Тут не одно воспоминание, Тут жизнь моя приснилась вновь И то же в вас очарованье, И та в душе моей любовь
А потом сказали, что написал его Тютчев и посвятил его своей жене Эрнестине Дёрнберг, немке. Мать честная! И у Тютчева жена немкой была! Вот тебе и «Люблю грозу в начале мая». То царь немец, то Бенкендорф, то жена Тютчева немка. Кругом тут немцы, что ли, жили? Или только в Петербурге? Хотя нет: принцесса Ольденбургская в Воронеже жила. И какие-то Остен-Сакены были, друзья Тютчева, как по радио говорят. Странно, а я за 13 лет ни одного немца не видел. Только про фашистов злых и тупых читал в «Книге для чтения». Как они маленького музыканта — пионера Мусю замучили, а он им, гадам, играл «Интернационал». А немцы у нас при царе всем управляли, оказывается, да и Тютчев на немке вот женился. Мама недовольно сказала, что нам с отцом пора идти гулять: как обычно, по воскресеньям. Мы вышли из дома, как вдруг отец, улыбнувшись, сказал: — Хочешь покажу тебе Революцию девятьсот пятого года? Он не случайно это говорил: я за завтраком снова помучил его расспросами про революционеров. — Конечно, хочу! — обрадовался я. — Тогда скорее на метро, в то темнеет рано, — сказал он. Мы проехали несколько станций на метро и вышли на остановке «Улица 1905 года». Отец молчал, как тогда с «Девочкой на шаре». Теперь эта история казалась мне глупой: и чего я тогда раскапризничался? Стыдно даже. К моему удивлению, отец вёл меня не к памятнику, а к кладбищу с резными воротами, припорошенными снегом. Я как-то поёжился немного. — Ваганьковское кладбище, — сказал отец. — Тут много поэтов и писателей похоронено, даже Есенин. — Он говорил тихо, словно сам понимал, что место необычное. Я чуть поёжился: покойники не самое приятное соседство. — А почему оно Ваганьковское? — спросить я, тоже тихо почему-то. — Ваганами в старину актёров звали, пояснил отец. У входа шли похороны. Из катафалка вынимали гроб, чтобы попрощаться. Я поскорее отвернулся: видеть покойника мне как-то не хотелось. Мы пошли по тихим аллеям мимо каменных памятников. Было тихо. Иногда где-то стучал дятел. Глядя на старые черные и серые тумбы, я думал, что мы вправду идеи в какое-то прошлое. Точно правда на дворе был какой-то 1900-й год, и снег тот колет лицо. Наконец мы остановились у монумента.Памятник казался одновременно загадочным и простым. Выделял, казалось бы, только огромный крест, если бы не дата. Четко и крупно прописанная дата — 18 мая 1896. Много ли кто помнит, что тогда произошло? — Что это? — спросил я. — Здесь похоронены погибшие на Ходынском поле, — тихо сказал отец. — Холынка! — А что это? — Царь Николай в тот день короновался в Москве, как царь. Возникла давка на Ходынском поле. Много народу погибло. Тут их и схоронили, — кивнул отец. — А зачем подавились? — Собрались за царскими гостинцами. Их к коронации давали. — Царь виноват был? — Брат его. Великий князь Сергей Александрович. А его женой была сестра Николая Второго — Елизавета Гессен-Дармштадтая. Царица была Алиса- а она Елизавета Гессен-Дармштадтская. «И он немец, и она немка. Чего Гитлеру нас покорять было?» — на понимал я. — А молчание снял храбрый журналист Гиляровский, — сказал отец. — Описал это в газете. — А сейчас Ходынское поле есть? — споросил я. — Нет, почти все домами застроили, — махнул отец рукой. На следующем монументе нас заинтересовала подпись. Полностью прочесть, к сожалению, не получалось, но «декабрь» и «1905» наше внимание привлекло сразу. — Вот тебе и памятник павшим в боях на Пресне, — отец добродушно показал его мне. — Рабочим? — спросил я, глядя на чёрный обелиск. — И рабочим, и нерабочим. Всех в одну могилу при царе захоронили, — уточнил отец. «Вот оно что…- подумал я. — Выходит, здесь похоронены и рабочие, и царские солдаты, и просто прохожие? Потому нас и не водят к