16 июня 1955 года. Четверг. Сегодня ездили в город – Мереане нужно было забрать платье из ателье. Зашли заодно в музыкальный магазин, и я купил подарок для Агнца – папку для нот, кожаную, с тиснением, и ручку для заметок. Сказали, такая всего год назад появилась, из оружейного металла и с вольфрамовым шариком… Я предпочитаю перьевые, но футляр заслуживает уважения. Посмотрим, что он на это скажет. …кстати, такая Мереана красивая в этом платье. Надела его и не стала снимать, так и поехали обратно. Отец улыбнулся, когда ее увидел. Завтра отправимся в прогулку на лошадях, вот для чего это платье. Со дня смерти Империи не садился в седло; интересно, сколько уже прошло – лет пять? Мои руки помнят, как в руках тяжелы поводья… но как приятно за них тянуть.
В это же воскресенье, за день до своего дня рождения, в положенное время Рёта не взял трубку. Впрочем, и в свой день рождения тоже не взял – Сейджуро ходил кругами, вытаптывая ковер в вестибюле, да крутил в пальцах ручку, оставляя на металле смазанные отпечатки, но это почему-то не помогало. Весь понедельник он провел в сквернейшем расположении духа, а под вечер, когда нужно было идти спать, выкинул в мусорку специально припрятанный со вчерашнего ужина кусок пирога… со свечкой, которую так и не зажег. Он надеялся, что дело было не в нем, но, бесконечно истязая свою память вопросами, так и не вспомнил дословно, что именно сказал Агнцу во время последнего их разговора. Через три недели Мереана увезла его в отель у озера, где гостили семьи ее друзей. Отец не поехал – ему нужно лететь по работе в Нью-Йорк. Да-да, на настоящем самолете! Сейджуро чертовски ему завидовал; пока другие мечтали оказаться в воздухе, чтобы быть ближе к Богу, он стремился гораздо выше – к звездам. – А ваши друзья… Ходят на воскресную службу из-за светских обязательств или из-за соображений духовности? – Какими бы ни были их мотивы, не нужно скрывать своих взглядов, дорогой. Развитие происходит лишь в процессе дискуссии… Ты так не думаешь? В его комнате, небольшой и уютной, стоял запах сосен и приятной озерной сырости. В первые дни он проводил там большую часть времени, спускаясь только к обеду и ужину и изредка выбираясь на прогулку в лесную глушь, но скоро привык к неизвестности и решил позволить себе отвлечься от дурных мыслей. Хотя бы попробовать от них отвлечься… Упрямый, он писал Рёте письма в часы, когда они должны были друг с другом созваниваться, а иногда и чаще. Это было довольно жалкой заменой, но вариантов лучше не было; с двух сторон исписанные листы, иногда слегка примятые в раздумьях или вспышках гнева и отчаянья, Сейджуро складывал в папку для нот, которую собирался ему подарить. Когда он заканчивал с письмом, свеча обычно находилась на издыхании. Отложив в сторону перо и откинувшись на стуле, он без сожалений позволял ей догорать. Свет так ни разу не включил; игра теней, подрагивающих в колыханиях пламени на ветру, порой на мгновение помогала ему увидеть у своих ног фигуру молящегося Агнца… Честно говоря, один раз он и сам попробовал помолиться. Во время шторма, разыгравшегося в ту ночь, от удара молнии сгорела сосна напротив его окна. Сидеть все время в комнате осточертело. В семьях друзей Мереаны были дети – в разном количестве и разного возраста, но тем не менее были – и Сейджуро во время бесед со взрослыми частенько наблюдал за ними издалека, представляя, каково не обременять себя мыслями о жестокости этого мира. Впрочем, довольно скоро у него появилась возможность спросить об этом лично: трехлетний розовощекий карапуз, бесцеремонно ворвавшись в интереснейшую дискуссию о последних философских открытиях, повис на его рукаве, с невнятным мычанием утягивая в дальний угол гостиной. Это было очевидным приглашением. Мереана погладила его по спине, поощряя на добрый жест, и он вздохнул. – Вы считаете, что это интереснее, чем рассуждения Сартра об экзистенциализме? – первым же делом спросил юноша, усевшись за крохотный столик для игр. Его колени не вмещались, и он, нелепо расположив их по обе стороны от стула, ощутил себя лягушонком, каких рисуют на картинках детских книжек. – Хотел бы услышать ваши доводы. – У нас есть чай, – обворожительно улыбнулась ему одна из девочек примерно его возраста, притягивая