ветрянка

      Минхо говорит всегда блаженно-обречённо, будто неустанно поёт песенку висельника на все лады. Его связки то ли из капроновых ниток, то ли из колких по краям стёклышек — то мягко тянутся, не разрываясь, то твёрдо звенят, пуская по воздуху вибрации. Джисон бы повис за шею под эту музыку и сломился в хребте, но пока живой и под неё засыпает. Нечасто — Минхо вечно увлечён той сотней вещей, что делает каждый день: вылепляет мраморные головы (твёрдые и прекрасные под стать собственной), кружится юлой в облаках острой пыли, сверкает драгоценностями глаз, жжётся улыбкой с раскалёнными добела камешками вместо зубов — занятой.       Джисон восхищается и немного рад, что сам на такую гору забот не обречён — нескладный, совсем не столько талантливый и очень уставший даже от отсутствия дел. Ему до Минхо, как до самой верхней ступеньки двенадцатиэтажки, — не добраться. Лёгкие сожмутся намертво на половине пути, колени заклинит, и повезёт ещё не споткнуться и не посыпаться по этой лестнице вниз, раскидывая тонкие косточки с мелодичным щёлканьем. Ему на Минхо только смотреть, чувствуя, как факсимиле звёзд зудит на сетчатке; от присутствия его только чесаться — под кожей зреют и вылупляются птенчики-пылинки космоса, проявляясь сыпью, отнюдь не уродливой, а блестящей, как тени сестры с каким-то неприличным названием, что она вечно вместо глаз лепит на щёки. Эта сыпь кровит, если чесать, но остаётся такими красивыми подтёками на теле, что Джисон счастлив себя истязать. Зубами бы рвал эти точечки звёздной ветрянки, если бы мог достать.       Минхо помогает, когда отвлекается от своего плотного расписания и увлекается Джисоном: грызёт эти блестящие пятнышки на спине, на затылке, по ногам. Забавы ради. И ведь совсем не боится заразиться! Джисону думается, что он то ли в детстве переболел, то ли с рождения с иммунитетом, то ли зараза к мрамору не липнет. Даже немного обидно, что нет ни шанса его заразить и приходится чесаться в одиночку.       А Минхо пошла бы дорожка сияющей сыпи по телу: он весь статный, обточенный со всех сторон, отполированный своими и чужими руками (Джисону не нравится думать о чужих руках на его коже) — только того и не хватает — какого-нибудь красочного изъяна. У всех он есть, у Джисона вообще коллекция, а у Минхо идеальные даже колени. Вроде и несправедливо, а вроде и до жути правильно — так и должно быть в мире: Минхо прекрасен, Джисон нескладно глядит. Изучает его покатую линию челюсти, слушает его песенку (подпевать кощунственно, как бы сильно ни хотелось) и отрывает друг от друга веки, чтобы, упаси Господи, не заснуть.       Джисон ненавидит потребность спать, потому что она вырезает драгоценное время, что Минхо выкраивает из плотного графика специально для него. Затесался случайно между сверканием глаз и ожогами от улыбки — совсем маленькое окошко, и даже этими священными мгновениями приходится жертвовать. Во снах, конечно, тоже Минхо, но живого его боготворить приятнее. Трогать его там, где можно (а можно, что удивительно, везде), разглядывать всего такого дышащего, сладостно яркого, плюющегося уверенностью и нежностью.       Минхо удивителен в умении быть нежным. Даже камень долбит с лаской и трепетом (Джисону выдалось счастье запечатлеть его работу в своей памяти), что уж говорить о коже — её он обливает мягкостью со своих пальцев абсолютно особенно. Будто танцует на разжиженных костях Джисона под музыку собственного голоса. Грациозный, возвышенный, жадный до реакции — всегда упивается взглядом, прилипшим к своим щекам. Хочется в этот взгляд вложить всё, что есть, всего себя, только бы Минхо почаще обжигающе улыбался. Кажется, весьма славно выходит, потому что глаза в темноте слепит сияние раскалённых камешков-зубов.       — Ты придёшь на презентацию, когда я закончу? — ниточки связок Минхо затягиваются у Джисона на горле.       — Конечно! — лицо трещит от счастья и немного — от зуда звёздной сыпи. — Как я могу не прийти?       — Не знаю, — Минхо жмёт плечами, шурша кожей о простынь. — Вдруг у тебя работа.       Да какая у Джисона работа: складывать заученные буквы в слова, чтобы научить тому же других. То ли дело у Минхо: блестеть на свету, танцевать на чужих костях, оборачивать твёрдый камень в мягкое тесто. Джисон иногда чувствует себя одной из его скульптур — живёт, гнётся, дышит, пока Минхо ловко создаёт из него шедевры, но совершенно пустой и холодный, когда остаётся один, без его умелых рук.       — Отменю, — Джисон притирается котом к шее, пушистой макушкой, наверное, щекочет Минхо подбородок, но возмущений не получает. Может, Минхо и щекотки не чувствует: в детстве переболел.       — Как же дети переживут день без знаний? — ухмылка не острая, не колючая — липкая и сладкая, как сахарная вата. Ответная Джисона скорее как просто вата — безвкусная, но Минхо почему-то нравится, если верить глазам. А Джисон верит его глазам больше, чем своим.       — С радостью переживут, — смешком хочется залезть Минхо в грудь: там, наверное, очень приятно — чтобы создавать искусство одним своим существованием, нужна красивая изнанка, думается. Гирлянды вместо бронхов, шёлк вместо лёгких, цветы вместо сердца. Джисон бы нарисовал, если бы умел, и повесил картину с изнанкой Минхо над кроватью. Но он не умеет — совсем не столько талантливый.       — Я бы хотел посмотреть, как ты работаешь, — Минхо елозит по постели, удобнее устраиваясь на складках простыни, закидывая ногу на бедро Джисона и хихикая — искусно играет на ниточках своих связок. — Наверное, очень строгий учитель.       Джисон тянет ладонью по его икре к колену и чувствует щекотку в животе, где перекатываются разноцветные бусины с буквами, складываясь в имя. Имя Минхо особенное: не кислит, как собственное, а чуть терпнет пополам со сладостью, будто пирожное с ромом или коньяком. Оно так вшилось в нутро Джисона, что, наверное, точки звёздной сыпи сложатся в него, если соединить пригоршней линий.       — Могу дать тебе персональный урок, — Джисон толкает воздух изо рта смехом между ключицами Минхо.       Нравится оставлять на его коже следы, хоть и невидимые. Полосовать дыханием, поцелуями, теплом своих пальцев, впечатываться стуком сердца в его грудь. Раз уж покрыться звёздной сыпью Минхо не способен, пусть будет хотя бы мимолётно покрыт крупицами Джисона. Тот поболеет за них обоих, ему совсем не в тягость. От ветрянки, конечно, говорят, можно умереть, но так ли это страшно, если под музыку голоса Минхо?       — Я могу выбрать тему? — камешки-зубы щёлкают обворожительной улыбкой прямо у носа.       — Прямо сейчас? — нервная розовизна лезет по шее к щекам, и Джисон рад, что в комнате темно (будто это хоть сколько-то скроет от Минхо его внезапное волнение).       — Почему нет? — тон вдруг становится до того ласковым, что сыпь начинает зудеть почти больно.       Минхо тянется рукой к щеке и оборачивает кожу своим спокойствием. Подушечки бегут по блёсткам пятен, гладят, проводят те самые линии — рисуют имя. Джисон хотел бы нарисовать своё в ответ. Эгоистичное желание и неисполнимое, но если хотя бы теми невидимыми чернилами, какими клеймит обычно?..       — Ладно, — отрывисто хихикает, пряча глаза за занавеской ресниц. — Какой язык?       Выбор не слишком большой: Джисон знает только пять. Мама как-то подарила ему абонемент на курс, чтобы начал учить шестой, но та бумажка лежит в животе письменного стола, никем не тронутая. Не потому что Джисон не хочет — просто ветрянка эта, кажется, делает что-то непоправимое с мозгом, и есть ощущение, что не запомнится и пары слов. Известные-то уже вываливаются временами из ушей, и приходится собирать по полу. Сколько-то точно потерял. Кажется, из французского.       — Хм-м-м… — Минхо гнёт губы, ластит рукой скулу — ужасно чешется — и блестит драгоценностями зрачков. — Дай-ка подумать.       Вообще, жутко интересно, почему Минхо эту болезнь Джисона лелеет. Знает ведь, что смертельная, что прогрессирует с немыслимой скоростью, видит, насколько запущена, но прячет зелёнку, чешет точечки до крови. Будто счастлив, что Джисон в горячке. Может, забавляется — сам-то никогда не будет. Может, изучает, как мышку в лабораторной клетке: выживет — не выживет. Не то чтобы Джисон против — просто чертовски любопытно.       Минхо весь любопытный, как ни погляди, и хочется верить, что отчасти разгадан, но никогда нельзя знать наверняка. Что у него там в черепушке?.. Джисон в своей-то не особенно разбирается, а тут чужая, да какая. Повертеть бы его мозг в ладошках — раньше неплохо удавалось собирать кубик Рубика — и понять, как ему так славно удаётся противостоять болезни и почему так отчаянно нравится провоцировать рецидивы у Джисона.       — Можно непотребно шутить? — Минхо тычет пальцем в щёку и до одури очаровательно округляет глаза. Он всегда такой глубокими ночами: пленительно игривый, лёгкий, как пёрышко, пахнет свежестью и чуть — леденцами в разноцветных обёртках.       Джисон складывает брови с напускным недовольством, катит глазными яблоками к затылку и первым лезет целоваться. От податливости губ Минхо поднимается температура и темнеет под веками — ожидаемый приступ лихорадки. Кожа ёршится, багровеет, на ней, должно быть, ярче проступает сыпь. Кровь густеет — Джисон чувствует её плотность в венах, язык трепещет между губами, а исполосованное сердце — в затылке.       Минхо сказочный. Бормочет в щёки: «Так можно шутить или нет?» — и ухмылкой режет уголок губ. Прихватывает зубами ткань тела, пальцами скребёт уже разодранные до влажного блеска точки на животе и боках. В такие мгновения верится, что он тоже болен, просто маскируется килограммом тонального крема, жаропонижающими и нечеловеческой выдержкой — не чешется совсем.       Джисону дивно даже думать, что возможно так искусно притворяться здоровым. Его самого жутко ломает, знобит, вертит изнутри наружу рядом с Минхо, а без него — особенно. Голова раскалывается от тишины, не сплетённой с колыханием ниток-связок, сыпь жжётся требовательно — нуждается в бархате сильных от работы с камнем рук, губы немеют в тоске по улыбке. Это не скроешь — такое сильное, потому и немыслимо, чтобы Минхо мог. Слишком слабые у него симптомы, слишком ситуативные. Джисон и сам своего рода доктор (вылечил в детстве соседскую кошку, по энциклопедии, что бабушка подарила, предварительно поставив диагноз), так что уверен.       Возможно, Минхо симулирует как раз болезнь. Джисон делал так в детстве с простудой: грел градусник в микроволновке (последствия выяснил на практике и получил за них здорово), мазал подмышки солью или чем ещё, надрывно кашлял и хрипел, изображая великого мученика, только бы в школу не ходить. Зачем оно Минхо нужно, конечно, неясно — ему-то от занятий отлынивать нет необходимости, однако Джисон уверен, что причина есть, и, в его сказочном мироощущении, весомая.       — Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы понимать шутки прежде, чем ты скажешь, — Джисон несёт чушь — ничерта он не знает, эта шутка просто слишком очевидная, но Минхо его бредни нравятся, если — снова — верить глазам, а Джисон верит.       — Думаю, я могу тебя удивить, — камешки-зубы сияют ярче прежнего, почти немыслимо, будто прямо сейчас потрескаются от накала. Минхо слепит зрачками из щёлок глаз, вальяжно мнёт губы Джисона, подхихикивая, и щиплет рёбра: ни то считает, ни то хочет выкрасть парочку.       — Ну, попробуй, — Джисон хохочет по-детски и взвизгивает от щекотки. Щёки расходятся по швам, обнажая нутро.       Минхо игриво лижется под подбородком, трётся носом, затяжно превращая щекотку в ласку. Он весь обращается в нежность — Джисон всегда удивляется, как умело он это делает — и шепчет в плечо столь тихо, что не сразу разберёшь:       — Мне хорошо с тобой.       Буквы в животе с бурлением складываются в сказанное и врезаются глефой-фразой в сердце. Кажется, задели и лёгкие, иначе не объяснишь, отчего так мало воздуха.       — Выбираю язык любви, — Минхо звучит жутко приторно, и Джисон прежде, услышь такое, изобразил бы приступ тошноты, но в этом моменте хочется только захлебнуться сладостью.       Шутка или нет (конечно, да), а тело свело до серой ряби в мышцах. Джисон схватил горстку воздуха ртом, но продырявленные лёгкие не удержали — всё ещё задыхается. Минхо поднял голову, упираясь взглядом в туманный напротив. Сыпь зачесалась как никогда сильно, настолько, что захотелось её ножом колупнуть.       — Научишь меня?       На щёку снова легла ладонь, вдруг чуть влажная, и Джисон опять безрезультатно хлебнул воздуха. Кровь свернулась в артериях от температуры, бусины с буквами рухнули в живот и задвигались — известно, в какое слово соберутся. Мысли прилипли к темечку, Джисон не знал, стоит ли пытаться оторвать. Ждал, что Минхо расхохочется и уткнётся в грудь, наслаждаясь шуткой, чтобы решиться открыть рот, но тот только смотрел. Нежил щёку ладонью, мерно дышал и глядел так, будто серьёзно ждал ответа. Нечестно с его стороны. Знает ведь, что Джисон беспросветно болен.       — Удивил, — боясь моргнуть лишнего, чтобы не упустить ни одной неопределённой эмоции на лице Минхо, шепнул Джисон. У него были слова лучше, но вывалилось изо рта почему-то это дурацкое.       — Ты не ответил, — стёклышки-связки переливами зазвенели, и по коже пробежался мороз.       Джисон не уверен, что может. Не потому что нечего сказать, а потому что как раз есть, и много, а Минхо отвратительно здоровый, чтобы это слушать. Хотя смотрит он сейчас дико болезненно, обольщаться без смысла — это притворство, дабы не идти в школу.       — А что ответить? — стучит что-то в горле: может, сердце, а может, приступ тошноты от сладости той фразы догнал с опозданием.       — Что думаешь, — стекло связок Минхо заскрежетало отчётливее, и захотелось вогнать собственную голову в плечи. Джисон сдержался. Может, эта проклятая ветрянка атрофировала ту часть мозга, что отвечает за страх. Хотя, вероятно, весь мозг уже на грани гибели.       Джисон думает, что болен, а Минхо нет. Думает, это чуточку нечестно, но привычно, так что готов и дальше нести сие бремя за обоих, да только вот не когда Минхо поступает с ним так. Не когда он играется с вентиляцией в герметичной клетке мышки-Джисона и смотрит на реакцию, словно не понимает, что делает. Зверёк задохнётся ведь, чёрт возьми.       — Не шути так, — слова горькие и вязкими нитями тянутся от нёба к языку.       Минхо чуть изменился в лице (хорошо, что Джисон не моргает, а то упустил бы): между бровями выломилась почти незаметная складка, ещё несколько — в уголках глаз, а губы разомкнулись на краткий миг, чтобы потом сложиться в темнеющую в полумраке линию. Его рука отлипла от щеки Джисона и упёрлась слева от головы, приподнимая тело.       — Почему ты думаешь, что я шучу?       Потому что Джисон, чёрт возьми, болен, а Минхо нет. Минхо не страдает от горячки, когда не видит Джисона, не чешется, как собака с лишаем. Минхо вечно увлечён той сотней вещей, что делает каждый день: создаёт из собственного смеха мелодии, а из черт лица — картины, статно высится над бестолковым миром, смертельно колет воздух остроумием — занятой.       Джисон восхищается и безмерно рад, что сам на такую гору забот не обречён: нелепый, пусто звенящий и совсем не столько талантливый. Ему до Минхо, как до самого дна жёлоба Поуэро-Рико, — не добраться. А если и выйдет — останется погребённым под толщей воды в бессмысленной попытке значить больше, чем способен. Ему на Минхо только смотреть, сияя россыпью пятен звёздной ветрянки; от присутствия его биться в лихорадке и упиваться густеющей в венах кровью. Это больно и ужасно приятно единовременно, так что Джисон счастлив себя истязать.       Он поболеет за двоих — ему, правда, не сложно, только бы без насмешек. Этот разговор кажется жестокой насмешкой.       — Джисон, почему ты так думаешь? — Минхо навис сверху, как одеяло в детском шалаше, что едва держится на слабых спинках стульев и вот-вот рухнет на голову. Связки снова гибкие — ниточки-струны, что с нежностью перетягивают горло слушающему.       — Потому что это ты, — Джисон дёрнул плечами, силясь не потянуться к зудящим точкам на плече. Чешется до того невозможно, что хочется сдёрнуть весь чехол кожи разом и прокрутить через блендер.       — Что я? — недоумение на лице Минхо граничит с ухмылкой. Его волосы чуть колышутся из стороны в сторону — Джисону видится в них бахрома на театральных кулисах. За ними — невероятной красоты мир, до которого не достать — смотреть только и отбивать друг о друга ладони.       — Ты… — голос тянет звуки, чтобы едва функционирующий мозг успел сочинить ответ. Дельного не выходит. Буквы в животе слепились в фразу, совершенно бессмысленную для Минхо, но абсолютно подходящую Джисону. Фразу, что крутится на виниловом проигрывателе в черепе без остановок: — Ты не болен.       Глупость несусветная. Минхо думает так же, если верить глазам. Джисон, конечно, опять верит. Уже знает вопрос, который получит, и хочется сбежать сейчас куда-нибудь, потому что очередной ответ не будет ничего значить для Минхо, но-       — Так и ты тоже нет, — камешки-зубы близятся к лицу и бросают полосы света на кожу губ. Лепят на них тепло летнего вечера и запах ночного костра — странный для Минхо запах, Джисон привык к другому. Температура снова прыгает, и здоровые остатки мозга отмирают. Минхо заводит свою песенку висельника, Джисон всё же ломается в хребте: — С чего ты взял, что любовь — это болезнь?