Игра наваждений

Анна сразу уснула, а Якову почему-то не спалось. Что-то тревожило его, не давало покоя. Шаг за шагом он вспоминал сегодняшний день, ища слабые места в своих рассуждениях. Чего он не предусмотрел? О чем сейчас нашептывает ему интуиция? Яков вздохнул. Покосился на Анну, осторожно выпростал из-под нее затекшую руку. Откинулся на спину и уставился в потолок. Мысли начали терять стройность, разбредаться по городам, весям и временам. Неожиданно перед глазами возникли дела давно минувшие. …Взросление многим дается трудно, и сыновьям, и родителям, но Яков переплюнул всех сверстников. Однако либеральные родители только посмеивались, выслушивая его пламенные речи о парламентах, республиках и пагубности самодержавия, лишь остерегали: - Дома сколько угодно, а в иных местах дискутируй осмотрительно! Яков отмахивался. Что с ним может случиться! А домашние дискуссии ему прискучили. В них, как и в шахматных баталиях с отцом, ему редко случалось одерживать победу. Тот умел как-то насмешливо соглашаться с сыном, что становилось ясно: все идеи Якова подобны облакам. Высоко ходят и выглядят красиво, но стоит подуть ветру или солнцу пожарче пригреть, как испаряются бесследно. Случай привел Якова на квартиру, где читали запретные книжки и яростно спорили. Здесь было где разгуляться! Хотя нельзя сказать, что он повсюду встречал одно лишь понимание. Иной раз с единомышленниками случались такие стычки, что в воздухе витал пух доводов и перья аргументов. И это раззадоривало еще больше. Была, конечно, еще одна причина, по которой Якова влекло к бунтарям: юные феминистки, чьи выступления радовали и ухо, и глаз. Их сверкающие глаза и пылающие праведным гневом щеки выигрывали словесные баталии лучше любых резонов. Надо сказать, что Яков сразу попал в центр их внимания. Конечно же, девушкам нужно было понять, насколько он закоснел в своих заблуждениях в отношении женского пола. А всякие предположения о серых глазах, длинных ресницах и ямочке на улыбчивом лице просто оскорбительны! Феминистки забрасывали его провокационными постулатами, надеясь хотя бы смутить. Но тут их ждало фиаско. Яков был неизменно галантен, безупречно вежлив и по-отцовски ироничен. Он держался уверенно там, где юноша его возраста обычно путался и краснел. Вот когда пригодились матушкины уроки манер и практические занятия на балах и вечеринках, которые он когда-то ненавидел! И все же была одна, при виде которой Яков робел и терял дар речи. Она была красива не девичьей, а женской красотой. Чаще молчала, чем говорила. Спорить не любила. Слушала и улыбалась загадочно. Иветта была старше прочих, но это прибавляло ей очарования в глазах Штольмана: ей словно было доступно особое знание, неведомое пока юным суфражисточкам. Иветта тоже приметила Якова, и тоже по-своему. Она сразу дала ему понять, что его политические взгляды интересуют ее в последнюю очередь. Осуждение товарок ее не волновало. Легкая улыбка на губах при виде Якова, адресованные лишь ему томные взгляды, касания ненароком… Тут и более опытный молодец потерял бы голову. С ней Яков впервые познал сладость грешных утех. В ее объятьях научился не только достигать высшего наслаждения, но и доставлять его. Никогда прежде он не занимался с таким усердием. Впрочем, если бы школьные успехи поощрялись непритворно восторженным шепотом Иветты, Яков преуспел бы во всех дисциплинах, даже в риторике! Девицы, неопытные, но отнюдь не наивные, быстро раскусили Якова. Движимые исключительно тягой к равноправию и справедливости, они просветили неразборчивого красавчика о причине умелости Иветты. Однако Яков нашел оправдание тому, что желтобилетница встала в ряды феминисток. Кому, как не ей, бороться за свои права! Если б она могла учиться и работать, никогда бы не занялась таким делом. Конец старой, как мир, истории, неоднократно описан классиками, однако Якову повезло переписать ее по-своему. Впрочем, в этом была не только его заслуга. Иветта часто посылала его с поручениями. Яков покупал в аптеках глицерин и камфару, таскал бертолетову соль и серную кислоту. Сыну профессора химии, которому прочили отцовскую стезю, это было