялась, читала едино с целью попытаться малой кровью обойтись. Не хотелось мне живую душу ради прихоти губить, пусть и знала — сила, которой обережник наделен, не только воскрешение предполагает. Сибиряки только пальцем у виска крутили: оглашенная. Каждые выходные в тайболу без карабина и ножа, и зачем? Пустая уходит, пустая приходит. Кто постарше, те смотрели настороженно, взглядами по возвращении ощупывали и, зная почему, я не возмущалась. Имели право понять, я ли вернулась. Старики же и вовсе помалкивали, словечка от них не слышала, ровно и нет меня. Один только раз древняя бабка махнула рукой в ответ на «здрасти»: — И-и, что мне твои здравицы! Сто лет землю топчу да небо копчу, и честь пора бы знать. Тебе бы, девка, надо… Тут ее товарка локтем подпихнула, она и рот закрыла. Несмотря на туманные намеки, открытую неприязнь и прочие неудовольствия местных, Сибирь мне нравилась. На неизбежные вопросы одногруппников отвечала — лес люблю. Ночую у старика-егеря. Грибов не приношу потому, что отдаю их за постой, самому-то ему тяжко уж, а заготконтора требует, однако. Собственно, душой я не кривила, только не упоминала, что несмотря на морщины, был старик жив и бодр к своим семидесяти, иного сорокалетнего за пояс мог заткнуть. Мне ли с ним в тихой охоте тягаться! Ну да вчерашним студентам и того объяснения хватало, а местные, как я уж говорила, ни со мной, ни обо мне — молчок. В тот день, протрясшись в автобусе положенное время, да потом ноги стерши до колен, решилась я. Поклонилась егерю, как было раньше принято, обсказала все как есть, дробовик старый попросила. — Понимаешь хоть, что возврату не будет? — только и спросил он. — Да. Потому и прошу дробовик, вам все равно нельзя. Я видела, дробь крупная у вас. Егерь, стоя на пороге, руку протянул. Должно быть, забавное зрелище мы являли: как в сказке про бабу-ягу, только наоборот, вместо добра молодца — девица, вместо бабы — дед. Скоренько вынула из-за пазухи серьги бабушкины, поднесла на раскрытой ладони. Долгое время они лежали в простой невзрачной шкатулке, хранимой как зеница ока. Память, да… только однажды их все равно комендант найдет. Об этом не говорят, но все знают, что комнаты обыскиваются время от времени. И пожалуйста — такая-то рассякая, комсомольством прикрылась, а сама мещанка. Здорово я рисковала, беря их с собой, но еще год назад знала, на что иду. Сберегла. — Ты из наших, что ли? — вскинул брови старик. Серьги были с хризопразами, да не обычными. Такие не продают, коли самим удается добыть. Камни прозрачные, как вода родниковая, в цвет майской листвы — поди найди изумруд покраше. — Бабушка. Она вышла замуж за Урал, в Тамбов. Хмыкнул егерь раздумчиво, скрылся в доме. Вынес ружье в промасленном свертке, сам развернул, сам зарядил, мне только смотреть оставалось. — На один раз, учти. Прицелиться-то сможешь? — Поди, не сложнее, чем с калашниковым… — Дура, — беззлобно сказал егерь. Однако ж отбирать не стал. Я еще подумала — чего он сговорчивый такой. Я бы на его месте гнала себя до лесной границы. Поняла уже позже, когда не смогла бы слова ему сказать при всем желании. На прощание еще раз поклонилась. — Приходи как-нибудь, — отмахнулся егерь. — Помолчим. — В смысле — помолчим? — Дура, — отрезал он и скрылся в доме. Я пожала плечами и двинулась в сторону. Надо отойти подальше. Летняя тайга богата не только природными дарами. Комары здесь визгливые, крупные, настойчивые. Одного смахнешь — дюжина сядет. А мазаться диметилфталатом нельзя, медвежий нюх обманывать негоже. Вот и шла я, почесываясь отчаянно и уже о затее своей начиная сожалеть: до дела ли, когда заживо едят! Ну да я упрямая. Настырная, как в сердцах говаривала мама… Наконец, положив на траву капусты немного, засела неподалеку, в кустах ежевики и принялась бдить. И чесаться, поминая про себя всех присных. Мимо прошуршала гадюка. Красивая, толстенькая. Но ее я тревожить не стану. Узкая для дробовика, да и куснет запросто, не с руки мне. Какая-то серая пернатая мелочь скокнула на землю, деловито там покопошилась. Нет, это тоже мимо. Не попаду, да и не уверена я, что на таких охотятся. А вот и он. Здоровый, ушастый, носом так и дергает. Не нравится ему запах — незнакомый, опасный… а капуста нравится. И пожалуй, не будет большой беды в том, что пушистый зайчик быстро подкрепится манной небесной, сторожко по