Живая

Когда он видит ее, то внутри болезненно екает от того, насколько эта девчонка живая. Задорно вздернутый нос, глаза-океаны, золотые волосы, раздражающе блестящие в редком солнце за окном, тонкое запястье с модными сейчас женскими часиками, хрупкие пальцы, держащие сигареты — так не сочетается — все это просто пышет жизнью. Бокова аж передергивает от этого, потому что в голове эхом звучит кашель Маруси, на подкорке высечен ее бледный угасающий профиль, а руки… руки помнят ее худое, изможденное болезнью тело. Боков злится на нее, потому что она живая, а Маруся — почти нет. Ему хочется сильнее уколоть Добровольскую, хочется ядом ее полить, чтобы она не была такой, такой притягательно-живой, с редким звонким смехом и ямочками на щеках, с искрящимися голубым пламенем глазами, с ее смелостью противостоять — не только ему, Бокову, но и всем этим грубым мужикам, гнусно хихикающим за ее ровной твердой спиной. Она невозможная для этого времени, она ломает систему и противостоит — и эта ее живая борьба злит Бокова и заводит. Ему хочется дотронуться до этого горящего праведным делом сердца, хочется сжать его крепко-крепко в руке, чтобы почувствовать пульс жизни. И это бесит. Потому что здесь, в холодной Московской области, ярко сияет она — солнышко, а на его родном юге гаснет Маруся. Бокову хочется прострелить себе глаза, просто чтобы ее не видеть, но внутри, вместе со злостью, греется в лучах ее тепла какая-то… надежда. — Дура! — в сердцах выкрикивает Боков, залетая к ней в палату, а за ним хлопает дверь, дребезжа стеклами. — Ты чем думаешь, Наташа? Шо, помереть хотела в этом лесу? Шо, мозгов совсем нет в твоей башке? Я тебе сказал, шоб ты домой ехала! Были б мы в Ростове, пробкой уже вылетела бы за неподчинение, блять! Из него льется яд, а Наташа стойко выслушивает, смирно выпрямившись на койке. Не отводит горящий, чуть влажный взгляд, не моргает — только тонкие пальчики, сжимающие застиранную казенную простынь выдают ее с потрохами. Бокову хочется вверх дном перевернуть палату от злости на эту беспечную девчонку, которая рисковала собой, но больше от злости на себя — не уследил ведь, дурак, не защитил. Как и Марусю… не уберег. Чувство вины оглушительным звоном давит в ушах. Боков, вздохнув, усаживается на край койки, достает смятую пачку сигарет, выхватывает губами одну и все так же молча, в каком-то своеобразном примирительном жесте, протягивает пачку ей. — Ты молодец, Наташа. Спасла ребенку жизнь. Жаль, шо почти ценой собственной. Давай на будущее без такой самодеятельности, ладно? Не хотелось бы потерять такую умную девчонку. Она вздрагивает и как-то слишком резко, словно сломавшись, начинает плакать. Громко, больно. Боков инстинктивно прижимает ее к груди. Не успевает заметить, как пальцы скользят в ее спутанные золотые волосы, прижимая крепче, забирая всю ее боль себе. Только не ты, Наташа… Наташа сжимает его рубашку — и позвоночник прошибает током. Он готов поклясться, что чувствует кожей ее горячие слезы — они прожигают плоть и капают прямо на сердце, так неистово бьющееся в грудной клетке. — Ну шо ты, шо ты… — шепчет бессвязно, обезоруженный ее запахом вперемешку с запахом леса, ветра и жизни. — Солнышко мое… Добровольская тает слезами в его руках. Беззащитная девчонка, протащившая на себе через весь лес ребенка. Бесстрашная, сильная, смелая. Живая. Боков целует ее макушку, целует лоб, щеки — в каком-то диком, неконтролируемом порыве. Он целует ее губы, мокрые от слез, и в этом поцелуе он чувствует, что такой же живой, как и она. Впервые за долгое время.