к себе укравшего его карапуза. Стало очевидно, что эта идея пришла к нему в голову не просто так; остальные девочки густо покраснели, пряча взгляды. – Меня зовут Мария. А ты… Сейджуро, верно? Очень необычное имя. Так Сейджуро понял, что дети порой куда более лживы и изворотливы, чем их родители. Он подставил чашку под носик чайника в ожидании чая… а получил пустоту. – Ты ешь макаруны, – по правую руку от него пропищала крохотная девчушка, утопающая в копне рыжих волос. – Это такие… такие печеньки из Франции. Вкусные! – Но ведь у меня в тарелке веточка и три листочка, – возразил, вскидывая бровь, он. – Нет, – с серьезным видом ответила Мария, закончив разливать несуществующий чай. – Рулетик и три макаруна. И тебе вкусно – не забывай. – Скажи мерси! Что ж… это было довольно интересно. Он решил остаться. Будучи в сознательном возрасте, Сейджуро ни разу оказывался в компании детей – ни разу до сего момента. Школьники младших классов в их академии находились в другом крыле, а их активности практически не пересекались, поэтому возможности понаблюдать за ними ему так и не представилось. И раз уж сейчас эта возможность была, упустить ее было бы грешным, разве нет? Девиантное поведение у детей можно было диагностировать лет, наверное, с пяти – прекрасную услугу он оказал бы их родителям в случае обнаружения чего интересного. Признавать это решительно не хотелось, но возиться с детьми на проверку оказалось весьма любопытным занятием. Он был вторым по старшинству, уступая только Эдварду, но беднягу можно было не считать из-за его чрезвычайной тупости, не имеющей, к сожалению, ничего общего с расстройствами аутического спектра… что было бы неплохим оправданием. Так или иначе, возраст стал одной из причин, почему ребятня смотрела на Сейджуро с открытым ртом, раболепно внемля каждому слову. Другой причиной было его желание играть в них, точно в шахматы, а не играть с ними. Эмпатии в них было еще меньше, чем в школьных прихвостнях Сейджуро, а стыда не наблюдалось и вовсе; Мэдисон украла из кошелька владельца отеля двадцать долларов, Джемма выдала ему кровавую тайну родителей, Луис выставил сестру виноватой в своем проступке, Ребекка вбила в ботинки приготовившей кашу поварихи канцелярские кнопки, а Мария… Однажды они с Марией остались наедине, запертые в амбаре холодным ливнем во время игры в прятки. Будучи джентльменом, он дал ей пиджак, чтобы накрыть озябшие плечи; теребя усыпанную цветами юбку, она сердечно поблагодарила его и шагнула ближе. Отсыревшая солома влажно похрустывала под каблуками ее туфелек все то время, пока она переминалась с ноги на ногу, набираясь храбрости… Но этот звук быстро смолк, потому что она привстала на цыпочки, пытаясь, очевидно, согреться сильнее. Ее губы были полными, мягкими, теплыми, липкими, сладкими от жевательной резинки. Длинный волос, выбившийся из прически, приставший к блеску для губ и застрявший в их поцелуе, резанул неожиданной болью, когда она попыталась его вытянуть. Не обращая на это внимания, Сейджуро положил уверенную ладонь на ее поясницу, и девушка не то вздохнула, не то всхлипнула, прогнувшись ему навстречу. Ее грудь, маленькая и острая, прижалась к его груди, и пиджак абсолютно точно соскользнул бы с ее плеч, не успей он его перехватить. Когда перестал дождь, их поцелуи также вынужденно остановились. Ухватив Марию за подбородок, Сейджуро разорвал ниточку слюны, повисшую между их ртами, и вытер ладонь о штаны. Девушка непонимающе моргнула. – Не опоздай к ужину, – хмыкнул он, отодвигая телегу, которой они подперли дверь амбара. Распогодилось… В затхлое темное пространство тут же хлынул солнечный свет. Пиджак Сейджуро забрал с собой, пусть и надевать его не собирался. С этого момента он с Марией не говорил, и с ней очень быстро перестали говорить и другие дети. Через полторы недели они с Мереаной уехали домой. Оставался еще целый месяц лета, но юноша был к нему абсолютно равнодушен. От игры на фортепьяно рефлекторно сжимались зубы, смычок ощущался в руке раскаленным прутом, от французского болело горло, от немецкого сводило скулы. Иными словами, рассказывать Агнцу было… не о чем. В конце августа пришло письмо от Марии; он выбросил его, не вскрывая.Не кради. Ветхий Завет. Исход 20:15.