сторонам оглядываясь… Вскинула дробовик к плечу, дыша неслышно: ну, давай, мохнатый, приседай да лопай. Ух какая отдача, чуть руку не оторвало!.. А подранок, вереща, что аж уши закладывало, ломанулся так, что чуть дыру в кустарнике не проделал. Не получилось у меня убить его, но шуму наделала знатно. Может, и впрямь придет?.. Сзади деликатно положили руку на плечо. А я, оказывается, верещать умею не хуже зайца. Даже лучше. *** Зыбкий какой… ровно и не парень, а эта, как ее… голограмма, вот! А поди ж ты — ощущается прямо как въяве. Не пойму, да некогда мне понимать: сердчишко колотится заневоленным воробьем, язык к небу прилип, а коленки — те вообще в кисель. Это что ж получается, согласно сказам: стоит передо мной самый что ни есть Седой Медведь, а я ни «бе», ни «ме», ни «кукареку», только губошлепствую и скулю на манер кутенка безмозглого. — Ну здравствуй, что ли, — говорит мне чудо расчудесное. С намеком говорит. Я бы такими намеками крышки гробов заколачивала, всяко понадежней гвоздей будет. — Здра-асти, — блею козлетоном. Был бы хвостик, завиляла б им, ей-ей! — И почто же дичь в неурочное время бьем, да еще так, кхм, неловко и напоказ? Вижу — смеется, об…обережник, как есть насмехается! Так в синеющих небом глазах и искрится издевка, хоть и беззлобная, но такая обидная, что ответить хочется той же монетой, как бы не купюрой. Ну я и не сдерживаюсь — и куда только страх потерялся? — А, объявился наконец, — руки в бока упираю, а сама внутренне чуть заупокой себе не читаю, — долгонько ж ты! Ну да ладно, мы из терпеливых. Гляжу — а марево-то уж и не такое зыбкое, ровно плоть обретает. То боярышник через ноги его просвечивал, а то — нет уже. — Всякое видел, но чтоб за руку пойманные мне перечили так резво… Ждала, говоришь? И зачем же? Тут-то, как водится по законам, у меня голос и пропал весь. Смешно: покуда говорил — ажно в дрожь бросало, как ответить хотелось, а коснулось дела… Седой нахмурился, в лицо мое вглядываясь, до самых печенок пробирая глазами, и, видно, понял что-то, коли не стал оборачиваться и лапой хребет ломать. — Пойдем, — велел негромко, и двинулся в ту сторону, куда заяц убежал. Видать, не хотел ему лапы трудить зазря. Мысленно помолившись труду за неимением более осязаемых богов, вытерла рукавом вспотевший лоб, и на подгибающихся ногах за ним последовала, дробовик из рук выпустив. Там, куда иду, он мне не пригодится… может быть, егерь еще найдет его? Хорошая вещь, жаль, если совсем пропадет. Одернув себя — нашла, о чем думать! — постаралась ускорить шаг. Выходило не очень, откровенно говоря. На казнь, и то веселее идут. К тому же ноги почему-то очень мешали. То в косичку заплестись норовили при всей своей физической на то невозможности, то проваливались в ямки, а то и вовсе подыматься отказывались, спотыкаясь о валежник. Седой не обернулся ни разу, так и шел с прямой спиной, ровно и спокойнехонько. И если подумать, стоило за это быть благодарной. Удумал бы речи вести или смотреть еще раз в душу — напросвет и навылет — на том бы месте я и улеглась в обморок. А так… шла себе потихоньку, подрагивая нервно. — Иди сюда, — вдруг ласково сказал обережник, и меня ровно под дых ударил этот голос, а через секунду захотелось самой себя ударить покрепче. За мысли свои дурацкие. Это ж надо ума лишиться совсем, чтоб начать млеть от мягкости и бархатистости тона, представлять, каким бы он был, если б звал меня, а не зайца раненого; звал, как единственную. Кошмар, кошмар, кошмар! Тем временем подранок явился. В крови весь, в ошметках паутины и каком-то лесном мусоре. Острое чувство вины заскреблось в горле когтистыми лапами: хоть и знала, что не быть зверю загубленным, а ведь причинила боль, и какую! Обережник зайца на руки взял, погладил по голове, шепнул что-то — и оземь бросил с размаху, я аж вздрогнула, не ожидаючи. Пушистый же, словно не его шмякнули, как тарелку с гороховой кашей в столовой, бодро вскочил, чистый и здоровый — и только его и видали. Вот, значит, как это происходит… — Прости, — тихонько сказала я под взглядом обережника. — Я не знала, как тебя еще позвать. — Да в общем-то, больше никак, — хмыкнул он. — Так что, говорить будешь? Сглотнула. Вроде ведь репетировала про себя, и все казалось таким правильным, таким дельным и… И, кажется, сейчас сызнова блеять начну. — У меня родители погибли два года