Перемен

Самогонку запивают пивом. И вишневым компотом. Балу осоловело таращит глаза и затирает Сане, что в косточках кислота, синильная. — Дебильная, как ты, — устало осаживает его Поручик и продолжает усердно вытряхивать ягоды из стакана в рот. Балу не сдаётся, куда там, горит весь, пышет праведным гневом: весь компот — отрава, а уж жрать размокшую дряблую вишню и косточки не сплевывать — прямой путь в больничку. Поручик огрызается, хрустя косточками на зубах, больничка уж получше армейски на два года-то. Балу затихает. Крыть нечем, потому что он-то не идёт по состоянию здоровья. Маха, понятное дело, почему — девка, хотя, ну что в их Махе Горшке от девки? Высоченная, нескладная, плоская, щербатая. Смеётся некрасиво и внешне и по звуку — громкая, шабутная, задиристая. Глазищи сверкают на бледном скуластом лице, волосы и те обстригла «под мальчика». На висках, в коротких прядях серебрится седина. Так, пару ниточек, но ей и лет-то всего ничего. Восемнадцать. — Чё зыришь? — ожидаемо рыкает она Князю. А тот продолжает смотреть, и не дёрнулся даже, так и сидит напротив за липким — компот по клеенке ещё сочится — столом, подпирая буйную хмельную головушку кулаком. — Чё бычишь? — в тон отзывается он и улыбается, широко, довольно, как котяра после сливок, на языке и сладость чувствуется та самая, сметанная. Да с сахаром. Да с земляникой. Лето. Солнце. Тепло. Маха хмурит брови, а губы её сами расползаются в бесовскую, только она так умеет, ухмылку. Вместо передних зубов — прореха. Вместо злобы в голосе — досада: — Чё нарываешься? — Пойдём курнём? — и встаёт резко. Зря. Вертолеты такие, какие военной авиации не снилось. Но руку уверенно кидает вперёд. А Маха вдруг вкладывает ему в ладонь свою — холодную, влажную немного. Поручик присвистывает и Маха награждает его таким суровым и острым взглядом, что он свист этот ехидный готов тут же обратно втянуть, хоть ртом, хоть жопой. Они выходят в прихожую, неловко хихикая и путаясь руками в куртках на вешалке, находят папиросы и спички. У Махи — спички и пустая пачка сигарет. У Князя — сигареты, а спички — мокрые, в лужу уронил, дубина. Как обычно совпали, как обычно срослись в одной точке общих интересов. Князь галантно Маху пропускает вперёд из хаты. А она снова удивляет, когда спокойно выходит первая. Весна никак не придёт в норму. Лихорадочная и больная у их страны весна. В подъезде гуляет сквозняк. Пахнет мочой, бычками и вербой. Ещё немного — блинами из соседней квартиры. И жареной рыбой. — Ну, чего ты киснешь? — спрашивает Князь. Не у весны. У Махи. Махины перепады настроения ему как-то поинтереснее будут. — Такие дела творятся, ты ж за эту, за анархию! Она прикуривает немного нервно. Смотрит слишком серьёзно. Слишком трезво. — Тебя точно на границу не перебросят? Он теряется немного. Сигарета резко горчить начинает. А спичка — обжигает пальцы. Матерится. Швыряет спичку под ноги. Маха прям-таки мамка, вон и губы так же прикусывает, ещё немного — руки заламывать начнёт. Хотя нет. Маха — не начнёт. Маха свой человек. В доску. Гробовую. Ей врать язык не поворачивается. — Да откуда я знаю, Мах, как карта ляжет, сама понимаешь. Она скупо кивает. Курят молча минуту или две. — Я тебе писать буду. Она вскидывается резко. Глаза округляет испуганно и вроде как и отшатывается немного. А может, просто ведёт её от выпитого. Выпить Маха мастак. — Зафиг? — фыркает и отворачивается. Сквозняк колышет локон у её виска. Убрать бы его, непослушный, ломкий. — Ты мамке пиши, главное. А я чего… ты вон вернёшься и… —И что? — выходит резковато, а ладонь, что так и тянется к её волосам, сжимается в кулак. — И всё! — Маха опаляет его взглядом и яростным и растерянным. — Сам, что ли не знаешь, как бывает? Армия, а там… вернулся, женился и… Всё, короче. Дети, бля, по лавкам. Ё-ма, дом полная чаша. — Нормально ты меня со счетов списала, — он качает головой, глазами ощупывая стену напротив — ёбнуть бы по ней. — И чё, замену нашла уже? — А чё ты гонишь-то? — Маха отбрасывает окурок в лестничный пролёт. Красные искорки мигают на ступеньках. — Надо будет — найду, тебя-то нашла! Пиздуй в свою армию, женись потом, ё-ма! Кто тебя держит-то! Никто не держит. А надо бы подержать, потому что он шагает-таки к ней, к ней — всегда на одну ступеньку выше — и хватает за плечи, сдёргивая на пол подъезда. На один уровень. Удобно, чтобы смотреть в глаза и целовать. Она не отвечает, не шевелится. Губы сухие, потрескавшихся и самогоном от неё несёт за версту, и куревом. И нескладная. И высоченная, кобыла. И обнимает за шею. Не виснет на нём, как другие девчонки, не давит. Не-не-не. Маха это вечное «не». Не такая. Не как все. Князь отстраняется медленно. Опасливо косится на её локоть у своего плеча. Маха поджимает губы и касается лбом его лба: — Пиши. Стихи пиши, — ухмыляется, ведьма. — Будет что-то дельное, шли мне. Поправлю, ё-ма. Вояка