***
Фрэнк и Иссая были так рады его видеть, что во время первого совместного обеда не замолкали ни на секунду. Вернувшись на пару дней раньше, они успели придумать секретное рукопожатие и теперь молили Сейджуро оказать им честь и выучить его. Их раздражающее дребезжание бесило не меньше, чем комариный писк в сонной дреме; он молча протянул им руку, чтобы отделаться. Его пальцы согнули, ладонь перевернули и потрясли… Но вместо того, чтобы повторить движение, Сейджуро с силой хлестнул их обоих по щекам и, скрежетнув стулом, поднялся с места, так и не притронувшись к тарелке. Аппетита не было. Запаха молока, шалфея и прополиса, впрочем, не было тоже – выветрился за три месяца. Даже подушка Агнца теперь пахла лишь пылью, но Сейджуро упрямо продолжал утыкаться в нее носом, точно верил в чудо… И это была единственная вера, которую он был готов принять даже несмотря на ее бесплотность и абсурдность. Увы, как и в случае с любой другой верой, чуда вполне ожидаемо не произошло. Вернувшись поздней осенней ночью спустя неделю после начала учебы, Агнец застал Сейджуро спящим в своей кровати. Усевшись на краешек, он скользнул руками по его предплечьям, забираясь холодными пальцами под теплоту пухового одеяла. Его слегка знобило, и от импульса этой дрожи, волной мурашек прокатившейся по его телу, Сейджуро проснулся. Глаза Агнца в тусклом лунном свете блестели звездами: – Что ты делаешь в моей кровати? – Что ты делаешь в моей комнате? Рёта ждал, что он подвинется, но Сейджуро, казалось, и не планировал шевелиться; тогда он силой откинул одеяло и, не раздеваясь, улегся рядом, крепко обхватывая со спины и прижимаясь подбородком к его затылку. Половина тела свешивалась с кровати – обидно, что пожаловаться на это вопиющее непотребство было некому. Еще некоторое время упрямо молчали, но Агнец не выдержал первым: – У меня сломался телефон, Сейджи. – В какой-то момент я был уверен, что шея. – А потом мы поехали на ферму, далеко-далеко от города… Потому что свежий воздух полезен для здоровья, знаешь? Госпожа Бейкер тоже была счастлива, наконец набегалась вдоволь. На природе хорошо, но… Но я не мог с тобой связаться. Мне жаль. Было ли это правдой? Невозможно поверить, что все оказалось так просто… Так просто никогда не бывает! По крайней мере, не с Сейджуро. Вся его жизнь была полна исключительных, драматических событий – в конце концов, он был персонажем приключенческой истории, а не бытовой. Точнее, ему всегда так казалось, но… Вероятно, в этой абсурдной, угнетающей своей тривиальностью ситуации и заключался главный драматизм. – Я тоже был на природе. Мы ездили к озеру, отдыхать в прекрасной компании ученых гуманистов – разве можно просить о большем? – юноша помолчал, раздумывая, должен ли сказать что-то еще. Нет, не должен был, но хотел – в отместку за два с лишним месяца молчания, которые почти свели его с ума, и ради изощренного, мучительного эксперимента над самим собой. – Еще там была девушка… Я думаю, я ей нравился. Закусив губу, Сейджуро наконец подвинулся и перестал цепляться за одеяло, и Агнец, повозившись, улегся с куда большим комфортом. Его горячее дыхание стыло на затылке Сейджуро, выдавая неуловимую напряженность; он ждал продолжения. И долго себя ждать продолжение не заставило. – Мы целовались пару раз. Я знаю, об этом разные вещи говорят, но… это было неожиданно приятно. – Разве же это не прекрасно? Пожалуй. Смотря с какой стороны на это посмотреть. Сейджуро перехватил руки Агнца, продолжающие сдавливаться на его груди добела, и поднес к своим губам. Еще недавно буквально бархатная кожа ощутимо загрубела, на подушечке большого пальца правой руки появился крохотный шрам, а на левой ладони темнела незажившая ссадина. Осторожно подув на нее, он уткнулся в эти руки лицом, а Рёта поцеловал его в макушку, прижимаясь ближе. Так они и уснули, не проронив больше ни слова. А следующим утром Сейджуро наконец увидел его улыбку при свете солнца… и подумал, что забыл проснуться. Рёта улыбался ему точно так же, как улыбался большую часть времени всем остальным – с натренированной вежливостью и незаметной постороннему глазу – и от того еще более убийственной – фальшью. Отдавая подарки, которые приготовил для дня его рождения, Сейджуро вынул из папки для нот все написанные им письма.