нетрудно. Оставалось только удивляться, как Яков не догадался о предназначении добытого. Вероятно, даже если и сообразил бы, нашел бы объяснение. Иветта так много пережила, но находит в себе силы нести людям добро. А что посредством нитроглицерина – прошлое вынуждает. Он все тогда простил бы. Да что там – просто не заметил бы вины. Потом случилось то морозное утро, когда Иветта торжественно отправила Якова на операцию. В чем она заключалась, ему не объясняли. Только то, что это будет проверкой его готовности действовать, а не болтать. Он должен был сторожить на углу квартала, пока остальные занимались делом, и поднять шум при приближении городового. Но шум поднял не он. Небо вдруг встало дыбом, а земля оказалась совсем близко. Уши забила тишина, странная и невозможная. Якова потащило куда-то, он все хотел оглянуться, но не удавалось. Он закрыл глаза. Открыл. Полежал немного. Осторожно шевельнулся, и звуки вернулись. Оказывается, то была не тишина, а немыслимый грохот. Кругом валялись непонятные куски, ошметки. Почему-то совершенно целая шляпка. Маленькая, точно кукольная, наверное, детская. Пока Яков соображал, откуда она тут взялась, его снова поволокли и поставили на ноги. В ту пору Бойцова еще вполне можно было называть Николаем или даже Колей, однако на службе его уже предпочитали именовать по батюшке. Неудивительно – будучи всего лет на десять старше Якова, он был вдвое взрослее и обстоятельнее. Он сразу приметил напряженно озирающегося юнца, явно новичка в роли наблюдателя, и двинулся к нему. Но опоздал. Бойцов вздернул парня на ноги и прислонил к стене. Тот невидяще таращился стеклянными глазами. По виску стекала капля крови. - Кто? – заорал Николай Ефремович и как следует встряхнул молокососа. – Кто?! Видя, что ответа не дождаться, Бойцов отвесил ему две полновесные оплеухи. Кудрявая голова мотнулась влево-вправо, взгляд стал более осмысленным. Бойцов хлестнул его еще дважды. Юнец пришел в себя настолько, что попытался оттолкнуть обидчика. - Кто это все сотворил?! Кудрявый посмотрел налево, направо. Побледнел так, что слился бы со стеной, если бы не полыхающие щеки. Перевел на Бойцова покрасневшие вдруг глаза, силясь что-то сказать, и не смог. - Кто это, «Народная воля»? Или как их там? Свистки городовых надрывались уже совсем рядом, когда парнишка неожиданно сказал: - Я виноват. Я не знал, что тут бомбы… но я виноват. Меня судите. Называть никого не буду. Бойцов мысленно застонал, а вслух загнул в три этажа. Ясно, что сопляк будет благородно молчать и возьмет всю вину на себя, хотя сам толком не знает, в чем дело. А отвечать придется всерьез. Даже если сделают снисхождение к молодости, жизни у него больше не будет. Кончилась. Николай Ефремович смотрел в юное лицо и не видел ни порока, ни мрачного фанатизма, лишь бесконечное раскаяние и готовность принять наказание. За спиной раздался топот, подбежал знакомый городовой. - Одного взяли, Николай Ефремович? Лицом к лицу, глаза в глаза. Баланс на грани решения. Секунда, и время вышло. - Нет, - ответил Бойцов, поворачиваясь к полицейскому, - ученик мой. Чуть не сомлел, как красна девица. - А из тех никого? - Думаю, все полегли, оттуда никто не побежал. Я… мы как раз ко взрыву подоспели. Городовой глянул по сторонам, охнул, не сдержавшись. Снял фуражку, вытер выступивший пот, перекрестился. - Не столбей тут, шевелись, людей сюда не пускай. За врачами сбегай! Привычный приказной тон подействовал благотворно: городовой напялил фуражку, козырнул и побежал исполнять. Николай Ефремович повернулся к новоявленному ученику: - Как звать-то тебя? Побелевшие губы шевелились с трудом. - Яков Штольман. - Выдрать бы тебя, Яков Штольман, вдумчиво и с чувством, чтоб думать забыл о нелегальщине, - мечтательно сказал Бойцов, - но не могу, права не имею. Будешь по-другому искупать. Непонимание. Невысказанный вопрос. Постепенное осознание и надежда. Выразительные глаза у кудрявого, невольно подумал Бойцов. - Со мной останешься, ученичок. Сначала мне поможешь, потом докторам, по обстоятельствам. Пока не разгребем, не отпущу. Яков молчал. - Допрашивать я тебя не буду, - правильно истолковал его