Прощание с юностью

«Старые буржуа — совсем как свиньи. Чем они старше, тем толще…» — Мишель шёл по улице, напевая себе под нос и вышаркивая каблуками бодрый ритм. Эта песенка стала своего рода гимном их маленького проекта по восстановлению мировой справедливости. Маленького да удаленького. За прошедшие восемь месяцев они с Рене срежиссировали и воплотили в жизнь более двадцати актов протеста, не говоря уже о демонстрациях, листовках и помощи бастующим. Никогда прежде Мишель не чувствовал себя таким важным и нужным, никогда прежде жизнь не била таким мощным и сладким ключом. Всё получалось и само шло в руки, для всего находилось время, все важные люди были рядом и отвечали ему взаимной любовью. О родителях он теперь уже мог вспоминать без агонии, а с лёгкой грустью. Иногда они с Марион обсуждали какой-нибудь случай из детства и вместе смеялись, а иногда замирали при слове «папа» или «мама» — и опускали взгляд. Но если год назад Мишель бы всё отдал, чтобы только отмотать время вспять, оживить родителей и вернуться к своей прежней жизни, то теперь он нашёл в этой трагедии скрытый смысл. Если бы не случилось этой злосчастной аварии, он бы так и остался мальчиком с золотой ложкой во рту. Наивным юнцом, живущим на всём готовом и не знающим цену деньгам. Истинным остолопом, выбирающим между двумя бесполезными профессиями — экономист или художник. Теперь в его жизни был настоящий смысл. Да, он продолжал ходить на лекции в университет, но скорее по инерции. Учёба давалась ему легко, почти всё он схватывал на лету, а если где-то его знаний и не хватало, то всегда выручало природное обаяние. Иногда он сам удивлялся, как везде поспевал: каждое утро он отрабатывал два часа в пекарне, затем бежал на кафедру, после обеда снова трудился поваром, а вечером шёл к Рене, чтобы спланировать очередную акцию протеста или собрать бомбу. Часто эти вечера заканчивались только под утро, и перед следующей сменой в пекарне парню удавалось поспать всего два или три часа. Но Мишель не жаловался: энергия юности била в нём ключом, а уверенность в том, что он вершит судьбу целого мира, подталкивала сделать ещё больше, выложиться не на сто, а на сто пятьдесят процентов. В редкие дни, как сегодня, ему даже удавалось выцепить пару часов, чтобы провести их с Марион или Розали. Сейчас он шёл, чтобы забрать Марион из школы и планировал накормить её на обратном пути мороженым. Спустя полгода после её освобождения от Леклерков, Рене удалось выправить на девочку поддельные документы, согласно которым он, Рене, был её двоюродным дядей и опекуном. Мишель ни в каких бумагах не фигурировал и вообще старался не появляться с сестрой в официальных учреждениях, где его могли идентифицировать, но иногда всё же не мог отказать себе в удовольствии встретить её из школы. Он свернул за угол, встал неподалёку от главного входа лицея имени Жан-Пьера Вернана и закурил. Тёплый сентябрьский ветер путал его каштановые кудри, и солнце пекло спину. Мишель снял куртку, расправил плечи и поймал на себе пару заинтересованных взглядов несовершеннолетних девушек, высыпавших на крыльцо школы после звонка. Некоторые из них были вполне ничего и выглядели куда старше своих лет, но парня интересовала только одна — попрыгунья-стрекоза, метнувшаяся к нему из толпы. Марион расцеловала его в щёку и повисла на руке, прижимаясь всем корпусом, а затем потянула за собой вниз по улице. — Что ты делаешь? — усмехнулся Мишель, наблюдая, как она виляет задом. — Я сказала одноклассницам, что ты мой парень, — прошептала девочка, лопаясь от смеха. — Чтобы они все обзавидовались! Мишель помотал головой, но решил подыграть сестре, пока они не скрылись за поворотом. Там Марион отцепилась от него и даже как будто брезгливо вытерла губы, которыми пару минут назад елозила по его шершавой щеке. — А об уроках-то вы там хоть разговариваете? — спросил парень, игриво щурясь. Марион закатила глаза и поддела носком ботинка упавший на мостовую каштан. Некоторое время они шли молча, впитывая осеннее солнце и поедая джелато, которое Мишель успел мимоходом купить в итальянской лавочке. — Знаешь… — наконец, произнесла девочка, задумчиво смотря куда-то за горизонт. — На следующей неделе приедет комиссия, будут отбирать в балетную школу… Мишель кивнул, с интересом наблюдая за сестрой. Он редко видел в ней смущение или нерешительность, но знал, что нужно просто дать ей договорить. — Я, конечно, уже давно не танцевала, — продолжила Марион, — но, если потренироваться, кое-что вспомню… — Уверен, у тебя всё получится! — сказал Мишель, внимательно вглядываясь в её юркие карие глаза. — Может, получится, а, может, и нет, — девочка передёрнула плечами и отвернулась. — Не знаю, есть ли вообще смысл пробовать… — Почему нет? Марион закусила губу, а затем подняла на брата полный отчаяния взгляд. — Это лучшая балетная школа в Париже, Мишель. Туда попадут только самые талантливые. И программа стоит десять тысяч франков. Мишель присвистнул и почесал подбородок. Десяти тысяч франков у них, конечно, не было… Чёрт, у них не было даже тысячи. Каким-то чудом он умудрялся каждый месяц скопить на арендную плату, а мелочь тратил на выпивку и сигареты. О еде не беспокоился: Марион кормили в школе за счёт государства, а сам он перебивался тем, что оставалось в ресторанчике после привередливых клиентов. Одежду и обувь можно было взять за копейки в секонд-хэндах, а если нужна была какая-то вещь, то Рене всегда с радостью одалживал ему пару сотен. Но десять тысяч… Нет, таких сумм не было ни у кого из его теперешних знакомых. Эта сумма была родом из прошлого. Из тех времён, когда он жил в особняке, обедал серебряными приборами и уплывал в закат на личной, пусть и старенькой, «Серафине». «Чёрт бы побрал этого наивного, заносчивого засранца!» — подумал Мишель, нахмурившись. Через секунду он повернулся к сестре, заглянул в её расстроенное, опустившееся лицо и твёрдо сказал: — Ты пойдёшь на пробы. Я что-нибудь придумаю.