назад. Вздутую тушенку нашли, проварили, но как оказалось, мало варили. Вот я и… с просьбой. Ты же можешь воскрешать, я знаю. Бабушка о тебе рассказывала, я думала, сказка, а когда приперло, тогда и за соломинку ухватишься, сам же знаешь наверняка, как оно… Ты не подумай, я отдам что угодно! Хоть бы и жизнь положу, а если скажешь, служить тебе буду. Все одно училась я для отвода глаз… — Небось, и сессию не досдала? Вскинула глаза на Седого. — Откуда знать мне, думаешь? — усмехнулся он. — Сама посуди: уж если медведем оборачиваюсь, то велик ли труд из одного человека другого сделать? Так и живу. То там, то здесь. Вижу, хочешь спросить, где заработок беру. А ты, Яся, не приглядывалась ни разу к охотнику, что к егерю порой заходил? Коленки мои в несчетный раз позорно ослабли, а челюсть в придачу отвисла некрасиво. Это ж что получается? Он знает меня? Помню я этого охотника, еще как помню! Здоровый такой, что твой лось, бородища черная, кудлатый — разбойник вылитый, ему б кафтан еще красный да кинжал кривой, и прямо как из книжки образ выйдет. И ведь молчал! Егерь ему наверняка обо мне что-то да говорил! Неужто проверяли меня оба-два? — А что касаемо твоей просьбы… людей — не могу. Не бог я. Разве б не воскресил названых мать и брата, коли умел бы? Получается… все зря? Коленки подогнулись окончательно, и я кулем осела в траву. Подступившие слезы размыли лесной пейзаж, в голове противно застучали молоточки: зря, зря, зря. Напрасно хранила надежду, головой не подумав. Сама дура, сама виновата… — Но выход есть, — крепкая ладонь опустилась на мое плечо и легонько сжала, подбадривая. — Какой? — хрипло спросила, головы не поднимая. — Могу их души в новорожденных медвежат призвать. Получилось ведь с мамой и братом… Люди с медведями куда ближе, чем многим думается. Твои родители даже будут себя помнить. Но проживут столько, сколько отведено животному. И запомни, второго раза не будет для них. Только одна жизнь. Но зато уж лет пятьдесят. — Согласна! Взамен — что угодно! — почти выкрикнула я, за ладонь Седого хватаясь. — Голос. Да, как в сказке. Мне самому он ни к чему, но чего-то тебе лишиться придется, а голос все же меньшее из зол. Заплатишь ли такую цену, Ярослава? — тон обережника неуловимо поменялся, стал каким-то торжественным, будто бы зачитывал сводку с полей или венчал кого. — Всего-то? — засмеялась я и вскочила. — Да я еще и прислуживать тебе всю жизнь стану за такое!.. И упала. Потому что из рук моих в руку Седого вдруг влилось что-то разноцветное, тягучее, как мед летошний, яркое и радостное. И без этого радостного словно кости из меня повынимали, до того стало стоять невозможно. Но слабость эта нежданная была… приятной. Будто бы свершилось нечто правильное, хорошее. Будто бы ранее лишь для того я жила… — И вот зачем? — досадуя, спросил Седой, поймав меня аккуратно. — Можно подумать, я просил! Не хватает порой женской руки в доме, не спорю, но… самой-то понравится в глуши? Я на миг устыдилась было: кругом прав. Но я ж не знала, что ответом своим как бы в договоре купли-продажи расписалась. Предупреждать надо было. Улыбнулась, про себя отметив, что в сон клонит прямо-таки с ужасной силой. Интересно, меня не убьют, если засну на этих больших руках? Я ж это… отработаю! Вместо эпилога — И чего боялась? — увещевал меня Иван. — Видела бы себя! Такая красивая, даже лучше, чем обычно. Ах, ты пихаться?! Звери добрые, гляньте, чего деется — ни за что ни про что добра молодца избивают! Хранителя леса, между прочим! И засмеялся, коварно петляя меж деревьев. Вот кто б мне сказал пять лет назад, каким этот Седой Медведь ребячливым может быть — пальцем бы у виска покрутила. Почесала лоб, задумалась: к реке, что ли, сходить? Может, и вправду красивая. Так-то я не очень собой хороша — лицо обычное, нос средний, волосы, хоть и густые, а невзрачного кротовенького цвета. Иван говорит, конечно, что-то там про брови соболиные, плавную походку и очи колдовские, особенно ночами, но я-то знаю, что не красавица. Уж всяко на его фоне смотрюсь тускло. Попробовала взреветь. На самом деле голос не ушел окончательно. Я не могу только слова выговаривать, а звуки — очень даже получается. Получилось и сейчас. Мощно, с душой. Надо к маме и папе сбегать, показаться — пусть порадуются. Но сначала догоню Седого! Если в четырех лапах не запутаюсь, конечно.