братской могиле восставших на Пресне». Но вопросы мои не уменьшались, а только увеличивались. Почему тогда на Пресне не поставили другой большой обелиск павшим революционерам, а нас туда бы и водили? И честно, и памятно было бы. — Хотели, сынок, было дело, в двадцать пятом, — отозвался отец, ибо я, кажется, сказал свои мысли мысли вслух. — Но потом как-то отказались. А, кстати, почему? — Ну, пошли ещё кое-что покажу, — весело сказал отец. Мы стали пробираться сквозь заснеженные тропинки. Мне снова казалось, что я попал в тридевятое царство прошлого. Точно вокруг этих могил правда все ещё продолжались то ли 1906, то ли 1910 год. Чёрные и коричневые надгробья тоже смотрели на меня, словно даже радовались, будто мы зашли в то время. — Узнаёшь? — спросил отец, показав на серое каменное надгробие. — Да ведь это Бауман! — не удержался я. Я посмотрел. Серенькая невзрачная могила. Никакого помпезного монумента не было. Показательно — без отца я бы ничего и не заметил. Как в учебнике 4 класса расписывали убийство Баумане и его похороны, но не сводили ни разу ни сюда, ни к памятнику Баумана в его сквере на Курской. А должны бы. Урок — экскурсия как раз. Да и дело того стоит. И вдруг в голове снова звякнул непрошенный звоночек. Николай Эрнестовмч Бауман — уж не немец ли? Я вот никогда в Москве не видел людей с отчеством Эрнестович. Да и лейтенант Шмидт был известный. Сколько же у нас тут немцев было? И где они теперь? С белыми убежали? Так ведь были и немцы за Революцию! Да и то — некоторые убежали. Но не ВСЕ же? Я подумал: вот будет сейчас переполоху, появись в Москве Бауман или Шмидт! Впрочем, нет. Подумают, что наш товарищ из ГДР приехал по работе или в гости. Как товарища встретят, как друга. Да и он по делам приехал, на завод или в министерство пойдёт. Но чтобы жить всегда в Москве? Чудно. А ведь спокойно жили 60 лет назад, и никого это не удивляло, — подумал я. — Папа, — дёрнул я его за рукав чёрного пальто, — но это надгробья пятого года. А где семнадцатого? — А их нет, — тихо сказал отец. — Они были на Братском кладбище, но его снесли. — А где оно было? — я был изумлён. Как? Снести могилы героев Революции? — На Соколе. Там сквер сейчас. — Я его помню по детству. — продолжал он. — Там могилы героев Первой мировой были, юнкеров, красноармейцев, и даже первых летчиков. Пропеллеры у них на памятниках стояли. — И его снесли? — Давно уже! В тридцать первом, кажется. Я вспомнил какую-то карточку империалистической войны из книги. Там царские офицеры хоронили своего в каком-то лесу, а скорбная дама в очках и шляпе стояла рядом. — Да, это на Братском кладбище. Тогда это было Подмосковье ещё, — сказал отец в ответ на мой воспоминание. — Там даже памятник был погибшим в семнадцатом юнкерам с надписью «Жертвам народного безумия». — И его снесли? — Туда жилые районы Москвы пришли… — вздохнул отец. Я не заметил, как мы пошли мимо могил через это зимнее царство. Я вспомнил ещё раз, как читал в учебнике истории про Грандиозные похороны Баумана. Это было здесь, а кто это помнит? Только тот, кто заходил на кладбище и знал, где искать. Интересно, почему героям минувшей войны такие пышные монументы, а героям обеих Революций такие скромные? «Где бы об этом почитать?» — думал я.***