молчание Николай Ефремович. – Захочешь что сказать – послушаю. Но все потом. Сейчас работать будем. С этого момента время исчезло. Целый день, а может, неделю или всю свою новую жизнь Яков отваливал кирпичи, помогал доставать, собирать и складывать останки на телеги, дыша едкой гарью. Он оскальзывался, падал, выворачивался наизнанку. Его тошнило собственной желчью, глупостью и виной. И осколками любви. Чувство, которое казалось незыблемым, разбилось о брошенную в лицо чужую смерть. Он мечтал потерять сознание, но Бойцов был рядом и не давал ему спуску. Николай Ефремович загонял его так, что Яков перестал видеть, слышать, чувствовать. В памяти не осталось ничего из последних минут того дня. Только короткие вспышки: чья-то незнакомая кровать, блуждание по чужой комнате в поисках отхожего места. Вода в металлической кружке. Подушка, мокрая то ли от пота, то ли от слез. Яков не помнил, как назвал Бойцову свой адрес, что еще говорил ему. Потом он узнал, что Николай Ефремович приходил к его родителям. Сказал, что Яков жив и здоров. Он оказался свидетелем страшного взрыва, долго помогал на пожарище и совсем вымотался. Обещал отправить Якова домой, как только он отлежится. Родители поняли больше, чем сказал им Бойцов. Они давно заметили перемены в сыне, но списали их на дела сердечные. Они горячо благодарили Николая Ефремовича - не как вестника, а как спасителя. Бойцов стойко выдержал проявления родительских чувств, хотя ему хотелось лишь прилечь где-нибудь, вот хоть в прихожей на коврике, и спать беспробудно дня три. Когда он добрался-таки до дома, сил хватило только на то, чтобы упасть на диван, не раздеваясь. Следующий день всегда наступает, вне зависимости от того, насколько плох или хорош был предыдущий. Яков этого не заметил, потому что провел его во сне. Он проспал больше суток, а когда проснулся, была глубокая ночь. Его спаситель негромко похрапывал на диване. Никто не мешал Якову думать. И он воспользовался этой возможностью. Он внимательно перебрал все слышанное и виденное, собрал в одно целое обрывки фраз. Получилось вот что. Взрыв произошел в лаборатории, где делали бомбы. Отправляя его на задание, Иветта сказала что-то о кондитерской, где делают отличное желе. Тогда Яков не понял шутки, в отличие от товарищей. Их ухмылки неприятно резанули, почему и запомнилось. «Желе» - «гремучий студень», оружие бомбистов. В лабораторию они несли детонаторы. Яков приметил краешек гуттаперчевой трубки, торчащей из свертка в руках одного из товарищей. Наверное, что-то было сделано не так, произошел несчастный случай. Погибли совсем не те люди, для которых предназначалась взрывчатка. Случайные прохожие, соседи, жильцы. Яков отбросил подушку, сел на кровати, крепко потер лицо. Он сам никого не убил. Но ингредиенты для бомбы достал он! Не захотел услышать и понять того, что витало в воздухе. Не предотвратил террор, хотя сам всегда был против таких мер! Нет, одной работы на развалинах недостаточно для искупления. Мало убрать за собой обломки содеянного. Надо сделать все, чтобы такого больше не случалось. Утром следующего дня Яков коротко поблагодарил Бойцова, несколько обиженного его сухостью, и отправился прямиком на известную ему квартиру, не переодеваясь. Бывшие товарищи, собравшиеся, чтобы почтить погибших, шарахнулись от него. Яков сказал им, что эта грязь и кровь – результат их стараний. Если совесть позволит им продолжать в том же духе, он, Яков, найдет способ положить их занятиям конец. Засим откланивается. На Иветту он даже не взглянул. Дома Яков привел себя в порядок и только тогда осмелился показаться на глаза родителям. Они не спрашивали. Он не рассказывал, лишь просил у них прощения. Это был самый молчаливый вечер в их семейной жизни. И один из самых важных. А еще через день Яков пришел к Николаю Ефремовичу и обернул его ложь правдой, действительно став его учеником. Иветта растворилась в туманной дали… …Анна приподнялась на локте и заглянула в лицо мужа. Он спал, дыша ровно, как ребенок. Почему ей показалось, что он бодрствует? Успокоенно вздохнув, она снова легла, прижавшись к его горячему боку. Как хорошо, что утро еще не скоро!