Вечером отец принёс мне серую книгу и вручил со смешливой торжественностью. — На вот про Ходынку! Просил? Читай. Я скорее схватил серую книгу. Это был второй том из собрания сочинений Гиляровского, стоявшего у нас в стеклянном шкафу с антресолями. Назывался он «Москва газетная». На обложке был нарисован мальчишка, бегущий с газетой: кажется, до революции мальчишки так газеты с журналами и продавали. Отец заботливо положил закладку в нужном месте. Я сел читать: — На беду это! Не будет проку в этом царствовании! — самое яркое, что я слышал от старика наборщика. Никто не ответил на его слова, все испуганно замолчали… и перешли на другой разговор. Метранпаж сказал: — Надо подождать редактора! — Наберем! Давай набирать! — закричали наборщики. — В гранках редактор прочтет! — И десятки рук потянулись к метранпажу. — Наберем! — И, разделив на куски, стали набирать. Я вернулся домой пешком — извозчиков не было — и, не рассказывая подробностей пережитого, лег спать. Проснулся на другое утро в 8 часов и стал готовиться к работе. Подали «Московские ведомости», «Московский листок». О катастрофе ничего не нашел. Значит, запретили! Собрался перед работой забежать в «Русские ведомости», взять на память грядущим поколениям гранки статьи, если успели набрать. Принесли наконец «Русские ведомости». Глазам не верю: ХОДЫНСКАЯ КАТАСТРОФА — крупное заглавие, — план катастрофы и подпись «В. Гиляровский». Домашние в ужасе смотрят на меня. Замерли и смотрят. А я, свежий, прекрасно выспавшийся, чувствую себя вполне нормально. Рассказываю о своем путешествии, прежде взяв слово, чтобы меня не ругали, так как — победителей не судят! А я чувствовал себя победителем! «А ведь Ходынского поля уже нет…. И не сходишь посмотреть», — подумал я. Но чтобы понять эту историю с Ходынкой, я открыл начала главы «Русские ведомости». Читать было тяжеловато, но я начал, далеко не все понимая в тяжёлом и, как мне тогда казалось, витиеватом стиле Гиляровского. Понимая, что и тут не начало, я открыл самый первый рассказ «Редакторы». С первых страниц на меня пахнуло чужим и незнакомым мне миром. Какие-то Катковы, Лавровы, Соболевские, Ланины, Пастуховы и Минаевы. Я пробирался сквозь заросли чужих имён, пока не прочитал стих: Как? Пушкин умер? Это вздор. Он жив! Он только снова Отдан под надзор Каткова и Козлова. Я засмеялся, пока вдруг не поймал себя на мысли: а ведь это было меньше ста лет назад. Восемьдесят или семьдесят даже. Тогда родились наши дедушки. Но я не помнил, чтобы хоть один друг моих родителей или кто из родителей моих одноклассников сказали бы, что их отец или дед были редакторы, разносчики газет или революционные студенты тех времён. Да и детей или внуков участников загадочной Русско-турецкой войны 1877 года я никогда не встречал. Интересно даже, куда подевались все эти люди, о которых писал Гиляровский? Н. П. Пашенный, продолжая сидеть, ловким взмахом вольтижера положил свою ногу, в малиновых рейтузах и сапогах со шпорами, сверх руки С. И. Соколова, прижавши ее к столу, и, хлопая по колену, сказал: — А эта нога три года работает под руководством полковника Клюге фон Клюгенау — первого наездника русской армии. Горько заплакал личный секретарь М. Н. Каткова, цензор и постоянный сотрудник «Московских ведомостей». Потом дело кончилось миром. И вот опять немцы. Первый наездник русской армии был какой-то Клюге фон Клюгенау. То Витте, то Литте, то фон Клюгенау, то Бауман, то Шмидт… И все это было не в Древнем Риме и даже не при Петре Первом, а вот, всего 80 лет назад! Немцы кругом тогда жили у нас! И это были наши, русские, люди, а не какие-то чужие немцы! Чего они на нас тогда так ополчились в сорок первом, если мы так дружно в девятнадцатом веке жили? Я вспомнил рассказ по литературе, где старик на войне помогал партизанам, а немецкого офицера звал «Ваше Благородие». Так ему он и был Ваше Благородие, выходит, это партизаны ему чужие были. Чушь какая-то, правда… Теперь я понимал загадочные слова деда: «Ну вот и вернулась наша власть! Дождались!» Отец заглянул ко мне поздно: — Прочитал про Ходынку? — спросил он. — Я все читаю! Отец как-то странно посмотрел на меня: — Неужели интересно? — хмыкнул он с недоверием. — Да! — ответил я. — Хммм…. — ну читай! — вдруг махнул он рукой и закрыл дверь. Я снова взял книгу. Завтра мне в школу. А я за эти два дня узнал столько, что словно пойду другим человеком.